А. Фёдоров
Пунктирная жизнь невзрачного человека
Поняв, что я научился читать, мама купила мне «Букварь», но он мне не понравился, все, что там было напечатано, я уже знал. Я перечитал все домашние детские книжки и стал говорить, что мне нечего читать. И тогда мама сказала: «Пойдем в библиотеку». И в пять лет я переступил порог районной библиотеки, детского ее отделения.
Библиотекарь сначала удивилась, спросила, сколько мне лет и заметила маме, что напрасно я научился читать. «В школе ему будет неинтересно», – заявила и она, попросила меня прочитать заглавия книжек и спросила, что бы хотел почитать, указав на полку с тоненькими детскими книжками. А я в это время уже рассматривал не тонкие книжки, а толстенькие, и душа горела от желания скорее их взять в руки. Потом мы сошлись на том, что тонкие книги я брать не буду, и библиотекарь дала мне пухленький журнал, на котором была фотография полуголых африканских детей. Сказав, что на чтение отводится две недели, библиотекарь с нами распрощалась.
Журнал я осилил за два дня и снова оказался с пустыми руками. Я взял его в руки и сам пошел в библиотеку. Та же библиотекарша немного поспрошала меня, что я помню из прочитанного, и ответ ее удовлетворил. Когда она спросила, что еще дать мне почитать, я попросил: «А можно я сам», – и было дано разрешение. Тогда я выбрал четыре книги, среди них была «Знаменитый утенок Тим», но очень волновался, что библиотекарь не позволит взять так много книг. Но она позволила. С этой поры началось мое главное хобби – запойное чтение. Об этом я расскажу чуть позже.
В школу я пошел в семь лет, как и было положено. Лет в шестнадцать я задавался вопросом, что было бы, если бы моим образовательным воспитанием занимались целенаправленно. Тогда и по радио и в газетах сообщали о случаях быстрого прохождения образования в школе, о детях, которые в тринадцать лет заканчивают десятый класс. Я подумал, что, возможно, и мой срок учебы можно было сократить. Но некому было этим заниматься.
В первый класс я пошел, умея читать «про себя и вслух», знал счет до тысячи и обратно (бывший одноклассник в весьма зрелом возрасте как-то напомнил, что в первом классе я даже хвастался, что могу считать до миллиона и обратно), понимал сложение-вычитание-умножение-деление целых чисел, знал, что такое дроби и умел с ними обращаться, наизусть выучил по оборотной стороне тетради «в клеточку» таблицу умножения и понимал, как она устроена.
Вот чего не умел – это писать. Крючочки и палочки на первых уроках были для меня трудноваты, но я старался, понимая, что это conditio sine qua non образования. Кстати, несмотря на все старания, первая оценка за прописи оказалась «четверкой», большинство же в классе получило «пятерки». Тогда я почувствовал, что такое зависть, я не был доволен, прежде всего самим собой. С бо́льшим усилием тренируясь, я добился, что следующая оценка была отличной.
Учеба давалась легко, на все про все за все годы школы при подготовке домашнего задания я тратил час-полтора, кроме сочинений, что откладывалось на самое крайнее время. Тексты запоминал почти сразу и дважды их пересказывал вслух, сначала с подглядыванием в учебник, второй раз – без оного. Стихотворения запоминал с двух прочтений, некоторые помню до сих пор. Споткнулся я только в девятом классе.
Вспоминаю, как я однажды шел из школы. Стояла вторая половина сентября, светило яркое солнце, небо было открыто обзору до самых окраин, ни облачка. Деревья уже окутались в праздничные цветные осенние уборы: желтые, от соломенно-желтого до цвета червонного золота, медно-красные, благородно-коричневые, – зелени почти совсем не было видно. Никакого дуновения. Закончивший свое существование лист неохотно отрывается от ветки и, чуть покачиваясь в неподвижном воздухе, укладывается на дорожку. Я перехожу проезжую часть дороги от «вечного» Дома культуры, перехожу в следующий квартал, и меня охватывает ощущение погружения в волшебную сказку, где вечно правит осень. По правую руку – одноэтажные домики, крыши которых тоже усыпаны листвой, заборы из штакетника, по левую – удивительно многоцветные деревья. Только шепот листьев под ногами – и ничего больше: вокруг никого, ни людей, ни кошек, ни собак, проезжая часть пуста. Я иду и вижу, как листья на деревьях пропитаны солнцем, как они, и висящие еще на своих родовых местах и лежащие на крышах и на земле, сами испускают некое таинственное, сказочное сияние. Не слышно птиц, завороженных красотой мира. Царит великое безмолвие. Я иду бездумно, тихонько, стараясь не потревожить вековечную сказку природы.
