А. Фёдоров
Пунктирная жизнь невзрачного человека
– Староста! Нет наглядного материала, принесите из прэпараторской.
И я, ничего не зная, отправился искать препараторскую. Нашел, вошел и увидел двух препараторов (или лаборантов), в которых узнал ребят, пытавшихся поступить в институт и не поступивших. Я объяснил, чего надо, они указали на огромную кастрюлю, заполненную жидкостью, на дне которой одиноко лежал позвонок человека. На вопрос: «Чем доставать?» – несостоявшиеся студенты, заулыбавшись, ответили: «Руками». Засучив рукав халата, я залез в эту кастрюлю, опустив руку до середины плеча, достал позвонок, уложил его на поднос и понес в аудиторию, где в полном разгаре шли занятия.
Так и повелось у меня с этим преподавателем: на каждом занятии он обязательно давал мне поручения – принести препарат, поменять лампочку, – так что часть занятия я обязательно пропускал. Неосознанно он делал так или нарочно, не могу понять до сих пор. Но по этой самой причине, «неприсутствия» на части занятий, могу сказать, что я недостаточно хорошо знаю анатомию. И сам Лемешко, по внешним признакам, был удивлен, что экзамен я сдал на «отлично». Кстати, доцент Лемешко был одним из трех преподавателей, с которыми у меня были, так сказать, «некоторые шероховатости».
Именно на анатомии я заметил за собой некую странность. Упоминая о том, что «споткнулся» в девятом классе школы на, казалось бы, проторенной дороге образования, я имел в виду вот такой случай. В начале девятого класса я заболел: придя домой почувствовал себя плохо, температура поднялась до 40 градусов, вызвали врача, который, поставив диагноз пневмонии, направил на стационарное лечение. Таким образом, я пропустил девять дней в самом начале учебного года. Анализируя позже свое тогдашнее положение, я пришел к выводу, что никакой пневмонии не было: подъем температуры был однократный, никаких клинических проявлений воспаления легких у меня не было, уже к вечеру, еще без лечения, я почувствовал себя обычно, как всегда, – а была банальная аллергическая реакция на съеденный в школе пирожок с мясом. Но тогда я должен был исполнять предписания врача: получать уколы шесть раз в сутки, пить хлористый кальций. Единственным положительным моментом такого лечения было то, что я дважды перечитал, впервые в жизни, «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма.
Через девять дней я вернулся в школу. И тут оказалось, что я не понимаю пределов в математике и электромагнитных полей в физике. Читаю учебник, слова знакомы – смысла не понимаю, хоть убей. Такой тупости никак не ожидал. Я пошел на крайнюю меру: попросил учительницу математики лично мне объяснить теорию пределов. Она рассказывает детально – а я не понимаю. Математичка начинает раздражаться, повторяя сказанное неоднократно – а я не понимаю. Минут через сорок я, чтобы не раздражать более учительницу, сказал: «Вот теперь я понял», – завершив бесполезные объяснения. К физику, а тогда вел у нас занятия стажер, я обращаться не стал. Осталось только одно: учить материал наизусть и использовать так, как написано в учебнике. А после анатомии я понял, что мне важно не пропускать и не упускать самое начало любого предмета именно в объяснении педагога, тогда все проходило прилично; почему так, я не могу сказать до настоящего времени, но то, что я понимаю, я помню железно, что не понимаю – просто помню. Непонимание меня раздражало, складывалось впечатления, что мозг не просто не понимает, а отвергает саму возможность понимания. Весьма неприятное ощущение. Потом я привык, что чего-то не понимаю, ибо все, видимо, понимать невозможно.
Учеба текла без особых изысков, великих происшествий я не помню. Определились и «любимые» предметы, где я чувствовал себя, как рыба в воде.
Химия отошла как бы на второй план, хотя все разделы химии я знал назубок.
Латынь стала для меня настоящим открытием. Этот мертвый язык оказался настолько увлекательным, что я не могу даже передать этого удивительного ощущения владения иным языком. На каждом занятии, начиная со второго, мы выполняли маленькие задания, за которые ставили оценку. По всем заданиям у меня было «отлично», от экзамена меня освободили.
