Андрей Зарин
На изломе
XIII
Перед грозой
Гроза надвигалась.
В ночь на 24 июля на Москве-реке за рыбным рынком в рапату Кузьмы прокаженного собирались разные люди, один вид которых внушал опасение. Были это все статные, здоровые молодцы, кто в кафтане, кто в простой сермяге, кто в поддевке; сидели они вкруг длинного стола с чарками водки пред собой, но не было подле них женщин, и не играли они в зернь, а вели тихую беседу.
Во главе стола сидел знакомый нам Мирон, прозванный Кистенем. Волосы его поредели и поседели, но в лице сказывалась прежняя удаль разбойника, только время наложило на него печать угрюмости. Рядом с ним по обе стороны стола сидели Никита Свищ, Ермил Косарь, Семен Шаленый, Федька Неустрой, Панфил и Егорка, а далее сидели посадские с разных концов Москвы, несколько рядных людей и просто кабацкая голытьба. Мирон говорил:
– Теперь до нас самая пора. Бояре разъехались, людишки их без дела ходят. Ратные люди пьянствуют. Теперь и начинать надо!
– Покажем им кузькину мать! – вскрикнул Неустрой. – Вспомнит боярин Егор Саввич мою ногу!
Панфил мрачно стукнул огромным кулачищем по столу и сказал:
– Уж помянет и меня за все добро, за холопское житье, за плети и батоги!
– Пустое, – перебил их Мирон, – Матюшкин мой.
– Бросьте! – сказал высокий чернобородый посадский. – Полно перекоряться, кому кто достанется. Лучше разберем, как нам дело вести.
Старик в чуйке, сверкнув глазами из-под седых бровей, ответил:
– Чего ж и разговаривать? Дело ясное! Все уж налажено: подымать народ с разных концов да и шабаш!
– А где сбираться? А куда идти?
– А сбираться, – ответил тот же старик, – на Красной площади, у лобного места, да на Козьем болоте, да в Охотном ряду; а идти прямо на дворы к Матюшкину, да в гости к Шорину, да к Милославскому.
– Пусть так и будет! – сказал Мирон. – Ладно надумал, Михеич. Только сговориться надо, чтобы все враз было. Завтра этим делом и заняться. Ты, Михеич, – кивнул он на старика, – народ к Охотному ряду соберешь. Ты, Сидор Карпыч, – сказал он посадскому, – на Козье болото, а я на Красную площадь, ее себе возьму. Вы, – кивнул он на своих приятелей, – завтра весь день по кабакам, кружалам да рапатам звоны звонить будете! И все чтобы на двадцать пятое к утру на места собирались. Двадцать пятого и ударим!
– Ну ин! – сказал старик. – Вот и уладились.
– И жарко им будет, волчьей падали, – сказал один из сидящих, – я уж этому Шорину попомню!
– Всем есть что им попомнить, – сказал хмурый мужичонко, – меня вон на правеже семь раз били. Не знаю, как душу не выбили.
– Никому, брат, теперь не сладко. Всякому и без соли солоно.
И они продолжали говорить между собой о тяжелых временах этого царствования. Жить было правда тяжело.
