Андрей Зарин
На изломе
XV
Одна из историй XVII века
– Анеля! Ты ли это? – воскликнул изумленный Петр, глядя на вошедшую.
Она порывисто рванулась к нему, упала на колени, протянула к нему руки и быстро заговорила:
– Князь, светлость моя! Не вели меня казнить. Ни в чем не виновна! Ради старого, помилуй меня!
Ее лицо выражало ужас. Губы побледнели, глаза расширились. Петр смутился и нагнулся поднять ее с пола.
– Что ты? Оставь! Никто не обидит тебя! Встань!
Она схватила его руку, прижалась к ней губами и облила слезами.
– Бог тебя мне послал! Пан Иезус! Благодарю тебя!
– Да встань! – повторил Петр, сильной рукой поднимая ее. – Лучше сядь тут да скажи мне, как это ты к ворам попала?.. Может, голодна? Есть хочешь? Эй, кто там! Кряж!
Два холопа вбежали на его крик.
– Снеди какой подать сюда да вина! Скажите Кряжу, пусть фряжского достанет! – сказал князь и снова обратился к смущенной и взволнованной Анеле.
– Сядь! Вот так! Да успокойся. Ишь как тебя напугали. Не бойсь! Ничего не будет с тобой.
Она села и, тяжело вздыхая, вытерла рукавом сорочки заплаканные глаза. Петр смотрел на нее с немой грустью. Что осталось от прежней веселой красавицы? Побледнели и ввалились щеки, поредели пышные волосы, потускнели горячие очи. А давно ли было все это? Кажется, вчера он спас ее и схоронил у жида в хибарке. Кажется, вчера он приходил к ней и она ласкала его и пела ему свои родные песни!.. Вот как сейчас он помнит, что с ним сделалось, когда исчезла она… Он даже вздрогнул… Кряж да Тугаев думали, что он с ума сойдет. И все прошло!.. Да, минуло десять лет. Срок немаленький… А куда она делась тогда? Что с ней сталось потом…
Слуги внесли вареную курицу с рисом, пироги, лепешки, холодную рыбу и кувшин вина с двумя чарами.
Петр очнулся.
– Ну, ешь! – сказал он ласково Анеле. – Да и выпей малость, а я за твое здравие и много выпью! – прибавил он, шуткой желая рассеять грустное настроение.
Она слабо улыбнулась, придвинула к себе еду и начала жадно есть, изредка отпивая из чарки. Князь пытливо глядел на нее и старался найти в ее чертах что-нибудь прежнее. Вот соболиные брови и те поредели… Эх, время! Эх, жизнь!..
Она поела, вытерла рукавом губы и отодвинула еду. Князь долил вином ее чару и тихо произнес:
– Теперь скажи мне, Анеля, что с тобой тогда сталось… Тогда! Помнишь?..
Анеля потупилась и вздохнула. Прошло несколько мгновений тяжкого молчания, и она вдруг со стоном воскликнула:
– С того часа вся моя жизнь погибла! С того часа только и было, что мука мученическая, сплошное горе! О, зачем ты не взял тогда меня к себе, а поместил у этого Лейзера! Он продал меня… Да! – И она, словно припоминая, начала рассказывать. – Ты ушел тогда, чтобы прийти наутро, а в ночь вошли пан Квинто со своим приятелем Довойно и взяли меня. Я билась, кричала; они связали меня, закрыли рукавом кунтуша рот и вывели. Положили на коня и ускакали, а ему, жиду, я видела, денег дали!..
– Он тоже скрылся! – сказал Петр.
– Известно! Он боялся… – Анеля продолжала: – Ах, зачем я не убила тогда себя! Зачем не задушилась своими косами! Пан Квинто все время говорил, что любит меня. Я боронилась от него. Он служил под хоругвью у пана Вишневецкого в гусарах, и мы приехали в Самбор. Там он меня устроил в хате и все ходил ко мне… и взял силой!.. – Она замолчала, тяжело перевела дух и сказала: – Меня все брали силой!..
