А. Фёдоров
Пунктирная жизнь невзрачного человека
1. Предисловие
Начинаю эту книгу во второй раз: когда я в первый раз закончил первую главу, в конце её упомянул о мистических случаях в моей жизни. Сохранив файл, как и положено, отложил работу до завтра. Утром файл не открылся никаким способом, ни сверху, ни снизу, ни сбоку, ни сзади. Одним словом – мистика… Попробую по новой.
Кто-то сказал однажды, что жизнь – это черта между датами. При значительном увеличении черта, проведенная карандашом, состоит из пунктирных черточек, это будет пунктирная линия. Наша жизнь при всей её неотвратимости непрерывного течения – тоже пунктирна. Потому, что имеют значение только те эпизоды нашей жизни, когда мы в полном сознании. Когда спим, мы живем, но реальных событий не происходит. Бывают и другие ситуации, когда мы «выпадаем» из течения сознательной жизни: травмы, тяжелые болезни, банальный перепой. И вообще, жизнь, по прошествии времени, представляется эпизодами, имеющими для конкретного человека значение. Таким образом, пунктирная жизнь есть у каждого человека, ибо воспринимается она эпизодами из жизни: у одних – грандиозными, имеющими чуть ли не вселенское значение, у других – малыми эпизодами личного существования. Даже дневники, ведущиеся по «свежим» следам, безусловно, эпизодичны, содержат значительные пропуски нашей истинной жизни.
Нельзя забывать и том, что человек – это сплошная физиология, мыслительная деятельность занимает лишь часть нашей общей физиологии, отличая нас (как мы сами считаем) от животных. Бо́льшая же часть нашей физиологии равна животной. Я это к тому, что, как говаривали древние: «In sano corporis, sano spiritum». Можно перефразировать это выражение, сказав, что каково тело – таково и сознание обладателя этого тела. А посему, чтобы познать самого себя, надо начинать с осознания собственной физиологичности и собственной физиологии, а потом уже переходить к анализу собственных мыслительных процессов, если, конечно, таковые хочется анализировать. Все прекрасно знают, какой ажиотаж поднимается, когда дитятя начинает делать первые шаги и сносит коленку, или локоть, или набивает шишку на лбу. Суета, успокоительные слова, примочки, – хотя, по собственному опыту должно быть понятно, что это – неизбежная дань взрослению. Сначала малыш с ревом бросается к родителям с любой ссадиной-царапиной, но постепенно привыкает к тому, что эти мелкие болячки быстро проходят, и нередко уже и не говорит родителям, что сегодня ушибся или упал, понимая нетрагедийность произошедшего.
Такое осознание собственного тела, а потом и личности, происходит в течение всей жизни, и каждый эпизод этой жизни всегда приоткрывает нам грань своей личной физиологии. Меня весьма поражают влетающие в кабинет молодые мамаши с девочками 10-12 лет с вытаращенными от ужаса глазами и с придыханием сообщают, что у дочери увеличилась грудь. «Это опухоль», – заявление безапелляционное; приходится смотреть, а самого так и разжигает спросить, помнит ли мамаша себя в этом возрасте, и откуда у нее такой бюст разной степени пышности? Вижу и понимаю, что – нет, не помнит. А ведь практически во всех случаях это проявление нормальной физиологии человека.
У Фернандо Арамбуру в книге «Стрижи» я встретил замечательную (на мой взгляд) цитату: «Я не могу, говорю по секрету, утверждать, что у меня есть тело, но таинственная связь, которая соединяет меня с собственным телом, это исток всех моих возможностей. Чем больше я являюсь своим телом, тем в большей степени реальность оказывается в моем распоряжении. Вещи существуют лишь постольку, поскольку контактируют с моим телом и воспринимаются им» (Габриэль Марсель, 1953).
Вспоминая эпизоды собственного становления, я коснусь лишь определенного куска своей жизни, жизни отдельного человека, не выдающегося, не значимого в общественном смысле, невзрачного человека, коих на свете большинство.
Сразу слышу вопрос: «Да кому это нужно? Всех графоманов не перечитаешь». Могу только ответить, что, прежде всего, это нужно мне самому, чтобы еще раз увидеть себя тогдашнего теперешними глазами. Во-вторых, спасибо ЛитРес, что дает возможность интеллектуально убогим разместить свою писанину в массовое использование. И, в-третьих, кажется, Чехов заметил какому-то начинающему словоплёту, что писать можно все, что угодно, но заставить кого-либо читать писанину, – увы.
Я, например, после чтения двух-трех страниц уже обычно понимаю, могу ли я это читать или же – нет. Ознакомительного фрагмента вполне достаточно, чтобы сказать: «Это не моё».