Внутри государства господствовало расстройство и истощение. Военные дела требовали беспрестанного пополнения ратных людей. Служилых людей то и дело собирали и отправляли на войну. Они разбегались. Сельские жители постоянно поставляли даточных людей, и через то край лишался рабочих рук. Народ был отягчаем налогами и повинностями. Поселяне должны были возить для продовольствия ратных людей толокно, сухари, масло. Торговые и промышленные люди были обложены десятой деньгой, а в 1662 году на них наложена была и пятая деньга. Налоги эти производились таким образом: в посадах воеводы собирали сходку, которая избирала из своей среды окладчиков; эти окладчики прежде окладывали самих себя, а потом всех посадских по их промыслам, сообразно сказкам, подаваемым самими посадскими, причем происходили бесконечные споры и доносы друг на друга. Тяжела была эта пятая деньга, а финансовая реформа, до которой додумалось правительство, желая поправить свои дела, произвела окончательное расстройство. Правительство, стремясь скопить как можно больше серебра для военных издержек, приказало всеми силами собирать в казну ходячую серебряную монету и выпустить вместо нее медные копейки, денежки, грошовики и полтинники. Чтобы привлечь к себе все серебро, велено было собирать недоимки прошлых лет, а равно десятую и пятую деньгу не иначе, как серебром, ратным же людям платить медью. Вместе с тем правительство издало указ, чтобы никто не смел подымать цены на товары и чтобы медные деньги ходили по той же цене, как и серебряные. Но это оказалось невозможным: стали на медные деньги скупать серебряные и прятать. Этим поднялась цена на серебро, а затем на все товары. Служивые люди, получая жалованье медью, должны были покупать себе продовольствие по дорогой цене. Кроме того, легкость производства медной монеты тотчас искусила многих: головы и целовальники из торговых людей, которым был поручен надзор за производством денег, привозили на денежный двор свою собственную медь и делали из нее деньги; сверх того, денежные мастера, служившие на денежном дворе, всякие оловянщики, серебряники, медники делали тайно деньги у себя в погребах и выпускали в народ; таким образом медных денег делалось больше, чем было нужно. В одной Москве было выпущено поддельной монеты на 620 тысяч рублей. Медные деньги были пущены в ход в 1658 году, и по первое марта 1660 года за рубль серебряных денег давали два рубля медью, а летом 1662 года возвысилась ценность серебряного рубля до восьми рублей медных. Правительство казнило нескольких делателей медной монеты; им отсекали руки и прибивали к стене денежного двора, заливали растопленным оловом горло. Но тут распространился слух, что царский тесть Милославский и любимец Матюшкин брали взятки с преступников и выпускали их на волю. По Москве стали ходить подметные письма; их прибивали к воротам и стенам.
Москва волновалась.
Двадцать четвертого июля по кружалам и кабакам шел невиданный разгул. То здесь, то там появлялись запрещенные скоморохи и разыгрывали грубые фарсы.
Выходил один скоморох, важно садился наземь и кричал:
– Я воевода! Кто ищет суда неправедного, идите ко мне!
И тотчас выходили два скомороха, будто жалобщики. Один плакался, что его другой изобидел, и животишки, и женку отнял, а другой только молча показывал воеводе в тряпицу завернутый камень, и воевода решал дело в его пользу.
Тогда обиженный вскрикивал: «Так я ж тебя, жмох, обидчик!» – прыгал ему на плечи и, нахлестывая жгутом, начинал гонять.
Мнимый воевода вопил, а неприхотливые зрители дружно гоготали.
– Так его! Жги!
– Истинно, судья неправедный!
– Брюхо толстое, совесть краденая!
– Всех их бить так-то бы!
– Ну, вы! Не очень! – время от времени покрикивал на них целовальник, когда они уж очень энергично высказывали свое мнение. – Неравно пристав придет!
– Небось будет им всем завтра! – выкрикивали из толпы.
Это «завтра» стоустой молвой шло по Москве, как вода в половодье, разливаясь по всем улочкам, закоулочкам, по всем кутам.
– Завтра!
В торговых рядах говорили:
– Ужо Шорин попомнит нашу пятую деньгу!
По посадам шли оживленные толки. Народ сбирался кучками, и шмыгавшие то тут, то там люди что-то оживленно шептали.
Куракин снова пошел к Теряеву и взволнованно говорил ему:
– Беда, Михаил Терентьевич, впору стрельцов собирать!
– Да что такое?
– А то! Ты вот в хоромах сидишь, а послушал бы, какие речи ведутся. Вон Матюшкин боярин ко мне цидулу прислал. Слышь, вчера опять двух колодников отбили. Пристава что ни час кого-нибудь в приказ за буйные тащат речи. Беда идет!
Теряев выпрямился.
– А коли беда, Иван Васильевич, – просто сказал он, – так неужто мы ее с тобой и отстранить не сумеем! Не бойсь!