Патологическая анатомия – это одна из самых «философствующих» дисциплин. Это был единственный предмет, где я сидел на первом ряду, прямо перед профессором, читавшим лекцию. Это был удивительный лектор. Пожалуй, единственный в институте. Четко, поставленным голосом, вроде бы неспешно, он читал свои лекции, успевая дать весь запланированный материал. Даже слушать его было одно удовольствие. А материал! Разложен по разделам, понятен, без всяких темных мест и недоговоренностей. Это было великолепно.
Судебная медицина, возможно, вышла из патанатомии, но это было не просто изучение, это было упоение изучением. Хотя, конечно, соотносилась эта наука с весьма печальными, скорбными и по-настоящему ужасными вещами, проистекавшими из темных уголков человеческого бытия. Лекции доцента Тенькова превращались в настоящие спектакли с участием зрителей. Я впервые видел, как на эти лекции-выступления приходили студенты с совершенно разных курсов. Кроме того, он и вел у нас семинарские и практические занятия по судебной медицине, что позволяло ему более реально оценивать текущие знания студентов. Мой с ним разговор на экзамене превратился в интересный диалог: он не спрашивал по билету, а задавал вопросы из разных мест судебной медицины, я отвечал. Казалось, мы оба понимали, что это просто игра двух людей, говорящих почти на одном языке. Оценка, естественно, «отлично».
Терапия стала главным предметом на двадцать лет. Вообще, вся медицина, на мой взгляд, вышла из терапии, основой которой являлась пропедевтика, то есть симптоматика, болезней. В те поры҆, когда я учился, симптоматика была основой диагностики, хотя существовал рентген, лабораторная и функциональная службы. Но первичный контакт пациента и врача начинался, как и много веков, если не тысячелетий, тому назад, со сбора жалоб, истории болезни, истории жизни, внешнего осмотра. Это сегодня появилось так много методов медицинской визуализации, лабораторных исследований, что врач и не знает, к чему применяются те или иные методы диагностики. Теперь пациент, прежде, чем быть осмотренным врачом, получает на руки от медсестры целую «жменю» листочков-направлений туда-сюда, а затем, с кипой протоколов обследований больной возвращается к врачу, который может на основе заключений разномастных специалистов худо-бедно сформировать какой-никакой диагноз. Нас учили, что главным является непосредственное общение пациента и врача. Этому учила пропедевтика внутренних болезней.
Открывается дверь аудитории, и входит преподаватель пропедевтики Афанасьев Алексей Семенович, по прозвищу Гиппократ, с неизменной доброжелательно-ироничной улыбкой на губах. Всегда спокойный, благожелательно настроенный, уверенный, действительно похожий на Гиппократа, он внушал уважение, почтение и некоторый трепет. Объяснения его были доходчивы, просты, не заумны, последовательны и логичны. Он даже, как бы, и не учил нас, а передавал свои знания, навыки и опыт новому поколению врачей, как, видимо, врачи Средневековья передавали знания своим ученикам. Он стал моим любимым учителем с самого первого момента встречи, единственным педагогом, которому я хотел подражать. Я перенял от него многое: благожелательное отношение к любому пациенту, спокойный, последовательный анализ симптоматики заболевания, уверенный тон в общении с больными. Не знаю, но, кажется, подобное отношение к Алексею Семеновичу сформировалось у всей нашей группы: на шестом курсе мы все ходили в деканат, чтобы нашим куратором назначили именно Афанасьева-Гиппократа. Самое главное, что и он согласился взять нас под свою руку.
Остальные предметы, как и педагоги не представляли особенно высокого интереса, они были обычной необходимостью. А самой «шероховатой» для меня оказалась детская хирургия, и не потому, что я ее не знал или не понимал, а из-за собственного языка. Вообще я не конфликтный человек, все стараюсь разрешить мирным путем, но иногда срываюсь. Так случилось и в тот раз. Преподаватель почему-то взял в привычку, опрашивая одного из моих студентов, отпускать язвительные замечания в его адрес. Это мне не понравилось, и однажды я заметил:
– Что вы его все время третируете? Он знает материал – дайте ему самому высказаться!