2. Становление
Никто не может оспорить того факта, что рождение и воспитание формируют человеческую личность. И воспитание даже не в смысле каких-то нотаций, примеров, поучений целенаправленного характера, а как процесс улавливания смысловых элементов из повседневной жизни на пути взросления.
Родился я в «полной» семье по всем законам: мама, отец, старшая сестра уже были до меня. Но вырос в «неполной», чисто женской семье.
Отца я не знал совершенно, ибо в день моего трехлетия, именно в этот день, третьего апреля, был выдан документ о разводе родителей, причем мама вернула девичью фамилию. Этот документ я видел всего лишь однажды, лет в шестнадцать, но, поскольку меня поразило совпадение даты развода и даты рождения, я его запомнил. С тех пор больше этого документа я никогда не видел, видимо, мама уничтожила его. Как и все, что было связано с отцом.
Когда появился сайт, где можно узнать об участниках Великой Отечественной войны, я вычитал об отце несколько строчек информации. Хорошо, что от меня не скрыли хотя бы имени и отчества его. «Из приказа 069\Н от 1.04.1944 по 1203 сп 354 Калиноковичской сд:"Награждаю медалью За Отвагу командира отделения роты автоматчиков – сержанта за то, что в наступательном бою 1 апреля 1944 года в районе деревни Савин Рог Озаричского района Полесской области, ворвавшись в траншею противника со своим отделением, уничтожил 4 немецких солдат и уничтожил Дзот и блиндаж противника. Беспартийный, русский, призван в Красную Армию 7 декабря 1943 года из партизанского отряда 123 бригады». В феврале 1945 года отец совершил еще один боевой подвиг. Из наградного листа: «Краткое изложение боевого подвига: 6-го февраля 1945 г выполняя боевую задачу, поставленную командиром роты, занять на высоте 90.0 два отдельных дома в районе (нрзб) Грауденц Поморского воеводства, в которых засели немцы, при занятии 1-го дома старший сержант со своим отделением открыл автоматный огонь и лично уничтожил 7 немцев, во второй дом кинул гранату – убил 4-х немцев, а 2-х взял в плен. Достоин награждению орденом Слава 3 степени. Командир 1203 стрелкового полка подполковник Павлов. 14 февраля 1945 года». Правда, в этом случае Славу заменили на орден Красной Звезды. Итак, воевал, наверное, неплохо. Ранений и контузий не имел, видимо, особо вперед не лез, но деталей, безусловно, я никогда не узнаю.
Из отрывочных сведений, проскальзывавших в разговорах взрослых, я понял, что отец был семейным тираном, в пьяном состоянии избивавший жену, нередко маме и сестре приходилось ночевать у чужих людей, ибо в подпитии он был совершенный зверь. Допускаю, что мое появление на свет связано с какой-никакой попыткой сохранить семью, но из этого, судя по документу о разводе, ничего хорошего не вышло.
Детская память не оставила мне об отце никаких воспоминаний, насколько я помню, никогда не интересовался им, довольствуясь тем, что выуживал из разговоров взрослых; так, какие-то отрывочные воспоминания. Самым длинным был рассказ мамы о том, что она может вспомнить отца добрым словом только в одном случае. В начале Великой войны мама и отец жили в Барановичах, городе между Брестом и Минском. Отец служил в милиции. И вот, когда началась та война, родители решили бежать на малую родину, отец получил последнюю зарплату, пришел домой и сказал: «Дуся, вот тебе половина, вдруг мы расстрянемся в пути, пусть у тебя будут деньги». И действительно, они расстались, мама одна добиралась до родного села, отца задержали, видимо, как военнообязанного. Во всяком случае, до 1943 года он воевал в партизанском отряде в лесах Белоруссии. А маму тоже хотели призвать, но она была беременна, поэтому фокус не удался, хотя, как говорила мама, очень настаивали. Сестра родилась в ноябре 1941 года. Кстати, об этом я узнал много-много лет спустя совершенно случайно, всю жизнь я поздравлял сестру с днем рождения второго января, но, оказалось, это её записали этим днем в документы.
Из того, как относился ко мне отец, говорит маленький эпизод, который вспоминала моя тетя Поша (её все звали именно так), когда мне было лет шесть: «Приехала я к Дусе в гости, мы пошли в больницу, а тебя оставили с отцом. Возвращаемси, а ты стоишь в кроватке и орешь благим матом, весь мокрый, а он стоит перед тобой, тоже чтой-то орет, а в руках ремень. Дуся к ему, мол, что ты творишь, а он отвечаеть, что учить тебе ремнем. А слезы у тебе вот такие, – и она, показывая ногтевую фалангу своего мизинца, обычно завершала, – я этого до́ смерти не забуду». Эту историю, почти без вариаций, я слышал раза три и хорошо ее запомнил. Кроме того, с определенного возраста я начал считать, что это «воспитание» не прошло бесследно.
