ГлавнаяБиографии и мемуарыА. ФёдоровПунктирная жизнь невзрачного человека

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

полная версия Пунктирная жизнь невзрачного человека

А. Фёдоров
Пунктирная жизнь невзрачного человека

Полная версия

3. Энурез

Энурез – это, чаще всего, детское, ночное недержание мочи. Само по себе у детей раннего возраста состояние почти закономерное, хотя и малоприятное. У старших детей это может быть признаком и органического заболевания, но, все-таки, чаще, это состояние психологическое. Врачи предлагают разные методы лечения, в том числе, медикаментозное, но правильнее будет самому человечку понять самого себя и попытаться настроиться на «сухую» жизнь. Наверное, это трудно и не всегда возможно. Однако…

…Лежать было мокро, неприятно и противно. Вчерашний вечерний ломоть арбуза, сочного, ярко-красного и сладкого, видимо был совершенно лишним. С ним уже давно такого не происходило, и вот – на тебе. Мочевой пузырь настойчиво заявлял о своем существовании. Приходилось вставать и бежать на улицу, туалет стоял в начале огорода. Время было еще раннее, сегодня воскресенье, значит, в школу не идти, можно еще немного поспать. Но как?

Вернувшись к своей раскладушке, мальчик решил произвести некоторые манипуляции: сменив трусы, он приступил к постели, постаравшись сухими углами простыни закрыть большое мокрое пятно в середине. Кое-как ему это удалось, он снова улегся на постель и прикрыл глаза. Вернуть сон сразу не получилось, в голове бродили мысли разного пошиба, связанные с ночным казусом. У него и раньше встречались подобные эпизоды, мама его не ругала, не бранила и не ворчала, просто меняла постельное белье. Но последний эпизод был года два тому назад, мальчик уже и забыл думать о таких ситуациях. А теперь вот снова. Мальчику не было стыдно, потому что делал он это не нарочно, без умысла, это происходило непроизвольно, без участия головы, и ребенок это понимал. Но все-таки было весьма неуютно лежать в мокрой постели, когда тебе уже исполнилось целых одиннадцать лет. Но мысли начали понемногу разбегаться, улетучиваться: сон сморил мальчика.

Утром мама, заметив оказию, не стала ворчать или бранить, а просто вынесла матрац сушиться на улицу, а простыню, все еще влажную забрала в стирку. Мальчик тоже ни словом не упоминал о произошедшем: он был скрытен, видимо, от природы, такова была его натура, не позволявшая выносить на́ люди элементы собственного внутреннего мира; он был к тому же весьма стеснителен, и ему категорически не нравилось внимание любых людей к его персоне. Это, почти физическое, неприятие пристального внимания к его личности, особенно в группе незнакомых людей, останется с ним навсегда.

Но произошедшее произошло, и юный человек понимал, что нужны какие-то меры по предотвращению подобного в будущей жизни. Он не задавался вопросами: «Почему это произошло? Почему именно с ним? Почему всегда ночью? Что с телом не так?» Он не выискивал этиологии и патогенеза своего состояния, потому что в ту пору это негде было искать. Главным источником информации было постоянно работавшее радио, но тогда упоминали в передачах о профилактике кишечных инфекций, своевременной вакцинации (натуральная оспа еще не была побеждена), о проявлении опухолевых образований. О недержании мочи мальчик никогда не слышал.

Мало того, он почти ничего не знал об устройстве собственного тела и, естественно, о физиологии организма человека. Что он понимал: моча скапливается в мочевом пузыре и его надо опорожнять, моча образуется из воды, чем больше воды пьешь, тем чаще приходится бегать в туалет, сочные водянистые овощи и фрукты тоже вводят в организм много воды, которая ищет выхода. И исследуя умозрительно все факторы внешнего порядка, мальчик приходит к выводу о том, что причина его неприятностей, во-первых, с одной стороны, в том, что мочевой пузырь переполняется во время сна, во-вторых, с другой стороны, слишком крепкий сон не позволяет пробудиться на фоне настоятельной потребности. Отсюда следует и разрабатывать методу борьбы с неприятными последствиями этого сочетания факторов.