И вдруг… Из калитки дома, расположенного напротив мощного каштана, начавшего сбрасывать свои плоды на землю, выходит энергично невысокий плотный мужчина, с мясистым лицом и своеобразным носом, украшенным множеством бородавок разного калибра, и начинает говорить скандальным тоном, обращаясь именно ко мне:
– Ты почему бросаешься каштанами? Я тебя давно заметил, ты тут ходишь все время. Уши надрать?
Я оторопел, солнечное свечение исчезло, краски угасли, передо мной была обычная дорожка, усыпанная обычными, а вовсе не волшебными, листьями. Попытался оправдаться:
– Я никогда не поднимал ваших каштанов…
– Я тебя запомнил, еще раз бросишь, я тебе покажу! Я знаю, где ты живешь, и мать, и отца твоих знаю! Я им все расскажу!
Расстроенный несправедливым оговором «бородавочного», я молча продолжил путь домой. Когда я рассказал об этом разговоре маме, описав, насколько мог человека, ругавшего меня, она только сказала, чтобы я не расстраивался. А я уже был расстроен донельзя, долго еще «пережевывал» это происшествие, придумывая оригинальные и злые ответы на неправедное рычание незнакомца.
А через некоторое время мама мне рассказала, что дядька ошибся, перепутав меня с моим одноклассником, Вовкой Бобровским, которого он и имел в виду, обвиняя меня. Но это уже не имело никакого значения. С тех пор, уже много лет, я этим путем не хожу.
Еще один эпизод из времени первого класса. Я иду по дорожке «Старого» парка, как его называли, в школу и замечаю впереди себя бойко шагающую девочку в белом платьице с пояском. Маленькая, миниатюрная, с кудряшками на голове, с портфелем в руке, она показалась невообразимо красивой. Неведомая сила заставила меня ускорить шаг, догнать ее и даже познакомиться. Мы разговорились, и она рассказала, что учится в «Б» классе (почему я ее там не замечал?), что живет с мамой, папой и братом в «Больших домах» (так называли два первых двухэтажных панельных дома в нашем поселке), что учится хорошо, только ходить далеко, и еще о каких-то пустяках.
Когда мама пришла домой, то я "в красках», как мог семилетний ребенок, рассказал об очень красивой девочке из «Больших домов». Взрослые быстро вычислили, чья это девочка, и некоторое время пошучивали надо мной.
Прилив симпатии был краток, больше мы никогда не ходили по одной дороге в школу, а в классах я ее не замечал из-за обилия лиц, непривычного для меня.
Лет через семь после окончания школы я снова увидел эту девочку в нашем поселке, она уже жила в Воронеже, приезжала к родителям. Я узнал ее по сохранившимся чертам лица, которое было изменено до чрезвычайности: одутловатое, обрюзгшее, лицо запойного пьяницы, покрытое приличным слоем «штукатурки». Изменилась фигура, стала более мощной и расплывшейся, огрубел голос, шарма не добавлял глубокий шрам, пересекавший правую щеку. Рассказав об этой встрече дома, я узнал, что девушка с шестнадцати лет, что называется «пошла в разнос», мужчины слетались к ней, как мухи на мед, особенно мужчины восточных кровей. После окончания школы уехала в Воронеж, поступила в какое-то училище и продолжила разухабистую жизнь.
До тридцатилетия она не дожила: однажды пьяная компания выбросила ее из окна девятого этажа.
Четыре класса я был единственным круглым отличников, что успокаивало маму. В четвертом классе ребята стали стращать друг друга тем, что в пятом классе на каждый предмет будет свой учитель, предметов будет много, станет трудно. Я не особо волновался. Учеба – всегда учеба. И не ошибся: все предметы продолжили даваться мне легко. И учителя были разными, и предметы разнообразнее начальной школы. Но я знал четко одно: задачи порешал, правила выучил, заданные параграфы прочитал, пересказал, – что еще нужно?