Петр замер и слушал, не сводя глаз с ее изменяющегося лица. Оно то краснело, загораясь стыдом, то бледнело, и порой тусклые глаза вдруг вспыхивали…
– Они все пошли на казаков. На Хмельницкого. Мы очутились в Сбораже, потом пан Квинто сказал: тебя перевезти надо, здесь страшно! Он снарядил гайдуков и отправил меня в Варшаву. Нас ехало несколько девиц и три женщины. И вдруг на нас напали. Гайдуки убежали. Казаки и татары бросились на нас, вытащили, взвалили на коней и помчали. Я очнулась в землянке. Подле меня был казак. Его звали Ивашка Богучар. Он стал ласкать меня, целовать. Я отбивалась… потом и он взял меня силой… – окончила она шепотом и опять смолкла.
Петр в волнении осушил полную чару вина и стал ходить по горнице.
Анеля тихо продолжала свой рассказ:
– Казаки бежали. Они, кажется, поссорились с крымцами. Богучар пришел ко мне, плакал и говорил, что меня хочет взять к себе какой-то татарин и ему калым дает, а ему меня жалко, но взять он меня не может, потому что в ночь они спешно едут. Я не знала даже, где я… Ну а потом он отдал меня татарину. Тот ему саблю и коня дал. Татарина Ясамом звали. Маленький, седой, борода желтая, глаза узенькие и злой-злой… Он не умел говорить со мной. Бормочет что-то и смеется, потом – я не понимаю его, боюсь – он схватит нагайку и бьет меня. Потом… и он взял меня силой.
Она говорила теперь, словно вспоминая вслух историю своей жизни, не замечая присутствия Петра, а он то ходил, то вставал, то брался руками за голову.
– Вдруг они снялись всем табором и пошли. Хозяина своего я и не видела больше. Меня вывели, и я увидела много наших. Нас окружили и погнали, как скотов. Вокруг ехали татары с плетями на маленьких лошадях и все время кричали на нас, если кто отставал, они того били. Со мной шла женщина с ребеночком. Ее звали Ядвига Коноплянская, а мальчика Ясей. Он был больной и все плакал. Их взяли под Сборажем. Напали ночью, деревню зажгли и всех взяли, кого не убили. Вот она стала кормить дитя грудью и отстала. Татарин хлопнул нагайкой, да дите по головке. Он и помер, а Ядвига завыла так-то и бросилась на татарина. Тут ее все бить начали, она упала, ее топтали конями и бросили на дороге…
Нас привели в ханскую ставку. Все вокруг нас долго шумели, кричали, потом взяли меня, Стефу (тоже девушка была шляхетка) и Зосю Бреславскую. Нас привели к хану и отдали ему. Он похлопал нас по щекам и отдал евнухам, а те увели в гарем. Тут нас в гареме все девушки били и щипали. Мы плакали, а они смеялись, мы стали кричать, прибежали евнухи и начали бить тех длинными бичами. Нас одели в шаровары и кофты, дали нам отдельные горницы. Мне и Зосе вместе одну. Мы жили с ней. Иногда меня или ее звали к хану, и он насильничал. Иногда нас заставляли раздеваться донага и вели к нему. Он лежал с кем-нибудь из своих наложниц, а мы подавали им еду, кальян, шербет или плясали… Там я по-ихнему выучилась и со всеми сдружилась. Только тоскливо было…
– Обо мне вспоминала? – вырвалось невольно у Петра.
Она взглянула на него, и лицо ее вспыхнуло заревом.
– Только и думы было, – ответила она и всхлипнула, как ребенок. Потом опять продолжала:
– Жила я так, день да ночь, словно птица в клетке. Только однажды вдруг кругом крик поднялся. Вскочили мы с Зосей (а дело ночью было). Светло у нас, что днем. Глянули: кругом горит, и это от пожара светло. Мы выбежали и заметались. И все выбежали, кто в чем. Бегаем, кричим, и евнухи тоже мечутся.