– Не за себя и боюсь, а за иных прочих. Слышь, Милославские народу не любы, Матюшкин, Шорин.
– И пусть! Мздоимцы!
Все же Теряев на время отрешился от своей печали и поехал по стрелецким полкам. Их стояло в Москве три, не считая рейтарского.
Стрельцы жили по своим домам, со своими семьями, занимаясь кто торговлей, кто хозяйством.
Князь объехал полковников и наказывал им беречься.
Ему теперь и самому начало казаться, что в воздухе чем-то пахнет.
То и дело по дороге ему встречались недовольные лица, и толпа не оказывала ему того почтения, какое обыкновенно оказывало всякому боярину, а тем более временно правящему городом.
Несколько раз до него донеслись злобные возгласы.
«Да, что-то есть, – думал он, внимательно вглядываясь в толпу, – прав мой Терентий: больно уж прижимают этих людишек…»
XIV
Гроза
Наступило ясное, светлое утро рокового 25 июля. Огромная толпа народа стояла на Красной площади, и Мирон, стоя на какой-то бочке, кричал во все горло:
– Довольно, православные! Натерпелись! Теперь наш черед.
Толпа отвечала ему нестройным гудением.
В это время два пристава с малыми отрядами стрельцов врезались в толпу с криками:
– Эй вы, государевы ослушники! Расходитесь подобру-поздорову, а не то я вас батогами!
Толпа молча сдвинулась вокруг них и зарокотала:
– Довольно! Не фордыбачь! Не то разложим да самому всыплем!
– Чего, братцы, смотреть на него, толстопузого? Бей! – раздался чей-то визгливый голос в толпе.
И не успел пристав оглянуться, как сильные руки взметнули его наверх, и он, ошалевший от страха, как мяч стал перебрасываться с рук на руки над головами под дикий рев тысячи глоток:
– Вот так! Важно! Вот как мы его, брюхана! Гуляй, душа, не хочу! – И последние руки с силой швырнули его на землю. Пристав лежал некоторое время неподвижно, а потом вскочил и опрометью бросился бежать, позабыв все свое степенство.
А толпа тем временем с глухим ревом разделывалась со стрельцами. Мирону нечего уже было делать. Он слез с бочки. В толпе раздавались голоса:
– По боярам! По боярам!
– На Куракина, на Матюшкина!
– К царю, в Коломенское! Будем ему челом бить! – И толпа волной хлынула по площадям и улицам.
То же самое происходило и на Козьем болоте, и в Охотном ряду. Толпа, двинувшаяся с Козьего болота, разбила ближнее кружало и перепилась даровой водкой, потом с нестройным гиком двинулась по берегу Москвы-реки, направляясь к Кремлю. В Охотном ряду все единодушно порешили идти на Коломенское и густой толпой пошли к заставе. Стон стоял в воздухе. Встречавшиеся по дороге бояре, дьяки, приказные и стрельцы подвергались глумлению.
– Ужо вам, наши обидчики!
– Будет! Похозяйничали!
– А ну, братцы, как это они батогами лущили нас? – и толпа била их, заушала и бросала на улице полумертвыми.
– Эй, жги, жги, говори, говори! – визжал Неустрой, вертясь перед отдельной ватагой.
– Не все ненастье, выглянет и солнышко! И на нашей улице праздник! Братцы, не разбить ли нам еще кабака?
– Го-го-го! – заревела ватага. – Хорошо умыслил!
– Идем на Балчуг!
– На Балчуг! На Балчуг!
– Стой! – ревела толпа в ином месте. – Никак боярские хоромы?
– И то!
– Ломись в ворота, ребята!
– Эй, холопишки, отворяй ворота! – И толпа стала ломать крепкие дубовые ворота.
Князь Куракин, князь Теряев, дворянские и боярские дети, приказные и воеводы, все смутились и растерялись, хотя и были подготовлены к волнению.