Класс у нас был не особо скандальный, так, по мелочи. Когда мы в седьмом и девятом классах занимались во вторую смену, парни начали «шалить» с электричеством: то в розетку всунут два провода, соединенных между собой, то копеечную монетку в патрон лампочки вставят. Включает учитель свет – бах! – обесточено пол-этажа, урок откладывается. Это занятие быстро приелось самим шалунам, тем более, что учителя начали пролонгировать уроки из-за подобных штучек. А так, ну какие-то разговоры на уроке, записочки – это все мелочи. Конечно, многое зависело от самого учителя, они были самые разные. Химичку и физика откровенно боялись, даже страшились. Историю вел ветеран Великой Отечественной, орденоносец, у него сидели тихо. Классным руководителем была «русичка», она умела поддержать порядок. Математичка была нервной, часто вспыхивала по совершенным пустякам, но ее уважали, видимо понимая, что математика важна. Однажды учительница математики хотела нарисовать круг на доске большим школьным циркулем, а остренький металлический наконечник свалился с деревянного основания. Она в этом обвинила нас, хотя к циркулю никто не притрагивался, это была явная ошибка производителя. Кто видел и помнит такие циркули, поймет, о чем я говорю. Математичка покраснела, раскричалась и выскочила из класса. Явился директор, мы вразнобой сказали, что мы невиновны, но он заметил, что надо бы извиниться перед педагогом при любых условиях. Создали делегацию, которая была послана в учительскую упрашивать: «Неонила Васильевна, пожалуйста, простите нас, мы больше не будем, давайте продолжим урок!» Вернулась. Продолжила. Но еще занятия три дулась на нас. Теперь я бы сказал, что причина была скорее в ней самой: климакс, а тут еще красавец муж весьма активно «подгуливал».
На географии царил умеренный шум разговоров, а на биологии просто толпа молодых людей обсуждала свои проблемы, учительнице было «до лампочки».
Я чувствовал себя на уроках вполне комфортно. Домашние задания готовил регулярно, часто заглядывал дома в следующий параграф, отвечал всегда без запинок и слов-вредителей. Все предметы как будто были для меня равны между собой. Кроме…
Это была «любовь» с первого слова учебника. Химия: даже сегодня я ощущаю тот трепет, когда впервые взял в руки учебник химии. Это было волшебство, это было понятно, это было здорово, даже волшебно. Еще на летних каникулах я прочел учебник и выучил его наизусть до последней запятой и замеченных опечаток. Причем выучил не бездумно, а понимая все реакции, принимая все элементы как своих добрых знакомых. В химии я чувствовал себя, как дома. Но и ответная реакция строгой учительницы химии была положительной, очень адекватной. Мне не удастся передать, что я чувствовал, читая не только учебники, но и книги по химии. Когда я готовился к поступлению в институт, где профильным предметом была химия, я не открывал в течение месяца подготовки учебника, мне казалось, я знал и помнил все.
Школа была для меня неотъемлемой частью детской жизни, я впитывал любые знания, словно губка, мне было всегда интересно. Кроме самой учебы были еще внеклассные мероприятия: собрания, торжественные линейки, стенгазета, субботники и воскресники. Начиная с первого класса меня и одну девочку, по имени Таня, учительница привлекла за хорошие память и дикцию к выступлениям на всякого рода совещаниях, конференциях, собраниях. Мы читали стихи, объявляли выступающих на школьных концертах. И мне это нравилось. Так продолжалось до десятого класса. Постепенно я увлекался прочтением отрывков из прозаических произведений, стихотворений, которые, по моему мнению, значительно выигрывают при произнесении их вслух, потому как выявляется мелодика авторских слов. Но этим я занимался дома. Иногда на уроках литературы. Я старался отрабатывать произношение, подражая дикторам радио, прежде всего Юрию Левитану, и актерам театра и кино: Иннокентию Смоктуновскому, Михаилу Козакову, Василию Лановому. Очень мне нравилось, как эти люди свободно владеют словом, дикцией и интонацией. Эта наука пригодилась мне много-много позже, когда я начал озвучивать книги на платформе «ЛитРес».
В институте была группа лиц, изучающих культуру речи, но я в неё не пошел, частично от застенчивости, частично из-за нехватки времени. Тем не менее, речевые навыки, наработанные вполне самостоятельно, пригодились и в студенческой жизни.
Из внеклассных событий припоминаю вступление в комсомол. Как рыдала одна девочка, которой отказали в приеме в комсомольскую организацию по причине, что она являлась дочерью священника, и, на полном серьезе, «не проводила разъяснительной работы с отцом». Теперь это кажется полной бессмысленностью, а тогда… Многие выступавшие по поводу этого случая ребята были вполне уверены в своей правоте: «Она должна вести разъяснительную работу!» Какую работу? Семья из восьми человек нуждалась в выживании, а отец в этой семье знал только одно дело, это была его работа, приносившая благополучие. Но это я сейчас так размышляю. Тогда я, все-таки чувствуя несообразность ситуации, просто молчал.