XVI
Не судил Бог
– Это казаки-разбойники со своим Разиным к ним ворвались, – пояснила Анеля. – Мы кричим, бегаем. Вдруг они как вбегут к нам! В красных жупанах, в крови, с саблями… и ну нас хватать. Меня сам Разин к себе взял, тешился мною, довез до Астрахани, а там, как Астрахань взяли, – говорит: уходи! Я убежала, а тут меня опять казаки перехватили, потом в Тамбов завезли. Тут от меня без ума Федор Прыток был. Как вы насели тут, он ухватил меня и ускакал, а тут твои люди нас перехватили…
Она окончила свой рассказ и замолчала.
Бледный рассвет уже светил в окошко, отчего взволнованные лица Петра и Анели казались бледными, как у мертвецов.
– Ну бедная ж ты! – сказал наконец Петр. – Истинно, горемычная!.. Что же делать теперь с тобой, и в ум не возьму.
Она положила голову на стол и горько заплакала.
– На родину, что ли? В Витебск?
Она подняла голову.
– Что мне там?.. И тогда-то никого не было, а теперь…
– Не бросить же тебя так, – уныло сказал Петр, почесывая затылок.
– Успокоиться бы мне, чтобы не мыкаться, чтобы знать, что за охраною я… – тихо проговорила Анеля.
Петр встряхнул головой.
– Вот! – сказал он. – В монастырь хочешь? А? Я вклад сделаю!
– Куда ты прикажешь!..
Петр оживился.
– И разлюбезное дело! – заговорил он. – Теперь мне в Саратов нужно. Я тебя с собой возьму, а там и в монастырь устроим! Вот как любо будет!..
Анеля улыбнулась сквозь слезы. Петр повеселел.
– А теперь спать! Ты тут на лавку ложись, а я уйду!..
Она встала и порывисто поцеловала его в плечо.
Он смутился.
– Ну что? Чего тут?.. – и вышел в сени, а оттуда в приказную избу. На одной из лавок, задрав козлиную бороду кверху, спал дьяк, сухой и длинный, как щепа.
Петр с улыбкой взглянул на него и лег на другую лавку, но спать уже было некогда. На дворе зашумели, в избу вошел губной староста, как спугнутый заяц, соскочил дьяк с лавки. Петр поднялся тоже и заговорил:
– Вы ноне уж без меня и сыск, и расправы чините. Я в Саратов еду. Воеводой на время пусть Антропов, дворянский сын, будет, и обо всем надо будет в Казань вам отписывать… Войска вам малую часть оставлю!
Он вышел на двор. Кряж подал ему умыться и позвал к нему начальников его войска.
Петр взял с собой полсотни казаков и часть стрельцов.
– А остальные, – сказал он полковнику, – под твоим началом здесь будут! А там, после, князь Юрий приказ уже пришлет. Ну, сбирайся!..
Стрельцы выстроились. Казаки выехали на своих лохматых лошаденках. Петр снарядился в путь и послал Кряжа за Анелей.
– Прости, – сказал он, – тебе придется уж верхом с нами ехать!
Анеля улыбнулась:
– С казаками жила, с татарами. Мне ли не сидеть на коне!
Она с женским кокетством собрала юбку, так что она обратилась как бы в шаровары, и ловко вскочила на подведенного коня.
Они тронулись в путь и без всяких приключений в три дня домчались до Саратова.
На пути во время привалов Петр звал Анелю к своей трапезе. Кряж устраивал ей из попон и седел постель, и Анеля оправлялась под их внимательным уходом.
Петр говорил ей о своей жизни. Она слушала его и потихоньку утирала слезы.
Князь Барятинский весело встретил Петра и сказал ему:
– Кончено! Царь на место Урусова князя Долгорукова прислал. Теперь мы живо весь край замирим!
– Вестимо, – согласился с ним Петр, – теперь я вот сдам тебе твоих ратных людей да назад на Москву поеду!
– Али к спеху?
– Что же, царь на срок послал, да и за домом соскучал больно. Теперь только одно дело сделать.
– Какое?
– Да вот! Сиротинку одну к монастырю пристроить…
И Петр рассказал историю Анели.
– Что ж, доброе дело! – сказал князь. – Ты это сегодня же и сделать можешь.