Преподаватель замер, шея его побагровела, он ничего на это не ответил и, вроде бы, спокойно продолжил занятие. Но это было мнимое спокойствие. Видимо, я задел его самолюбование, позволил себе нарушить незримую допустимую границу. Не знаю. С этого дня он начал меня игнорировать, причем так явно, что заметила вся группа. Он не спрашивал меня более до самого окончания курса обучения. В конце обучения назначен был экзамен. В день экзамена преподаватель начал опрос по алфавиту. Когда очередь дошла до меня, он вызвал следующего за мной студента, а выслушав ответ, сказал, что надо устроить перерыв. И ушел на двадцать минут. Все ребята поняли, что назревает какая-то пакость, и сразу начали советовать мне, «если что», идти к заведующему кафедрой и сдавать экзамен ему. Я отмалчивался, лихорадочно пролистывая учебник. Вошел препод и, вынужденно обратившись ко мне, проговорил: «Ну, давайте поговорим!» И начался допрос: он внимательно выслушал мои ответы на три вопроса билета, полностью до конца, затем последовали множественные вопросы из самых разных разделов и глав учебника, словно он хотел, чтобы я дословно изложил весь учебник. Я разволновался, краска залила лицо, даже голос, которому я всегда доверял, начал готовиться к дрожанию. Последним вопросом стало: «Почему у детей быстро развивается разлитой перитонит?» Я выстоял, ответив на все вопросы максимально полно и максимально четко. Группа ждала результата. Педагог раскрыл зачетку, вписал в нее слова и, закрыв, бросил на стол, а сам встал и ушел из кабинета. Раскрыв зачетку, я увидел «отлично». И все-таки он – сволочь.
Можно сказать, что мне повезло, может быть, ему доставила удовольствие моя раскрасневшаяся физиономия и некоторая напряженность голоса, во всяком случае, было ясно, что он удовлетворен своей местью.
А вот Сереже Орлову не повезло. Он тоже был отличником, и у него с одним из преподавателей возникла аналогичная моей ситуация. Однако тот преподаватель ничего не простил, и после экзамена гуляла по нашему курсу фраза: «Был дипломчик красненький – стал дипломчик синенький», – якобы произнесенная этим преподавателем и слышанная многими, сдававшими в тот день экзамен.
Помимо учебных занятий проходила и другая работа: комсомольские собрания, старостаты, – но они не оставили в моей памяти сколько-нибудь заметного следа. Гулянок, студенческих вечеринок, всяких массовых сборищ я никогда не любил и в них не участвовал. Единственное, что нельзя было никак пропускать – это праздничные демонстрации: за это крепко ругали и жестко могли наказать. Страна находилась в самом разгуле застоя, как это теперь называют. Но мы не чувствовали дыхания страны, а, может быть, чувствовали, но не замечали, а, может быть, замечали, но не высказывались,– не знаю, не помню.
Постепенно утекая, время приблизилось к распределению. Порядок распределения определялся рейтингом оценок студентов. Я шел пятым: первыми шли два круглых отличника – Бредихин и Никифорова, далее Чибисова (одна «четверка»), затем Анненкова и я (по две «четверки»), потом остальные. Всего на курсе было триста пятьдесят человек. Распределили меня по месту моего рождения и жительства. Ректор даже произнес фразу из трилогии Брежнева: «Где родился, там и пригодился!» Когда я вышел, все мои знакомые были как будто разочарованы, а Таня Галка даже произнесла: «Ты же понимаешь, что это – навсегда?» Тогда я этого не понимал, но это оказалось правдой.
Надо сказать, что каким-то мистическим образом мне была предоставлена возможность выбрать иной путь. Сначала Алексей Семенович Афанасьев предложил место в ординатуре. Но он назвал двух кандидатов: Никифорову и меня. Я уступил место девушке, она обещала подумать, в последний момент отказалась, и место сразу заняли. Второй случай произошел в день распределения: учитывая особенность дня, преподаватели дали на этот период «вольную», и мы прогуляли онкологию, отправившись на речку; а на другой день староста курса Красников, увидев меня, сказал:
– Тебя вчера обыскались.