Учитывая все свои размышления, мальчик приходит к выводу о том, что надо сделать для победы над своим организмом. Прежде всего, ограничить прием жидких продуктов и жидкости в предвечернее и ночное время; затем, обязательно перед засыпанием опорожнять мочевой пузырь. Здесь надо заметить два обстоятельства: перед засыпанием мальчик всегда читал книги, чувствуя дыхание Морфея, он откладывал книгу на пол, взбивал подушку, как надо, и почти мгновенно засыпал; а спал он всегда лежа на животе, повернув голову влево, это была не просто любимая поза, но и самая «сонливая». Лежа на боку засыпалось труднее, сон был весьма чуток. Итак, мальчик установил для себя три момента, которые решил выполнять, чтобы избежать казусов с мокрой постелью в дальнейшем: не пить и не есть позже шести часов вечера, опорожнять мочевой пузырь непосредственно перед засыпанием, спать на боку.

Назначив себе такое «лечение» молодой человечек начал его неуклонно выполнять, он не пил ничего, начиная с восемнадцати часов, хотя и был из категории «водохлебов». На предложение: «Выпей компотику», – в вечернее время, на что он был до начала ограничений горазд, мальчик реагировал отрицательно. Очень не хотелось покидать уже нагретую постель, когда начинало клонить в сон, но надо было обязательно идти в туалет. Самой неприятной была необходимость засыпать на боку, так и хотелось повернуться на живот и спокойно и быстро заснуть, но мальчик этого не делал, он очень не хотел повторений неприятностей в постели.

Нельзя сказать, что это был «мучительный период», нет, организм быстро понял, что от него требуется и вынужден был к этому приспосабливаться. Оказалось, что, при соблюдении всех условий, мочевой пузырь напоминал о себе около половины шестого утра, в самое сонное время, когда окончательно вставать еще было рано, а спать оставалось всего ничего. Мальчик вставал, шел в туалет, возвращался и заваливался в кровать в излюбленную позу, на живот, и мгновенно засыпал. Маме приходилось его каждый день в школу будить самым серьезным образом.

Прошла одна неделя, вторая, полгода, прошел год. Оказий не повторялось. Мальчик постепенно перешел к излюбленному положению для сна, мочевой пузырь будил его теперь по мере необходимости. Несколько лет паренек держал планку питьевого режима, но все-таки отошел и от нее.

Мальчик считает до сих пор, что сам победил свою неприятную особенность, хотя многие, быть может, посчитают, что пришло время, и особенность ушла самостоятельно. Но при отсутствии сознательного самоконтроля, она могла и не уйти так сразу.

Когда, много лет спустя, взрослый человек анализировал свой энурез (а о нем не забывалось никогда), то пришел к выводу, что его причины кроются в самом раннем детстве, ибо только там был известен эпизод ужасного отношения отца: тот порол его ремнем, еще годовалого, дико орал, сколько это длилось, неизвестно; но то, что мальчик был напуган до крайности, до предела – это стопроцентно.

Все, что с нами происходит, не забывается, оно сохраняется, но может быть запрятано так далеко, что сознание не может эти воспоминания извлечь никоим образом на поверхность, но они (эти воспоминания) на подсознательном уровне могут принести большие неприятности сознанию носителя неприятных эпизодов из давней ранней жизни. Корни всегда там – в детстве.

4. Чтение

Чтение занимало бо́льшую часть моей жизни примерно с пяти лет, сразу после начала посещения детской библиотеки. Я открыл для себя удивительный и вполне понятный мир – мир литературных героев. С первого периода чтения я не любил (даже питал некую неприязнь) к тонким книгам для детей: они очень быстро заканчивались. Мне всегда нравились толстые книги: там события развивались постепенно, последовательно, я как бы погружался в этот чудный придуманный мир и занимал в нем особое положение, иногда как сторонний наблюдатель, находившийся в гуще, но все-таки несколько в стороне от событий, иногда прямо-таки становился каким-либо героем, представлял себя на его месте, испытывал великое ощущение сопричастности действиям героя. И не всегда это был «положительный», с точки зрения критиков и педагогов, герой. Чаще это был «полуположительный», но симпатичный своими действиями и мыслями мне персонаж. Наверное, это потому, что такая «полуположительность» и является основой, главной чертой всякого живого человека. Как говаривал Омар Хайям Нишапури:

Мы – источник веселья и скорби рудник.

Мы – вместилище скверны и чистый родник.

Человек, словно в зеркале мир, – многолик.

Он ничтожен – и он же безбрежно велик!