– А и то!
Женский монастырь был под самым городом. Он был в степи, и, может, поэтому казаки не тронули его, хотя все в городе приписали это чудо заступничеству Божьей Матери.
Петр подъехал к монастырю и постучал в калитку. Ему отперла красивая женщина. Он вошел в ворота и хотел назвать себя, но, взглянув на монахиню, вскрикнул:
– Анна?!
Монахиня наклонила голову.
Петр протянул к ней руки. Она дотронулась до них холодными пальцами и тотчас отняла их.
– Ты здесь? А матушка тебя везде искала.
– Я нарочно укрылась, – тихо ответила бывшая княгиня Тугаева, – чтобы матушку не терзать. Не сказывай и ты, что видел меня!
Петр был взволнован. Он остановился подле сестры и передал ей, зачем приехал.
– Это от нашей настоятельницы зависит. Ее воля! Я скажу! Пойдем! – И она повела его длинными переходами к келье игуменьи.
Мать Серафима ласково приняла Петра и, выслушав историю Анели, согласилась взять ее к себе.
– Только пусть послушание спервоначала пройдет, сейчас мы ее в православие обратим, а там и пострижем. Что же, вези ее к нам!
Выйдя от игуменьи, Петр прошел к сестре в келью. Она ласково приняла его. Петр с жалостью смотрел на свою сестру-красавицу и с горечью сказал:
– Эх, загубил тебя этот Павел! Звездой бы ты у нас сияла!
Анна опустила голову.
– Не то, Петр, – ответила она, – на все Божья воля! Не судил мне Бог много счастья!
Не судил Бог!..
Петр поник головой и под впечатлением этих слов возвращался в Саратов.
Истинно, Господь ведет неисповедимыми путями, и никто, кроме Его, не знает: в счастье ли его горе, в горе ли счастье?
Вот он не привел и его, Петра, порадоваться первой любовью и провел его через тяжкие душевные муки. Так-то все!
В тот же вечер он отвез Анелю и поручил ее сестре.
– Обеим вам не судил Бог земного счастья, – сказал он.
Анна обняла свою будущую сестру и тихо сказала ей:
– Здесь мир и тишина! Нет грубых, нет насильников, и только благодать Господня!..
– Что же, сказать батюшке с матушкой, где ты? – спросил Петр.
Анна покачала головой:
– Не тревожь их! Зачем? Им и то горя много, а я тут за них в тишине молельщица! Нет, не говори вовсе!..
Вытирая слезы, Петр выехал из монастыря. Тяжелые ворота закрылись за ним, и ему показалось, что то крышка гроба, захлопнувшаяся над двумя могилами.
Он вернулся, собрался в дальний путь, распростился с князем Юрием и выехал из Саратова.
Когда они проехали надолбы и выехали в чистое поле, князь спросил Кряжа:
– Ну, что же, узнал дорогу на Бирюч?
– Немного узнал. Теперь нам надо все на закат держать. Река Медведица в пути будет, потом Хопер, потом Дон, а за ними и самый Бирюч!..
– Ну, ну! Казна есть, кони добрые, сабли при нас, – сказал Петр, – едем брата Терентия повидать, а там и к дому!
– Домой-то давай Бог к зиме быть, – проворчал Кряж.
Петр засмеялся.
– Возьми то, что уж больше никуда не поедем! Только нам и погулять с тобой. Там ты, я слышал, на Лушке жениться хочешь. Только, значит, теперь тебе и свобода.
XVII
Два брата
Ну уж и путь, Господи Боже мой! Почитай, тысячу верст на конях; почти два месяца в пути и в жар, и в холод, и под дождем, и под градом. Ночевали и в лесу, и в поле, встречали и разбойных людей, и татар, и киргизов, а случалось, на четыре дня пути живой души не встретишь.
Кряж ворчал, а Петр только посмеивался над ним.
– Вот, вот, – говорил Кряж, – тебе смешки, а коли бы татарва заарканила, не то бы было!
– Да ведь ушли…
– Ушли, а тогда бы не натужились. Гляди, царский посол! Ему бы до царя ехать, а он во куда!