Князь Теряев оправился одним из первых и стал распоряжаться:
– Ты, Никитин, – обратился он к дворянскому сыну, – садись на коня и, коня не жалея, гони в Коломенское. Пусть царь бережется, а Милославский хоронится. А вы, Чуксанов, Дмитриев, Сергеев, по стрелецким полкам спешите, чтобы все они сюда шли, а городские ворота везде запереть.
Дворянские и боярские дети поскакали по назначению, а Теряев тронул коня и поехал к толпе. Ему встречались то тут, то там кучи народа, и он уговаривал их:
– Православные, чего шумите? Царь узнает, осердится, прикажет искать ослушников и наказывать! Никого не пощадит. Расходитесь лучше с миром, каждый по своему делу!
В толпе узнавали Теряева и отвечали ему:
– Уходи, князь! Не твое тут дело. Теперича мы всему голова!
Уже несколько боярских домов было разбито, а от царевых кабаков не осталось памяти. Пух из выпущенных перин, словно снег, летал по воздуху; народ опьянел и с диким криком носился по улицам, а густая толпа волной шла на Коломенское, чтобы жаловаться царю на своих притеснителей. Ворота не успели закрыть вовремя. Стрельцы собирались неохотно, боясь за себя, и восстание разрасталось и охватывало всех, кто не стоял у правления.
Царь вернулся с охоты и весело разговаривал со своими приближенными, сидя на кресле в своем саду.
Князь Терентий Теряев стоял в задних рядах, не желая выдвигаться вперед, и думал свои мрачные думы. Царский тесть, Милославский и старый Морозов стояли подле царя. Петр Теряев стоял неподалеку и отвечал царю:
– Вестимо, государь, противу твоих соколов нигде в мире других не найдется.
– Я тоже так мыслю, – ответил царь, – а теперь вот мне от Строгановых соколов везут. Так, сказывают, таких больших и сильных не видано. – И лицо его сияло тихой радостью.
Известно, что царь Алексей Михайлович очень любил соколиную охоту, тратил на нее все свои досуги и огромные деньги. Соколы доставлялись ему со всего света. Для них были отведены просторные помещения. К ним были приставлены особые люди, и нередко эти люди отвечали головой за пропавшего сокола. Государь заботился о них больше, чем о своих подданных, и каждое утро царский сокольничий подавал ему отчет о состоянии здоровья его любимых соколов.
В момент перерыва разговора боярин Ртищев ввернул свое слово.
– Государь батюшка, – сказал он, кланяясь, – дозволь твою душу потешить! Здесь у нас, в Коломенском, силач оказался. Дозволь его с Антропкою свести!
Царь засмеялся. Глаза его вспыхнули оживлением.
– Хорошо удумал, боярин! – сказал он ласково. – Веди их обоих сюда. Потешимся!
Боярин поклонился и торопливо пошел из сада. Он вернулся через несколько минут, ведя с собой запыленного, усталого на вид юношу. Царь с изумлением посмотрел на него.
– Это и есть твой боец? – спросил он насмешливо.
– Нет, – тихо ответил Ртищев, – из Москвы.
А юноша упал перед царем на колени и громко заговорил:
– Я, государь батюшка, твой холопишко, дворянский сын Никитин. А послали меня к тебе князья Теряев и Куракин из Москвы.
– Али что случилось? – тревожно спросил царь.
– Случилось, государь! – ответил Никитин. – Людишки замутилися; голытьба поднялась. Шумят на Москве – половина двинулась к тебе в Коломенское. Я обогнал их в пути. Князь Теряев наказывал тебе беречься, а князю Милославскому припрятаться.
Словно грянул гром с ясного неба, так поразила всех весть, раздавшаяся внезапно среди общего веселья. Бояре побледнели и понурились. Князь Милославский стал белее полотна, а лицо государя приняло скорбное, страдающее выражение.
– Вот они, слуги мои верные, – тихо произнес он, – второй раз меня с моим народом ссорят!