Начинал читать я без всякого разбора, подсказать, помочь, направить меня в выборе литературы было некому. Попытки библиотекаря всучить мне какую-нибудь назидательно-правильную книгу наталкивались на глухую стену неприятия, которая вдруг вырастала у меня в душе. Я брал, из вежливости, эту книгу, но, чаще всего, вообще ее не открывал. Меня больше интересовали приключения, сказочные повести, рано я узнал, что такое фантастика и полюбил ее безумно. А сказки! И русские народные, и народные зарубежные, и Андерсен, и Гауф, и Перро, и братья Гримм, – перечислить все невозможно. Я «глотал» книги, хотя читал каждое слово, по строчкам, никогда не овладел методом скорочтения, пытался, но не преуспел.

Сначала работники библиотеки выдавали мне одну-две книги на двухнедельный период, но я обычно дня за три-четыре прочитывал эти книги и не находил себе места без любимого занятия. Мне больше нечего было делать: носиться по улицам в компании себе подобных я не любил, домашними делами меня не нагружали, у меня была уйма свободного времени. Если бы я на уроки дома тратил много времени, уставал, может быть, и читал бы гораздо меньше. Но в три часа дня я обычно бывал уже совершенно свободен и брал в руки очередную книгу.

Мои частые визиты в библиотеку поначалу смущали ее работников, они даже просили иногда рассказать, что я вычитал в той или иной книге, но я, по свежим следам, мог пересказывать содержание почти наизусть, поэтому с определенного времени мне разрешалось набирать столько книг, сколько я мог унести. И все равно, на две недели унесенного мне не хватало.

Когда я входил в пространство между стеллажами, заполненными книгами, у меня буквально разбегались глаза, я готов был унести домой все, но сил на это бы не хватило. Сначала я не знал ни авторов, ни названий известных книг и просто перебирал издания на полках, ориентируясь на обложку и название книги. Потом, запомнив фамилию автора, книга которого мне понравилась, я начинал искать книги этого автора, перечитывая все, что находил в библиотеке. Но обязательно захватывал пару-тройку книг, совершенно мне не известных, с запасом на будущее.

С каждой прочитанной книгой я открывал для себя либо нового автора, либо автор мне не нравился, и я откладывал книгу, не читая и стараясь не брать больше книг этого писателя. Наверное, я многое упустил тогда, в детстве, не знаю. Но большая группа авторов осталась для меня неизвестной. Так я не читал Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Жюля Верна в то время, как мальчишки в школе делились впечатлениями об этих авторах и их книгах.

Я не любил стихов, за исключением некоторых. Прежде всего – это Пушкин. Павла Ершова «Конек-Горбунок» знал почти наизусть. Но понимание мелодии стихов пришло уже в поздний школьный период, когда мы читали «Евгения Онегина». А дальше, много дальше я был напрочь сражен сонетами Шекспира, строчками Хайяма, Данте, Лермонтова и Есенина, Пастернака и Цветаевой. И многих других. Уже во взрослом состоянии мне приоткрылся мир поэзии бардов: Высоцкого и Кима, Окуджавы и Визбора, Городницкого. Последним потрясением стали стихи Семена Кессельмана, строчки которого привел, вспомнивший о забытом поэте, Валентин Катаев. Я пришел к убеждению, что стихи надо читать только вслух, просто так они в голове не звучат.

Читал я, по моему мнению, быстро. На шестилетие мне подарили книжку сказок «Ель – королева ужей», она была толстой, даже по моим тогдашним представлениям – около пятисот страниц, – я осилил ее за два дня. Правда, голова казалась распухшей и огромной.

Еще одной особенностью было мое неприятия чтения газет (только по великой необходимости) и журналов. Казалось, что даже менялся характер чтения, когда я брал в руки журнал. В годы так называемой «перестройки» я выписывал (видимо, с учетом фонового настроения) журналы «Октябрь», Новый мир», «Знамя», «Иностранная литература». От всех этих изданий остались только названия двух романов: «Дети Арбата» и «Любовник леди Чаттерлей», – и два подписных издания: Александра Дюма и Советской литературы; в последнем сборнике главное место занимали те же «Дети Арбата», а все остальные книги я даже не пролистывал.