– Ништо, Кряж! Пожениться успеешь еще. Я тебе детей крестить сколько хошь буду!
Кряж широко улыбался, но продолжал ворчать.
Петр смеялся, а на душе его было сумрачно. Вот тебе воеводство! Такая даль, что, чай, никто и не знает, есть ли подлинно и место такое.
Они переправились через Дон вместе с обозом чумаков и только тут впервые увидали людей, знавших город Бирюч.
– Прямо! Все прямо! Иди себе на закат. Там, в степи, и будет тот город.
Город тоже!
Когда Петр стал подъезжать к нему, он ему весь показался таким маленьким, что впору весь зажать в кулак.
Был он слажен на манер острожка.
Высокие деревянные стены с башенкой над воротами, под ними ров с частоколом, перед рвом небольшой посад, ничем не огороженный.
И кругом голая степь. Только ковыль колышет своим белым султаном.
– Ну, сторона! – продолжал Кряж, а Петр только вздохнул, и его сердце сжалось от жалости.
В посаде, оказалось, жили служивые казаки и стрельцы. Иного народа не было и в городе. Был он выстроен более для охраны государства от вторжения киргизов да казаков.
– Эй, добрые люди, – закричал Кряж двум казакам, которые, сидя на земле, потрошили убитую дрофу, – как к воеводе проехать?
– Как? – сказал один. – Известно, через ворота, а там улочкой и на воеводский двор!
Кряж только отмахнулся от такого совета. Они въехали в раскрытые настежь ворота, проехали мимо виселицы, на которой качался какой-то татарин, и увидели широкую, коренастую избу.
– Надо думать, это и есть воеводская! – сказал Кряж, сходя с коня. Петр тоже спешился.
Оставив коней Кряжу, он вошел в избу, перекрестился и огляделся. Из-за стола испуганно вскочил толстенький человек с чупрыной и толстыми синими губами.
– Чего тебе? – закричал он.
– Воеводу!
– На что тебе? – закричал он снова.
Петр вспыхнул и, ловко ухватив толстяка за чупрыну, встряхнул его и крикнул:
– Кажи, где воевода, дурацкая твоя башка! А то сейчас дух из тебя вытрясу! Ты кто?
– Ой-ой-ой! – захныкал толстяк, сразу падая на колени. – Не погуби, ясновельможный пан! Я воеводский писарь! Сижу, дела вершу, а воевода молится.
– А где его хоромы?
– Туточки, по лесенке!
Петр отбросил толстяка в угол и пошел по лесенке вверх. Мрачные, низкие горницы были ветхи и убоги.
Половицы скрипели под ногами, черные балки под потолком подгнили и обнажили взрыхленные, прогнившие бока.
Петр остановился и стал кашлять, потом закричал:
– Терентий, где ты?
– Кто тут? – послышался суровый голос.
– Я, Петр, брат твой!
– Брат!
Дверка из соседней горницы распахнулась, и к Петру бросился и обнял его Терентий. Они стали целоваться и плакать.
– Брат, брат! – повторял Терентий. – А я думал, что уже отрешен от мира! Как попал ты сюда?
Петр торопливо отвечал на его вопросы и не сводил с него взгляда. Как изменился он за какие-нибудь полгода! Лицо его почернело, глаза ввалились и горели сдержанным внутренним огнем. Как опальный, он отпустил волосы, и они покрывали его лицо, плечи, спутавшись в густую черную гриву, в которой серебряными нитями вилась седина.
Терентий искренно обрадовался брату и стал хлопотать около него.
– Угощенье у меня невеликое, – говорил он, – что людишки поймают, да хлебушка, да квас на запивку! Ну, мне и будет! Дьяк-то мой, говорят, пиво варит и медом балуется, ну да на то он и дьяк!
Петр увидел на столе дрофу, вероятно, ту самую, что потрошили в посаде.
– Как живешь, брат? – с участием спросил его Петр.