Он опустил голову. Потом поднял ее и сказал:
– Князь Хованский! – Красивый мужчина лет сорока вышел из толпы и преклонил колени. – Поезжай не мешкая. Успокой, спроси, чего надобно? Скажи – мы рассудим, чтобы всем хорошо было, и сейчас сами на Москву будем!
Князь поклонился и пошел из сада. Из толпы выдвинулся молодой Петр и упал царю в ноги.
– Государь батюшка, – произнес он, – дозволь мне вместе с Хованским ехать! Там мой полк стоит!
Царь ласково кивнул ему головой.
– Добро! – сказал он. – Поезжай!
Князь Петр стукнул лбом и побежал догонять Хованского.
Его сердце трепетно билось и замирало. Княжна Куракина оставалась в Москве, и он трепетал, думая об опасности, которой она подвергалась; а Никитин все время стоял на коленях, пока царь не обратил на него внимания.
– Встань, добрый молодец, – сказал он ему ласково, – спасибо тебе на послуге. Хоть и не радостную весть мне принес. Жалую тебя к руке! Поди к нам в покои, отдохни и подкрепись!
Никитин приблизился к царю, поцеловал руку и пятясь пошел к выходу. Царь встал. Веселье окончилось.
– Пойти, – сказал он Морозову, – подумать, что делать тут! – И он тяжелой, медленной поступью пошел ко дворцу. Часть бояр осталась в саду. Всем было не по себе. Всякий знал, по примеру прошлого, что теперь идет в Москве разгром их животов, и никто не смел в то же время отлучиться от двора.
Терентий тихо осенил себя крестным знамением и подумал: «Вот и идет наказание за отступничество. Верно говорил Аввакум: тяготеет над нами карающая десница Господа…»
XV
Продолжение
Ни слова не говоря друг другу, пригнувшись к шеям коней, мчались во весь дух Хованский и князь Петр Теряев в сопровождении Кряжа и нескольких слуг.
Москва шумела, как море в осеннюю непогоду. Целый день громили боярские хоромы, целую ночь шло пьянство; то тут, то там вспыхивали пожары. Стая диких зверей, выпущенных на волю, не так страшна, как разъярившаяся чернь, а она разжигала себя криками, убийствами и вином. Мирон, увлеченный местью, ни о чем не думал, кроме как о Матюшкине; зато его товарищи вспомнили ремесло и грабили везде, что можно и где можно. Они уже оделись в дорогие кафтаны ярких цветов, опоясались саблями и выглядели молодцы молодцами. Пьяная голытьба из боярских погребов выкатывала бочки с вином и медом и пила хмельное из серебряных ковшов и драгоценных кубков.
Князья Теряев и Куракин сидели в осаде. Их дома со всех сторон окружила бунтующая чернь и с гамом ломала ворота, а князья заперлись в домах, окружили себя немногими верными холопами и готовились умереть в неравном бою.
Княгиня Теряева, обнявшись со своей невесткой, плакала и дрожала в своем терему.
В терему Куракиных происходило то же.
Княжна, бледная, как весенний снег, княгиня, дрожащая как осиновый лист, плакали и кричали, им вторили мамка с сенными девушками, а со двора несся гул пьяной и буйной черни и резкие удары бревен в ворота.
Стрелецкие полки снарядить не успели, и отдельные их отряды тревожно метались по городу, затевая стычки, в которых иной раз были побеждаемы, иной раз побеждали сами – и тогда волокли своих пленных в приказы, которые отстаивались заплечными мастерами.
Хованский и Петр влетели в город, чуть забрезжил день.
Было еще три часа утра, а Москва уже шумела, как морской прибой.
– Я к своим рейтарам! – сказал Петр.
– А я на площадь! – ответил Хованский. – Прощай!
– Князь, – промолвил Кряж, – накинь мой зипун, а то нас, как пить дать, с коней сволокут.
– Давай!
Кряж быстро отвязал от седла свой серый зипун и накинул его на князя. И было самое время. Прямо навалила огромная толпа, запрудив всю улицу.