Начиная с пятого класса, я был допущен во взрослую часть районной библиотеки. Здесь толстых книг было очень много (по моим представлениям), но продолжал читать лишь то, что мне нравилось: приключения и фантастику. В седьмом классе я открыл для себя Шекспира. И вот тут уже методично начал читать его трагедии, перечитал их все; случайно нашел «Сонеты» в переводе Маршака – и выпал в осадок. Такого великолепия я никогда еще не встречал. Не стоит даже говорить, что я читал эти строки вслух, запоминал их наизусть, я был очарован Шекспиром (в переводах) навсегда.

В это же время я начал воспринимать и Лермонтова, в раннем возрасте отношение к этому поэту было прохладное. Но теперь это было нечто волшебное. Пушкин, Лермонтов, Есенин завораживали меня своими стихами, я чувствовал нечто необыкновенное и притягательное в каждой их строчке, хотелось это ощущение длить и длить. Они навсегда остались для меня существами иной породы, чем я сам, представителями иного мира, который открывался их волшебными стихами. Это ощущение сохранилось тоже навсегда, и его не поколебали «откровения» об их чисто человеческой жизни и нелепые смерти всех трех.

Я упоминал о том, что не любил рассказов, но и здесь были три исключения: Чехов, О'Генри, Зощенко. Чеховские рассказы мы «изучали» на уроках литературы, для этого, видимо, идеологи советской педагогики отбирали определенную группу «социальных» рассказов писателя. Но это был «обокраденный» Чехов. В библиотеке было собрание сочинений этого писателя, я прочел целенаправленно все, что он написал, за исключением писем. Оторваться было невозможно. О'Генри и Зощенко я открыл для себя сам. Первый поразил меня концовкой своих рассказов, которые сами по себе были великолепно выстроены, занимательны, но концовка придавала им непередаваемое очарование. Опять-таки это были переводы. А названия сборников: «Горящий светильник», «Голос города», «Сердце Запада», «Четыре миллиона», «Благородный жулик». Подозреваю, конечно, что не все рассказы были переведены, но в оригинале прочитать сочинения автора, увы, не смогу. Второй (Зощенко) обладал удивительным чувством юмора, способностью тонкого и точного изображения той жизни, которую он видел перед собой. Эти рассказы стоит просто читать, пересказывать их нет никакого смысла.

Детективы Дойла и Кристи – это поздний школьный период. А «Три мушкетера» Дюма я прочел в классе пятом, прочие книги серии – значительно позже. И лишь в девятом классе, когда лежал в больнице, я прочитал «Графа Монте-Кристо». Перечитывал эту книгу, наверное, раз пять и не мог нарадоваться. Позже, во взрослом состоянии, получив по подписке собрание сочинений Дюма, решил прочитать другие его книги, но почему-то «не зашло». Так и остались для меня самыми замечательными произведениями этого автора мушкетеры и граф.

После четвертого класса начали задавать чтение на лето. Честно говоря, большинство произведений я читал сикось-накось. Из того, что я читал летом из обязательной школьной программы, могу припомнить очень немногое: «Гамлет» Шекспира, «Как закалялась сталь» Островского, «Мертвые души» Гоголя, «Молодая гвардия» Фадеева, – больше и не пришло на ум. Основную массу произведений, заданных на лето, я все-таки просматривал, но не вчитывался в их содержание. Да и все остальные литературные произведения я изучал, в основном, по хрестоматиям, в сокращении. Всякое навязывание со стороны необходимости читать то или иное произведение порождает во мне какое-то отрицание, предубеждение против этой книги. И вообще из классики в полных вариантах я читал только Пушкина, Лермонтова, Есенина, Шекспира, «Мертвые души» и «Ревизор» Гоголя (не по одному разу), рассказы Чехова, «Поднятую целину» Шолохова, «Горе от ума» Грибоедова, пьесы А.Н. Островского (и не только входящие в школьную программу), «Петр Первый» А.Н. Толстого, «Мать» и «На дне» Горького, «Василий Теркин» Твардовского, «Фауст» Гете, пожалуй, на этом и все. Прочие произведения обязательной школьной программы известны мне только фрагментами.

Созна́юсь, что два великих русских писателя «прошли мимо меня»: Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский. Я так и не прочитал ни одного их произведения полностью: не идет – и все!