– Зачем, – спросил я.
– Ректор хотел предложить место ассистента на своей кафедре, все надо было решить сразу, поэтому, не найдя тебя, выбрали другого.
Мне оставалось только пожать плечами.
А третий случай произошел, когда я уже работал в своей больнице. Приехали к нам профессора медицинского института с целью помощи практическому здравоохранению. Среди них был и заведующий кафедрой пропедевтики внутренних болезней, он и предложил мне место аспиранта на своей кафедре, заверил, что будет ждать ответа в течение двух дней. Профессору я не перезвонил. Больше мне предложений изменить судьбу не поступало.
К слову сказать, при всем моем материалистическом воспитании, при всей моей увлеченности диалектическим материализмом, при всей пропаганде того, что существуют только объективные явления, строгие законы природы без всякой примеси потустороннего, я сохраняю некоторую веру в необъяснимые, с точки зрения материализма, явления и события. Например, баба с пустым ведром навстречу – день пойдет «криво», по крайней мере, до середины дня. Это в моей жизни была стопроцентная закономерность, но, если я замечал даму на дальнем расстоянии и обходил ее стороной, чтобы не было «встречи», – день проходил нормально. Или: выбросить на улицу нож – град прекратится. Это так часто повторялось, что не могло не показаться закономерностью.
Я помню два случая, которые объяснить и понять не могу до сих пор.
Один произошел, когда я учился в пятом классе. Моя двоюродная сестра, мамина племянница, родила девочку, и мы, по-родственному, часто ходили на нее посмотреть. Назвали ее Ларисой. Она была такая беленькая, симпатичная и спокойная, не плакала, а скорее похныкивала, если ее что-то начинало беспокоить. Росла она хорошо, у нее была замечательная младенческая улыбка, когда еще нет зубов, а носик при улыбке смешно морщится. И ничем она не болела. Все шло хорошо. Однажды я уже на первом уроке почувствовал некоторую тревожность, в середине груди что-то как бы сжималось, создавая неприятное ощущение, «под ложечкой» образовалась какая-то пустота, не добавившая приятности. У меня такое было впервые, сегодня я бы сказал, что это было неопределенное «томление души». Так продолжалось до конца уроков, а когда я подходил к своему дому, ощущения эти исчезли, но появилась полная уверенность в том, что произошла трагедия. Войдя в дом и увидев маму с заплаканными глазами, я выпалил, почти не осознавая: «Лариса умерла!» Это было утверждение. Мама подтвердила мои слова. Такое вот непонятное озарения без видимых причин, объяснение которому я так и не нашел. Мама потом допытывалась, как я узнал об этом событии, я отвечал, что просто почувствовал. А маленькая девочка умерла внезапной младенческой смертью около восьми часов утра.
Второй случай относится ко времени девятого класса. Однажды мне приснился сон, не скажу, что я часто видел сны, но видел, впечатление о них сохранялось час-полтора, потом картины сна мутнели и закрывались. А этот сон был иным: я его помню всю последующую жизнь.
Какая-то сумрачно-пасмурная атмосфера вокруг, все серовато, но четко видно. Я на площадке перед неким длинным зданием из дерева, потемневшего от дождей и солнца. Я подвигаюсь ближе, но не иду, перебирая ногами, а скольжу как бы над поверхностью земли; вижу перед собой высокую и широкую двустворчатую дверь, куда может въехать грузовик. Я понимаю, что это пилорама, зачем я здесь, непонятно, но я «подплываю» к маленькой, обычной двери, вырезанной в правой створке, и тяну ручку ее на себя. Она с легким скрипом приоткрывается, и я оказываюсь в длинном помещении, по правой стороне, у стены, сложены напиленные доски и брусья, причем не серые, как все было снаружи, а отчетливо белые; посередине – огромный «стол», в дальнем конце которого несколько ленточных пил, стоящих вертикально, они отчетливо темные. У этих пил, спиной ко мне стоит склоненный человек, который, услыхав скрип, начинает медленно, очень медленно поворачиваться в сторону двери, одновременно и выпрямляясь. Неведомая сила подносит меня ближе, и, когда обитатель пилорамы полностью разворачивается ко мне, я могу его хорошо разглядеть. Высокий, плотный, с длинными и очень, видно, крепкими и мощными руками. Я поднимаю взор и вижу его лицо: плоско-округлое, с большим подбородком, выдающимися скулами, небольшими, глубоко сидящими глазами под нависающими надбровными дугами. Он напомнил мне неандертальца, изображение коего я видел в книге по истории, ужас охватил меня, – я проснулся.