Они прижались к забору. Их кони насторожили уши и пугливо вздрагивали. Толпа приближалась.
Впереди шел огромный детина в парховом кафтане и, махая бобровой шапкой, кричал:
– Всех бояр изведем, братцы! Поклонимся царю-батюшке и скажем: будь сермяжным, а не боярским царем!
– Го-го-го! Карачун боярам! – гремела толпа.
– Эй, жги, говори! Над боярами что хочешь, то твори! – визжал чей-то голос.
– Кого бить теперь?
– Куракина с Теряевыми добивать надо!
– К ним, к ним!
И с криками толпа поравнялась с нашими всадниками.
– Это что еще за птицы? – закричали из толпы. – На конях народ ловить, а? Чьи холопы?!
Кряж толкнул Петра и тотчас ответил:
– Теряевские! От них убежали и коней увели. Все хоть есть чем их попомнить.
– Верно! – закричал кто-то.
– Что, братики, лущат их? – спросил вожак.
– Во как! – наудачу ответил Кряж.
– А соседа окаянного?
– Тоже!
– Ребята, айда! На помогу! – И толпа ринулась бегом.
Вскоре улица опустела. На Кряже и его господине лица не было.
– Плохо, Кряж; может, их и в живых нету!
– Спешить, князь, надо!
– Скачем! До полка недалеко!
И они поскакали к своему полку.
Там шли сборы.
Немец Клинке не поступил как прочие начальники и не решился разбивать полк на отряды, а хотел собрать его в полном составе и весь вчерашний день разыскивал солдат.
Петр влетел на двор и бросился к нему.
– Много народу?
– О, та! – торжествующе ответил немец. – Пошти все, окромя тех, что с бунтовщиками ушли!
– Собирайте их!
– Они собраны! Здесь! Бей в тулумбас! – велел он дежурившему. Тот стал колотить палкой по огромному барабану, и на его гром стали сбегаться солдаты.
– Здравствуйте, други! – сказал им Петр. – Идем скорее своих спасать.
– Здрав будь, князь! Идем! – закричала толпа солдат.
Клинке поспешно выстроил их.
– Ну, с Богом! – сказал князь, становясь впереди них на коне. – Идти тесно, не разбиваться. Отдельных драк не затевать! Придем на место, так команду слушать. Да зарядите пищали!
Спустя несколько минут рейтарский полк числом четыреста человек плотной массой двигался по кривым улицам, спешно направляясь к домам Теряева и Куракина.
Петр вел их и замирал от страха.
Что он увидит? Что застанет? Может, уже обгоревшие стены и обугленные трупы.
Он бледнел и вздрагивал при одной этой мысли.
– Скорее, скорее! – торопил он. Им навстречу попадались кучки пьяного народа, при виде силы поспешно разбегавшегося в разные стороны.
Наконец широкой лентой сверкнула Москва-река. Петр увидел небольшой холмик, на котором стояли дорогие ему усадьбы, взглянул на них и замер.
Словно муравьями, они были облеплены кругом бунтовщиками.
– Ломи! Ломи! – доносились среди гула отдельные возгласы.
– Огня бы!
– Смерть им, окаянным!
– Покажем им, как наши за царя правят!
– Налегай!
– Эй, ухнем! Рраз!
– Тащи, братцы, смолы да пакли!
Петр остановил полк, подозвал Клинке и еще двух офицеров и стал с ними советоваться. Потом они разделили полк на три части. Одна осталась на месте ожидать сигнала для помощи или бить беглецов, другая пошла низом по берегу реки в обход к дому князя Куракина, а третья, с Петром во главе, пошла прямиком на холм.
Князю Теряеву и Куракину приходилось плохо. Чернь разломала ворота и волной хлынула на дворы. Забор был разметан, и оба дома соединились в один. Часть толпы побежала в погреба, часть бросилась к домам, где встретила отпор, но недолговременный. Силы были слишком неравны. Слуги Куракина в смятении бросились наверх в терем.