Когда после войны семья воссоединилась, она переехала в тот самый поселок, в котором я родился и живу всю жизнь. Повторюсь, что, скорее всего, мама, рожая меня (а ей было к тому времени 38 лет), рассчитывала, что наступят перемены в лучшую сторону. Этого, как и можно было ожидать, не произошло. Через три года родители развелись, мы остались жить втроем.
Отца я живьем видел всего один раз в жизни, в двенадцать лет, когда он, по слухам, вернувшись из заключения, решил воссоединиться с семьей. Его появление в поселке вызвало выраженное волнение у мамы и сестры. Но сестра уже была замужем, поэтому волнение ее было не таким сильным, как у мамы, которая не забыла ничего из «заботы» своего бывшего мужа.
Он появился вечером, все уже были дома. С зятем поздоровался за руку, потом обратил взор на меня и, протянув руку, хотел погладить по голове или взъерошить волосы – не знаю, – а я рванулся бежать в огород: от страха ли, от непонимания, как вести себя в этой ситуации, – я выбрал такой вот выход. Отца я видел мельком, несколько секунд, помню, что он был невысок, худощав, волосы были темные, лицо его четко не рассмотрел. Но однажды сестра проговорилась, что я похож на отца, и теперь, когда я гляжу на себя в зеркало, думаю, что вижу черты его лица, уловленные мельком много лет тому назад; только волосы у меня совершенно седые, как у мамы.
Ни того, о чем говорили взрослые в тот раз, ни того, что произошло в дальнейшем, я не знаю. Во всяком случае, отец исчез навсегда, не пытаясь увидеть сына, ничего не передав в наследство. Чужой человек, двумя словами…
Но это было относительно поздним воспоминанием. Попробую вернуться на несколько лет назад.
Некоторые говорят, что помнят себя с самого раннего возраста, чуть ли не с рождения. Не буду оспаривать это утверждение. Сам я отрывочно вспоминаю себя лет с трех.
Первое воспоминание связано с непослушанием. Как хорошо известно, детям рекомендуется поспать после обеда, таков порядок был и в нашей семье. Но однажды он был явно нарушен, и виновником, безусловно, был я. Мама была на работе, мы с сестрой – дома. И я не послушался уговоров, я носился по комнате, прыгал и скакал, и ни в какую не желал ложиться в кровать. Хорошо помню то гипервозбуждение, которое охватило меня. Лицо горело от прилива крови, в зеркале я видел покрасневшие лоб, щеки и нос, волосы стали влажными от пота. Возбуждение длилось до прихода мамы. Когда дверь открылась, и мама вошла в комнату, я спрятался под стол. Прочный и основательный, со спускавшейся с краев скатертью, он внушал ощущение защищенности, по моему мнению. Мама строго спросила: «Кто у нас не спит?» – а я полез из-под стола. Хорошо помню и то возбуждение, которое меня охватывало до этого прихода, и выраженное чувство неправильности моего поведения. Откат после возбуждения был сильным, и он мне не понравился. Я навсегда запомнил, что после перевозбуждения, обязательно наступит угнетающий душу откат. Не могу сказать точно, но, кажется, после этого случая я понял, что надо сдерживать себя в эмоциях радостных, чтобы не допускать прихода тягостных.
Надо сказать, что мама никогда не кричала на меня, тем более не била. По крайней мере, в моей памяти таких примеров не сохранилось. Я был послушным ребенком, только иногда что-нибудь срывалось. Размышляя во взрослом состоянии о природе откатов к подавленному настроению, я почему-то пришел к выводу, что причиной этого в детстве были начатки того, что поэт назвал: «Совесть – это нравственная категория, позволяющая безошибочно отличать дурное от доброго». Тогда, в детстве, я, конечно, не представлял, что внутри меня живет нематериальная сущность, позволяющая разделять хорошо и плохо.