– Живу ничего. Слава Господу! Молюсь, пощусь, о грехах ваших скорблю, с протопопом посланьями меняюсь! Да! – Он замотал головой. – Скажи, чтобы жена сюда не ехала. Ее здесь смерть ждет!.. Я и один… а она как знает. Я, брат, – прибавил он тихо, – отрешился от мира! Мне тут что монастырь! Дела дьяк правит и на!..
И Петр увидел, что Терентий действительно отрекся от мира. Все дела правил тот толстяк, выходец из Польши, которого встретил Петр. Он и судил, и жалованье выдавал, и казнил, и рядные записи вел. Все он, а Терентий только молился.
И в городе говорили:
– У нас не воевода, а монах!
Царский поп при крошечной церкви с ужасом шептал Петру:
– Живу и каждый день за свою душу трепещу. Совращает меня: восходи в старую веру! Велит петь по-старому и не служить на пяти просфорах. А я разве могу? Он же мне смертью грозит!.. Беды!.. Бает, сюда протопоп Аввакум будет. Тогда и вовсе беда! Посохом заколотит!
Петр вздыхал и качал головой. Что сделали с братом? Был он могуч, был он светел умом, а теперь и хил стал, весь сгорбился, и умом затемнился словно.
– Брат, – сказал он ему однажды, – неужели тебе в радость заточение сие? Я у царя силу имею. Скажи слово, что каешься, и тебя мы на Москву вернем!
– Меня? К царю? – Глаза Терентия загорелись злым огнем. – К самому антихристу! Избави Господи! И не говори мне этого! Здесь, в тишине обретаясь, я скорблю и о нем, и о вас всех. Там распалился бы тигром и разметал бы капища ваши. И не говори мне этого!..
Петр поник головой.
Однажды Терентий со светлой улыбкой говорил ему:
– Было мне в ночи видение. Приходила ко мне Божья страстотерпица, лампада неугасимая, Федосья Прокофьевна. Приходила вся в белом и манила меня за собой вверх, туда! – Терентий показал на небо. – А там ангелов хоры и сам Христос, и так сладкогласно поют, и аромат от них сладкий…
– Ты помнишь ее? – спросил Петр.
Терентий даже вскочил на ноги.
– Ее ли забыть мне? – вскричал он. – Помню ее светлым видением, когда она знатной боярыней была, помню, когда она, как некий ангел, чумных подбирала с дороги. Помню поучения ее и последнее прощание. Ох, великомученица! – Он закрыл лицо руками, потом отнял их и продолжал: – Я не хотел ехать, не принявши благословения ее, и сподобился!.. Я ждал две ночи. Ждал в Чудовом монастыре, когда ее еретики улещали, да не улестилась она. Ждал на ямском дворе, когда мучили ее палачи и жгли ее белое тело, власяницею изодранное! Ах, страстотерпица! Я вошел к ней в темницу, а она лежит на рогожах, вся в крови, железами скована, а лик ее светится, яко звезда вечерняя. Ты ли, Терентий? Я, мати моя! И она дала мне: лобызать свою руку и говорила мне: не бойся за меня, миленький; Он, Христос, голубчик наш, и того более страждал… А я плакал, у ее рогожи валяясь… Ее ли забуду!..
По лицу его текли слезы. Он весь преобразился, и Петр невольно проникся умилением и удивлением к этим людям.
«Крепка в них правда, – думал он, – а я только за царя держусь!..»
Через две недели он простился с братом.
– Прощай уже навеки! – сказал Терентий. – Здесь я свой покой приму!
– Ну вот! – стараясь казаться веселым, ответил Петр. – Еще свидимся…
– Там! – Терентий указал на небо, а потом прибавил: – Если покаешься…
– Жене-то накажи, чтобы сюда не ехала, – сказал он еще раз.
Петр поехал. Отъехав немного, он оглянулся. За посадом на голом месте стоял Терентий, подняв благословляющую руку. Солнце закатывалось и озаряло его багровым светом.
«Словно кровью облитый», – подумал Петр и вздрогнул от тяжкого предчувствия.
Три месяца спустя напали на острожек киргизы и всех в нем перерезали.