– Переряжайтесь, голубушки! – кричала растерявшаяся мамка. – Одевайтесь сенными девушками! Авось от них, нахальников, нашу пташку спасем!
Княжна лежала почти без чувств, пораженная ужасом. Княгиня выла на весь терем. А внизу ревела буйная толпа. Вдруг по всему двору пронесся крик, почуялось смятение. Раздались выстрелы. Послышались боевые крики.
Мамка бросилась к окошку, заглянула в него и закричала.
– Спасены! Спасены! И опять наш голубчик тут!
– Кто? – спросила княгиня.
– Да все он, Петруша, князь Теряев! – И, смотря в окошко, она продолжала рассказывать: – Ишь, как мечется на коне, словно молния! Так и бегут от него разбойники. Вон теперь метнулся на отцовский двор!
Княжна очнулась от слов своей мамки и жадно вслушивалась в ее слова. Сердце ее трепетало и билось, лицо раскраснелось, и она вполголоса говорила:
– Он, мой сокол! Он, мой голубчик. Это ему Мать Царица Небесная на сердце послала!
Князь Петр поспел в самое время. Едва хлынула толпа во дворы, он ворвался следом за ней и клином врезался в нее со своими рейтарами. Раздался залп из пищалей, и полупьяная безоружная толпа с воплями ужаса заметалась по двору. Рейтары били направо и налево; княжеские слуги выскочили из засады дома и стали вязать веревками попадавшихся им. Пораженные отчаянием бунтовщики бросились прочь из дому, но там по дороге их перехватили оставшиеся в засаде отряды. Князь Теряев, мысленно обрекший себя на погибель, со слезами радости обнял сына:
– Петруша, – сказал он, – и жизнь ты мою, и честь спас!
Петр освободился из его объятий и торопливо промолвил:
– Постой, батюшка, я к соседям наведаюсь!
С этими словами он бросился на двор Куракиных и на полдороге столкнулся с самим князем. Тот обнял его и горячо сказал:
– Как отблагодарить тебя, добрый молодец, и сам не знаю. Допрежь жену мою и дочку спас от разбойников, а теперь нас всех от смерти неминучей избавил. Чем отблагодарить тебя, не ведаю!
Петр вспыхнул и, запинаясь, проговорил:
– Скажи князь, что с княжной? Перепугалась поди!
Князь широко улыбнулся и, взяв Петра за руку, сказал:
– Пойдем вместе, посмотрим, что с ними сталось. Мне, признаться, не до них было, а теперь и самому посмотреть охота!
Петр, замирая от радости, пошел следом за князем. Они прошли сени, миновали ряд покоев, поднялись по узкой деревянной лестнице и вошли в терем.
– Ну, как вы тут? – произнес весело князь Куракин.
Княжна оглянулась, увидала Петра и, не в силах сдержать своей радости, бросилась к нему с криком:
– Петруша ты мой!..
Но тут же застыдилась, закрыла лицо руками и убежала в свою светелку. Петр поднял было руки, но тотчас опустил их и смущенно потупился.
– Айти, срам какой! – воскликнула, всплеснув руками, княгиня, а князь громко засмеялся и, потрепав Петра по плечу, сказал:
– Вот ты молодец какой, выходит! И сватов засылать не надо. Сами про себя сговоры устроили. Ну-ну, что тут? Дело молодое! Пойдем к отцу пока что!
Петр порывисто поцеловал его в плечо, а он, обняв Петра, повел его из терема, говоря по дороге:
– Добро, что ты вернулся. Мы, признаться, с князем проморгали беду-то! Все: авось да небось, а беда тут как тут. Пойдем теперь, покалякаем, что делать нам.
Они вошли в дом князя Теряева, и Куракин издали закричал:
– Ну, князь Михайло Терентьевич, не будь сына твоего, пропадать бы нам!
– Что ж, – с тихой улыбкой ответил князь, – он свое дело делал.
Они вошли в горницу и сели за стол, на котором стояла уже еда, и начали разговаривать о текущих событиях.