Целый день, и второй, и третий эта ужасная картина не выходила у меня из головы. Человек из сна не сжимал кулаки, не оскаливал зубы, не делал угрожающих движений, он просто стоял, внушая ужас самим своим присутствием. В дальнейшем этот сон обязательно всплывал в памяти два-три раза в год, правда, не принося в душу того ужаса, что я испытал в момент сна.
Однако должен заметить, что до этого сна и много позже я никогда не был на пилораме, не знал, как там все выглядит, а таких длинных и мощных пил, стоящих вертикально, я себе и представить не мог. Я долго рылся в памяти: может быть, когда-то, что-то, с кем-то, случайно, – но, нет, никаких следов не обнаружил.
Прошло много лет, и возникла нужда распустить на доски бревна, привезенные из леса. Пришлось обратиться к начальнику строительной организации, где была своя пилорама. С начальником-то договорился я быстро (мы были знакомы), но на прощание он мне очень посоветовал обратиться персонально к пилорамщику, вроде бы оказав тому уважение. В те годы основой уважения, да и платы за многое, была «жидкая валюта», так и говорили: «Это будет с тебя поллитра», – или: «Че́точку поставишь – и хватить».
Затарившись алкоголем, я пошел на поклон к пилорамщику. Причем шел вначале без всякой задней мысли. Но когда я увидел высокую и широкую двустворчатую дверь, предназначенную для грузовиков, в правой створке которой находилась дверь обычная, я похолодел от воспоминания. Деваться, однако, было некуда, время поджимало. Я потянул ручку маленькой двери, и она со скрипом открылась, я вошел в помещение и увидел брусья и доски справа у длинной стены, стол пилорамы, в дальнем торце которого увидел те самые пилы из сна, стоящие вертикально, и там же склоненную фигуру человека. Он медленно, очень медленно начал выпрямляться, поворачиваясь в мою сторону, а я, застыв от неожиданности, с колотящимся сердцем и, видимо, побледнев, узнаю того типа из сна восемнадцатилетней давности. Но в этот раз бежать было незачем, надо было договариваться, и я, пересилив себя психологически, приступил к изложению просьбы. Договорились мы быстро, он, как нечто само собой разумеющееся, принял оплату и разрешил привозить бревна к четырем часам вечера.
Вышел я из помещения взволнованный, раскрасневшийся и вспотевший, долго не мог успокоиться. Что это было? Не знаю. Вещий сон? Но откуда, и зачем, и почему? Гадаю до сих пор. Мистика…
Немного проучившись после распределения, мы приблизились к государственным экзаменам. Как староста, я уже знал, что дипломы написаны и даже подписаны, поэтому заверил своих ребят, что слишком волноваться уже не стоит. Так и произошло на самом деле.
Потом случился выпускной, из которого смутно помню, как получал диплом, как выступал Бредихин (наш Ленинский стипендиат) со словом от выпускников к альма-матер под неукротимый шум зала, как затем мы сидели у речки, и золотозубый Николай, друг Тани Галки, все подливал и подливал мне в чашку теплой и противной водки, а дальше – темнота. Как попал на квартиру, не знаю до сих пор, видно, кто-то потрезвее довел меня. Проснувшись утром, я внезапно понял, что никогда уже не увижу ни своего курса, ни своей группы в полном составе. Учебно-образовательный этап закончился, предстояло самостоятельное использование полученных знаний в продолжающейся жизни.