К тому же времени, около трех лет, относится воспоминание о посещении продуктового магазина. Мы с мамой пошли в магазин, где она купила хлеб, сахар, что-то еще, а пока она стояла в очереди, я рассматривал витрину магазина. И захотелось мне шоколадных конфет. Не то, что захотелось, а просто неудержимо потребовалось, и я, подойдя к маме, сказал ей об этом. Но получил категоричный отказ. Теперь-то я понимаю, что не было денег, тогда – не понимал. Видя, что мы вышли из магазина, что конфеты я не получу, я единственный раз в жизни (такое не забывается никогда) впал в неистовство, в истерику, упал на землю, дергал руками и ногами и орал: «Хочу конфет!» Даже тогда мама не нашлепала меня, а просто за руку приподняла и повела домой. Я, рыдая, хлюпая носом, поплелся вместе с ней. А тут еще доброхоты: «Ах, как некрасиво, такой хороший мальчик…» – и прочая досужая болтовня. По дороге, постепенно успокаиваясь, я выслушал уверения мамы о том, что денег сегодня нет, что она обязательно купит мне этих конфет, но позже. В тот день я понял одну истину, что надо соразмерять свои запросы с возможностями, но не так, как я это понимаю сейчас, а просто решив ничего и никогда не просить для себя лично. Пожалуй, таким я остался по сей день. Потом, конечно, мама покупала мне и конфеты, и печенья, и шоколадки, я их съедал с удовольствием, но никогда не просил более.
Вскоре после этого я заболел свинкой. Еще вечером все было нормально, никаких признаков болезни, но пробуждение было невыносимым: я не мог глотать из-за боли даже простую воду. Пригласили детского врача, она, определив заболевание как свинку, чего-то там назначила и ушла, сказав, что ничего страшного не должно быть. И верно, самого страшного (по бытовым понятиям) осложнения свинка не дала, просто в течение двух дней я не ел и не пил ничего, только часто поглядывал на себя в зеркало. Там действительно отражалась свинообразная физиономия, раздутые слюнные железы создавали такой эффект. Но через два дня болезнь пошла на убыль, сначала пошла в ход самая неприятная еда – манная каша, – а с четвертого дня понемногу и все остальное. Я оставался дома один, мама уходила на работу, сестра, видимо, училась в училище. Слушал радио, смотрел картинки в книгах, что-то рисовал. Через положенное время врач разрешила посещать детский сад.
В детский сад, в ясельную группу, меня отдали в три месяца (таковы тогда были законы). Говорят, что я очень не любил, когда меня передавали в руки нянечке, начинал орать благим матом. Я этого не помню. От детского сада у меня остались слабые воспоминания. Прежде всего, вкус мусса, который готовила тогда уже пожилая повариха, его все просто обожали, жаль, что давали его редко. Потом случай, как одна девочка, чтобы доказать, что она может пустить струю дальше мальчишек, взошла на крыльцо, спустила трусы и, стоя, выдала достаточно мощную струю, но, кто победил в споре, я не помню. Помню, как я завидовал этой девочке, нет, ни когда она мочилась стоя, а в другой раз, когда ее мать (она была директором детского сада) скормила ягоду клубники. Это была огромная, не менее куриного яйца, ягода, красная-красная, ела ее девочка с видимым наслаждением, что вызвало зависть, я думаю, не только у меня. Я же попробовал клубнику лет в восемнадцать. И еще одно событие, о котором хочу рассказать. Пришли медики, чтобы делать прививки, плановые, обязательные. Надо будет сказать о том, что большинство ребят более-менее спокойно отнеслась к появлению людей в белых халатах. А самых настоящих бояк было трое, мы залезли под кровати, они стояли впритык друг к другу, и места там было неимоверно сколько. Мы притаились у самой дальней стенки и в тот раз избежали прививок. Я в детстве до ужаса, до колик в животе боялся врачей и медсестер, уколов и, особенно, зубного врача. Может быть, я потому и стал врачом, чтобы находиться, насколько возможно, по другую сторону барьера, то есть в стане людей в белых халатах.
Кстати о страхе. Когда-то, лет в 15 -16, я задумался о природе собственного страха. С детства я ощущал неприятное это чувство при агрессивном поведении, при громких звуках, при внезапном лае собак, просто непонятно отчего. Причем я впадал в некий ступор, затормаживался, стоял, как истукан, язык прилипал к нёбу, я не мог говорить, если ко мне обращались, потом старался куда-нибудь скрыться, чтобы быть в одиночестве, которое никогда меня не угнетало. Тогда я не знал ни о Фрейде, ни о его методе психоанализа, но пришел к выводу, что причиной страха моего является именно то воспитание, которое применил ко мне, пусть и однократно (о других случаях мне не рассказывали), мой отец. Структура моего мышления такова, что я многократно переживаю, «пережевываю», любое событие, каким бы незначительным оно не было, если я в нем участвовал и повел себя не так, как до҆лжно себя повести́. Это угнетало меня, я старался волевым усилием отогнать, чаще неприятные, воспоминания, чтобы не истощить свою душу. Человек, породивший меня с мужской стороны, сделал великое злое дело, вдолбив в подсознание страх перед другим человеком: я не могу начать разговор с незнакомым, даже в группе знакомых я теряюсь, не умею обращаться с просьбами, предпочитаю полное одиночество. В 15-17 лет я переживал даже, спрашивал себя: «Почему у меня нет друзей?» – и, не найдя ответа, решил, что такова моя планида. Я с этим смирился. Не смог победить это, заложенное в слишком раннем возрасте, ощущение собственной одинокости.