Как теперь кажется, школьные годы пролетели, будто один день. Подошло время выпуска. Предварительно, наверное, в девятом классе, у нас спрашивали, куда мы направимся после школы, я ответил: «Поступить в медицинский институт». Почему? Не знаю до сей поры.
Когда мне сейчас рассказывают, что из 30 человек выпускников 17 имеют золотую медаль, это мне кажется ненатуральным. Неужели они теперь такие умники, а мы были такими неразвитыми? Впрочем, все возможно. А может быть, просто изменились критерии оценок? Не знаю, но в нашем выпуске (около 130 человек) было всего три золотых медалиста: два в «А» классе – я и еще один парень (Марков Александр, к которому обращались по отчеству Анатольевич, ибо у нас был еще один Марков Александр, но то Иванович), и девочка из «Б» класса – Степкина Надя. Все трое медалистов поступили в медицинский институт и учились на одном курсе.
Выпускного вечера я совершенно не помню: по застенчивости я всегда чувствую себя неловко в больших компаниях, а тут еще новый «выпускной» костюм, который делал меня весьма неуклюжим. Аттестаты нам вручили на этом вечере, а золотые медали пообещали вручить на следующем выпускном. Получив в следующем году золотую медаль, я больше никогда не заглядывал в школу на вечера, встречи выпускников: неловко себя чувствую на общественных мероприятиях.
Школа окончена, надо было готовиться в институт. Профильным предметом в тот год была химия, медалисты, сдавшие предмет на «отлично», прочие экзамены не сдавали. Но я предпочел подготовиться по всем прочим предметам, не открыв учебник химии до самого первого августа, дня первого экзамена.
На экзамен я заявился тютелька в тютельку. Взял билет, быстро решил все задачи, и написал все формулы, начисто, без помарок, и набросал подробнейший конспект предполагаемого устного ответа. Закончив это дело, я заметил, что у одной пары экзаменаторов освободилось место. Посмотрев на поступающий контингент, я увидел, что Надя Степкина сигнализирует мне, что пойдет сейчас она. Я уступил, ибо мне было все равно.
Стол экзаменаторов стоял близко от меня, а слух был еще молодой, поэтому я отлично слышал замечательно полный ответ Нади и, самое главное, дополнительный вопрос: «До какого уровня пойдет восстановление азота, если в концентрированную азотную кислоту бросить кусочек калия?» Надя ответила:
– До закиси азота.
– До аммиака, – заметила экзаменатор, – «хорошо», сдавайте остальные экзамены.
Место вновь оказалось свободным, и я направился к этому столу. Поняв, что я «в теме», просмотрев мои заметки, слушали меня недолго, потом последовал дополнительный вопрос:
– До какого уровня пойдет восстановление серы, если в концентрированную серную кислоту бросить кусочек натрия?
Секунда на обдумывание – и я почти мгновенно отвечаю:
– До серы и даже…
– Даже до сероводорода, – завершает экзаменатор, – «отлично», вам надо зайти в комитет комсомола.
И возвращает мой экзаменационный лист. В восемь часов утра я вошел в экзаменационную аудиторию, в восемь-сорок – вышел студентом медицинского института. Мои одноклассники-медалисты сдавали все экзамены. Я был доволен собой.
Недели две, наверное, шесть медалистов, в числе которых был и я, занимались помощью в ремонте институтской столовой, типа: унести-принести-убрать-подвинуть. Потом короткий перерыв, и вот – первое сентября.
За день до этого возле доски объявлений института было столпотворение: каждый выискивал свою группу в списке приказа ректора. Пробился к доске и я. Вычитал, что зачислен в 19-ую группу, и тут же получил шоковый удар: я назначен старостой группы. Воспитанный русско-советской литературой я не очень хорошо относился к этому слову: староста русской деревни, старосты в школьных классах тридцатых годов, полицай-старосты в годы Великой Отечественной войны, – навевали неприятные чувства. Это, во-первых. Во-вторых, я никогда не был затейником, зачинщиком, организатором каких-либо мероприятий, где участвовало более одного человека – самого меня. А здесь – староста!
На следующий день я должен был стоять с табличкой, олицетворяя собой 19-ую группу первокурсников, ко мне должны были «слетаться» мои одногруппники. И они собрались, все четырнадцать. Наверное, даже точно, каждый называл себя, но я старался хотя бы лица запомнить (на это у меня была хорошая память, на имена – нет), отложив более близкое знакомство на период «картофельной баталии». В те годы начало учебного года в институте всегда знаменовалось, как помощь колхозам и совхозам в уборке картошки, в последние годы учебы – яблок.