По моим подсчетам за дошкольные и школьные годы я прочел всего около трех с половиной тысяч трехсотстраничных книг. Но это я подсчитывал уже в поздние годы, ретроспективно. А в школьные времена я не пытался анализировать читаемое, либо мне книга нравилась, либо нет; в первом случае я дочитывал до конца, во втором – мог бросить на любой странице. Потом, постепенно, я подошел к периоду не бездумного чтения, а размышления над прочитанным, я начал читать «с чувством, с толком, с расстановкой».

И однажды, во взрослом состоянии, мне пришла в голову одна мысль. Я представил себе такую ситуацию (гипотетический случай О'Генри), что возникает настоятельная необходимость навсегда покинуть нашу планету, утратить все, что создано человечеством, при этом разрешено взять с собой только десять любых литературных произведений (исключая великие религиозные книги: их заберет государство) – и все. «Что бы я взял с собой?» – подумал я и начал выбирать. У меня получилось вот что:

1. "Рубаи". Хайям

2. "Божественная комедия". Данте

3. "Гамлет". Шекспир

4. "Сонеты". Шекспир

5. "Фауст". Гете

6. "Евгений Онегин". Пушкин

7. "Маленькие трагедии". Пушкин

8. "Граф Монте-Кристо". Дюма

9. "Повесть о Ходже Насреддине". Соловьев

10. "Мастер и Маргарита". Булгаков.

Именно с этими книгами мне не может стать скучно, ибо они не только прекрасны и неповторимы своим слогом, переплетением слов, но и содержат глубокие философские мысли относительно смысла бытия.

Следует сказать о моем личном отношении к каждому указанному произведению. Итак.

«Рубаи». Хайяма я узнал поздно, в конце студенческих лет, и первое услышанное четверостишие поразило до глубины души своей краткостью, точностью и смыслом:

Океан, состоящий из капель, велик.

Из пылинок слагается материк.

Твой приход и уход – не имеют значенья.

Просто муха в окно залетела на миг…

Второе сразило наповал, открыв для меня великого, близкого мне, поэта:

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем, что попало, есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало. (Перевод О. Румера)

В начале самостоятельной трудовой деятельности мне, по делам повышения квалификации, довелось оказаться в Вильнюсе. В одном из книжных магазинов я увидел, как мой приятель по комнате приобрел тоненькую книжку Омара Хайяма, единственную в этом заведении, как оказалось. Я бросился в другой магазин – нету, в другой – тоже нет, а приспело время покидать заграничный город. А через два дня учеба заканчивалась, и нам надо было разъезжаться в разные стороны. В течение ночи я от руки переписал в тетрадку все содержимое маленькой книги.

«Божественная комедия». О книге тоже узнал относительно поздно, услышал по радио начало поэмы и обалдел:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины. (Перевод М. Лозинского)

Само начало завораживало, ощущалось некоторое дыхание потустороннего и непознаваемого. Да и само построение поэмы трехстишиями казалось весьма необычным, хотя это было типичным для того времени. Можно даже вспомнить Джованни Боккаччо:

Тот не умен, кто мнит ценой смиренья

От яростной судьбы себя спасти;

Еще глупее тот, кто обойти

Пытается тайком ее веленья;

Тот глуп втройне, кто от луны затменье

Рассчитывает криком отвести,

И глуп сверх меры тот, кто унести

С собой задумал в гроб свое именье.

Но тот уже совсем с ума сошел,

Кто жизнь, свободу, состоянье, честь

Швырнуть бабенке под ноги намерен.

Бездушен, зол, продажен женский пол.

И для него одна забава есть:

Терзать мужчину, коль в любви он верен. ( Перевод Корнеева)

А возвращаясь к Данте, приведу еще две цитаты, запомнившиеся сразу после первого прочтения поэмы:

Дух говорил, томимый страшным гнетом,

Другой рыдал, и мука их сердец

Мое чело покрыла смертным потом;

И я упал, как падает мертвец.

Мы шли с десятком бесов; вот уж в милом

Сообществе! Но в церкви, говорят,

Почет святым, а в кабачке – кутилам.

«Гамлет» был первым произведением великого Шекспира, попавшим ко мне в руки вместе с хрестоматией по иностранной литературе. Я неоднократно прочел трагедию во время каникул, она мне понравилась. Даже в юные годы я был увлечен глубиной образов героев, а размышления Гамлета я читал наизусть:

Быть иль не быть, вот в чем вопрос.

Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,