При этом страх перед темнотой, свойственный многим детям, я легко преодолел. Мама часто задерживалась на работе до поздней ночи, я оставался дома один, и, когда приходило время сна, выключал свет, ложился в кровать и засыпал под звуки работающего еще радио.
Радио сопровождало меня всю дошкольно-школьную жизнь, оно всегда было фо́ном. чем бы я ни занимался. Телевизора у нас не было, магнитофона тоже, оставалось только радио, как неотъемлемый атрибут быта. Большинство звуков из радио я не воспринимал, новости меня не интересовали, о чем еще там рассказывали в пору моего детства, я и не вспомню, но отлично помню голоса Юрия Левитана, Николая Литвинова, Татьяны Пельтцер, многих других актеров, читавших рассказы и повести, стихотворения, рассказывающие о жизни великих писателей и поэтов, о героях войны и труда, о космонавтах и прочем. В памяти навсегда остается радиоспектакль, неоднократно повторяемый в те годы: «Солдат и Ева», – о чем он, не помню, название застыло в памяти; еще помню, что при некоторых сценах этого спектакля появлялся страх, связанный то ли с ведьмой, то ли с каким-то пожаром.
Наверное, до конца школы, каждую пятницу в девять часов вечера, я начинал слушать передачу Виктора Татарского «Встреча с песней», голос автора мне очень нравился, он проникал в самую суть моего существа, завораживал своим звучанием, – это была великолепная передача.
Утро начиналось с сигналов точного времени, новостей, потом звучало: «Начинаем производственную гимнастику», – а дальше радио продолжало говорить, а мне, в школьные годы, нужно было собираться в школу.
Чем я занимался, придя из детского сада, честно говоря, точно не помню. Играл в кубики, башенки, что-то малевал на листах бумаги, бессмысленно-детское, скуки я не испытывал никогда. А где-то между четырьмя и пятью годами появилось главное увлечение моей жизни – чтение.
Целенаправленно меня читать никто не учил, знакомые маме педагоги утверждали, что учить до школы не надо, а то в школе будет неинтересно. Могу сказать одно, причем вполне уверенно – они ошибались: мне всегда было интересно учиться.
Так вот. Мне, конечно, как и всем детям, вероятно, читали детские книжки. Я любил слушать, но, как помню, все-таки мама была очень занята, сестра училась. Читали нам книжки в детском саду, мы даже учили какие-то стихи с чужого голоса, но я это плохо помню. А помню, что я, открывая «взрослую» книгу видел в ней лишь сплошные темные полоски, а букв не различал. А потом что-то случилось, я начал видеть мелкие буковки, точечки, крючочки, черточки. И, наверное, я не помню, мне захотелось разобраться, а что значит читать.
Я говорил неоднократно о том, что мама была очень занята на работе. Она работала главным бухгалтером отделения Госбанка СССР, каждый день надо было «подводить баланс», а он часто «не шёл», потому вся бухгалтерия сидела иногда до поздней ночи. Вечером я часто приходил к маме на работу, чтобы, при удачном раскладе, мы вместе шли домой. Но, занятая делами, она сажала меня за пустующий стол, давала карандаши, чернильную ручку, – и я начинал что-то малевать. Но однажды я попросил показать мне, как читать. Мама начала с самого простого, что только можно придумать, показав мне две буквы: «М» и «А», – и научила соединять их вместе. И я сразу понял. Потом я начал узнавать у мамы другие буквы и они, как верные друзья, откладывались в моей памяти прочно, позволяли соединять их вместе, складываясь в определенные слова, чему я несказанно радовался. В самой бухгалтерии книг не было, только инструкции «Для служебного пользования», но мне их доверяли, на шпиона я никак не тянул. По этим инструкциям я и начинал читать. Последняя буква, которую я узнал, была «твердый знак», в отличие от «мягкого знака» с его произношением мне пришлось помучаться, никак не мог уловить их отличие, понял только с помощью примеров. С того момента, как я узнал все буквы и знаки я начал читать про себя, а, если читал вслух, то никогда не читал по слогам, только слово целиком.