Проведенный наскоро старостат несколько успокоил мои волнения. Оказалось, что главной задачей старосты является получение и выдача стипендий студентам, ведение группового журнала в двух экземплярах, а также учет посещаемости. Но, прежде всего, надо было заполнить журналы со слов самих студентов. И вот, в «первом колхозе», после трудового дня я начал постепенно отлавливать «моих» студентов и просить ответить на вопросы для занесения данных в журнал. Не скажу, чтобы это было легко: кто-то пытался отшучиваться, увиливая от признаний, кто-то не знал адреса, по которому будет проживать, Таня Галка долго не называла год своего рождения, поскольку была старше нас всех на пять лет. Но, с грехом пополам, журналы я заполнил и на первой лекции учебного года зафиксировал абсолютную явку группы 19.
Воспитанный так, как был воспитан, я совершенно не обращал внимания на национальность однокурсников, люди, как люди, хвостов и рогов явных ни у кого не было заметно. Однако я отметил перешептывания между студентами, когда речь заходила о евреях. В моей достуденческой жизни вообще не помню, чтобы слышал само слово «еврей». Какую-то считалочку, услышанную летом в деревне, где «жид по веревочке бежит», я совершенно не ассоциировал с определенным народом. И вообще, всю свою жизнь я руководствуюсь тремя критериями: человек мне симпатичен, безразличен или неприятен. Причем, обычно, оценка эта выставляется сразу, при первом контакте с кем-либо, а вот меняется с великим трудом. Евреев на нашем курсе было много, человек сорок, были украинцы, армяне, белорусы, других наций не помню. Но мне это было, повторюсь, все равно. Я люблю читать и слушать анекдоты, замешанные на какой-то особенности национальных характеров, но не принимаю их всерьез, они проходят «скользом» мимо моих эмоциональных построений.
Началась учеба, которая полностью поглотила мое внимание и время. Я ничего не успевал, торопился, но все равно не успевал. Жил я на съемной квартире далеко от института, поэтому в первом семестре часто опаздывал (староста!) на первую часть лекций. Их, видимо с воспитательной целью, ставили для первокурсников на восемь часов утра. Большинство лекторов понимали ситуацию и проводили проверки посещаемости обычно в середине второго часа лекции. Но ведь был еще актив курса: староста Красников и профорг Стекачев. Они встречали опоздавших еще на подходе к аудитории и начинали сходу читать «мораль». Мне тоже доставалось, я пытался огрызаться, но было неприятно. Потом, вскоре, заимел будильник и на лекции уже не опаздывал, но за те несколько раз, что я опоздал, «великие моралисты» мне настолько надоели, что, когда завершалась учеба, я сказал одногруппникам: «Какое счастье – никогда больше не видеть Красникова и Стекачева!» Но, оказалось, сильно я промахнулся. На втором году работы в больнице меня приняли на должность заместителя главного врача по медицинскому обслуживанию населения и направили в Минск на учебу по организации здравоохранения. Уехал я от одного главного врача, а вернулся к совершенно другому, этим другим оказался пресловутый Стекачев. И шесть лет мне пришлось работать бок о бок с тем, кого я наделся больше никогда не видеть. Но работал без конфликтов.
Постепенно я начал думать о том, что та жизнь, которую я вел в первом семестре, до добра не доведет: питание по «настоящему» один раз в сутки, постоянные спешка и беготня, старостаты, необходимость усвоить огромный объем материала, – вполне могли привести к нервному истощению или к чему похуже. И постепенно стал упорядочивать свою жизнь, вполне инстинктивно, памятуя лишь базовые начала: есть три раза в сутки, спать восемь часов, не сидеть сиднем за столом. И ко второму курсу бытовая жизнь вполне наладилась. Причем я начал все прекрасно успевать.
В самом начале учебы ребята из группы начали стращать друг друга «анатомичкой». Перед первым занятием по анатомии все волновались, это было заметно. Вошли в анатомический зал, доцент Лемешко пригласил к секционному столу. Как староста пошел вперед. Вдруг слышу грохот сзади, оборачиваюсь и вижу, как Наташа Гандерук со всего маху упала на плиточный пол. Не поднимая ее дали понюхать нашатырный спирт, пришла в себя, девчонки вывели ее в коридор. Бледные же лица были у многих парней. Что выражалось на моем лице, не знаю. Кроме того, послышался голос доцента:
