Андрей Зарин
На изломе
IV
Колдовство
– Сейчас, сейчас, княже! – сказал, хихикая, старик. – Не торопись только!
Он присел на корточки, и князь услыхал стук огнива о кремень. В темноте посыпались красные искры и на миг осветили желтое лицо старика, раздувающего тряпицу. Еще мгновенье, и князь увидел вспыхнувшее пламя костра, очевидно, сложенного раньше, и над ним на треножнике котелок. Пламя разгорелось. Старик встал на ноги.
– Слушай, – сказал он князю, – я очерчу круг, и ты смотри из него не выступай. Что бы ни было, стой, а то всем нам худо будет!
Князь кивнул головой, а старик, взяв палку, стал очерчивать по земле круг, бормоча себе под нос заклинания.
– Шиха, эхан, рова! чух, чух! крыда, эхан, щоха! чух, чух! Маяла да на когала! Сагала, сагала! – слышал князь его бормотания.
Костер разгорелся. В котелке что-то шипело, клокотало. Старик окончил чертить круг, стоял над котелком и ломался – и в сердце князя начинал пробираться суеверный страх.
Вдруг старик выпрямился, подняв кверху руки, и громко завопил:
– О вилла, вилла, дам, юхала! Гираба, нахора, юхала! Карабша, гултай, юхала!
В лесу раздался жалобный плач филина, где-то, словно ребенок, закричал заяц, пронесся ветер, шумя ветвями. Князю показалось, что вокруг него стонут, гогочут и кричал на сотни голосов. Он схватил рукоять ножа и судорожно сжал ее.
Старик стукнул о котелок палкой и, быстро сняв его, поставил на землю перед князем. Костер медленно угасал.
– Смотри, смотри! – прохрипел колдун князю и, воздев кверху руки, стал приседать, прыгать и выть диким голосом свои заклинания: – Кумара! Них, них, запалам, бада. Эшохоло, лаваса, шиббода! Кумара! Ааа-ооо-иии-эээ-ууу-еее!
В тишине ночи плачем, воем и стоном разносился его крик. Перед князем стоял котелок, бурля и шипя. Князь глядел на него и видел, как из него, словно туман, поднимается белый пар.
Вдруг князь задрожал и побледнел.
Пар поднимался выше, выше и мало-помалу принимал очертания воздушной легкой фигуры.
– Анеля! – воскликнул князь.
– Ха-ха-ха! – закричал где-то филин.
– Гаятун, гаятун! – выл старик, а очертания приняли явственную форму Анели, и она, казалось, тянула белые, прозрачные руки к князю. Вдруг рядом появилась усатая рожа поляка. Грубая темная фигура обхватила призрак Анели и помчала ее вдаль. Все смешалось. Князь тяжело перевел дух и опять вскрикнул. Пар клубился, охватил его всего как туманом, и из струй начали рисоваться новые картины.
Сшибка. Дерутся. Льется кровь. Русские? Нет, это казаки с ляхами. И снова Анеля! Какой-то усатый казак в красном жупане с черным чубом мчит ее на коне…
Полуосвещенный покой. Горит лампада. Кругом диваны, подушки, ковры… кто-то сидит в белой чалме, и опять Анеля… в голубых шальварах, с белым покрывалом на голове. Она падает перед человеком в чалме на колени. Она кричит. Что это? Двое черных эфиопов бегут, бросаются на Анелю, рвут на ней одежды, и вот она нагая, с волосами до самых пят…
– Анеля! – снова закричал князь, и опять все исчезло.
…Крики, пожар, суматоха, злые разбойничьи лица, молодая девушка с черной распущенной косой и витязь, секущий мечом в обе стороны…
…Брачный пир… витязь и девушка…
– Шью, шью, бан! Ба, ба, бан, ю! – выл хриплый голос старика.
Князь очнулся. Кругом было темно и глухо. Старик хрипел подле него и говорил:
– Все, княже!
Князь тяжело перевел дыхание. Что это было? Сон? Наваждение? Шутки дьявола?
– Проводи меня до слуги, – сказал он колдуну.
– Идем, идем! Пробил урочный час, скрылась бесовская сила! Рвалась она, хотела нас ухватить, да сильны были заклятья, – бормотал старик, взяв князя за руку и ведя его.
– Кряж! – крикнул Петр.
– Княже! – отозвался неуверенный голос слуги. – Жив! Слава Те, Господи! На крест тебе! Одевай!
Голос слуги вернул Петра к действительности. Он надел на шею крест и совершенно оправился от неясного страха.
– Жив! – сказал он. – Дай старику пять рублев и идем!
– Пять? – недовольно пробормотал Кряж. – Ишь ты! Сколько страху нагнал, да еще пять! Шелепами его!
– Ты поговори! – закричал старик. – Призороки знаешь? Ушибиху знаешь? Потрясиху знаешь?
– С нами крестная сила! – завопил Кряж. – Чур меня! Сгинь, окаянный! Жри! Подавись!
Он кинул деньги и бросился к князю.
– Я все могу! – говорил старик. – Я иссушу, как сено, как ковыль!
– А ну его к ляду! – бормотал Кряж, шагая рядом с господином. – Вот навязались!
– Сам же уговорил!
– Тебя ради. Вижу, сохнешь. А сам бы я ни в жизнь! Ишь! – прибавил он, оглядываясь.
Старик зажег ветвь и, светя ею, шарил по земле брошенные Кряжем рубли.
Петр вернулся домой и лег в горнице на лавке, но сон бежал от его глаз.
Что он видел? Видел Анелю. Видел позор ее. Где она, что она? Теперь не вернуть того, что случилось с ней. Правда или наваждение? И не поймешь! Видел, как явь!..
А потом последняя. Что-то знакомое.
Видел и раньше он это девичье лицо, мелькнуло оно ему где-то… но где? Он не мог припомнить.
Он поднялся рано утром и прямо поехал на Москву.
Не доезжая верст шести до Москвы, князь вдруг осадил коня и сказал Кряжу:
– Слышь, кричат будто? А?
– Ратуйте! – явственно донеслось до них.
Князь ударил коня и понесся в сторону криков. Кряж поехал с ним рядом.
Едва они сделали несколько саженей, как за купой деревьев увидели возок. Кони были отпряжены. Какие-то люди спешно хлопотали около возка, а подле них раздавались вопли.
– Воры, – сказал князь и, обнажив меч, поскакал вперед. – Я вас ужо! – закричал он издали. – Будете вы по дорогам грабить!
Четверо людей оглянулись, бросились в кусты и быстро, словно по волшебству, скрылись.
– Ратуйте! – визжал женский голос.
Князь поскакал к возку и соскочил с коня. Возок был пуст, вокруг валялись меха, служившие одеялами, увесистый сундучок, разная рухлядь. Князь с недоумением огляделся.
– Сюда, сюда! – вопил голос. – Здесь, под кустиком!
– Сюда, княже! – сказал Кряж, указывая на кусты.
Князь пошел за ним следом. Под кустом на земле лежали три женщины. Одна толстая, видимо боярыня, и одна тонкая, стройная, с крошечными ногами, лежали без движения, с головами, завернутыми в платки; третья, толстая, короткая, в шугае и котах[18], очевидно, успела освободить свою голову от платка и вопила на весь лес.
– Ратуйте, добрые люди! Воры напали! Убили боярышню да боярыню! Что я боярину скажу!
– Не ори, бала! – остановил ее Кряж. – Воров уже нет больше. Встань лучше да прикрой голову.
– Ой, дурень, дурень! – завопила старуха. – Да как же я, дурень, встану, коли у меня руки-ноги скручены!
Князь усмехнулся.
– Распутай ее! – сказал он, а сам подошел к двум недвижно лежащим и стал раскутывать им головы.
– Княгиня Куракина, – пробормотал он, снимая с толстой женщины платок и обнажая тусклое лицо чуть не с тройным подбородком, – а это, надо думать, княж…
Он бросил платок и не докончил фразы.
Перед ним лежала девушка с распущенной черной косой, с бледным лицом и полуоткрытыми устами. Та самая, что они видели в эту ночь у сломанного дуба во время волхвования.
Петр смотрел на нее не спуская глаз.
Тем временем мамка поднялась на ноги.
V
Спасенные
Княгиня и ее дочь лежали недвижимы. Вероятно, страх и затем тяжелые платки на лицах лишили их на время сознания.
– Умерли! – завопила мамка и начала причитать над ними во весь голос. – Милые вы мои, родители вы мои! Что я теперь боярину отвечу!
– Кряж, достань воды, – приказал князь.
– Брось выть, старуха, – сказал он мамке, – скажи лучше, неужто вы одни ехали?
– Одни? – ответила старуха. – Да нешто мы беднота какая? Голь? Чай, мы Куракины будем! Одни! Эвон! – И она даже подбоченилась рукой, маленькая, толстая, в синем шугае. – С нами холопов-то сколько, с полсорока было!
– Где же они!
– А разбежались, проклятущие! Как увидели, что воры на нас – и вроссыпь! Душонки холопские! Ужо будет им от боярина! А этому Антошке… Ну-ну!
– А ты покликала бы их!
– «Покликала бы»! – передразнила старуха. – Да нешто я могу боярышню покинуть! – И, сделав плаксивое лицо, она снова начала выть.
Кряж принес воды, и князь тотчас обрызгал боярыню и боярышню.
– Чай, есть наливка? – спросил он у мамки.
– Есть, милостивец, есть, как не быть!
– Давай сюда, да чарку тоже!..
В походах князь выучился подавать помощь в иных случаях и не терялся при виде даже умирающих.
Старания его скоро увенчались успехом.
И та, и другая вздохнули, открыли глаза и сделали движения.
Князь тотчас дал им по глотку крепкой наливки, и они оправились.
– Милые вы мои! – радостно воскликнула мамка, бросаясь на колени. – Вставайте, родные, ушли воры! Прогнали мы их!
Княгиня села, князь поддержал ее, и в ту же минуту княжна легче серны вскочила на ноги и звонко засмеялась.
– Мамушка, а где кичка твоя?.. – но вдруг взгляд ее упал на князя, и она сразу смолкла, зарделась вся и стыдливо закрылась рукавом.
Тем временем попрятавшиеся холопы осторожно вышли из-за кустов и деревьев и окружили своих господ. Мамка с яростью набросилась на них.
– А, подлые! Вернулись! Погодите! Ужо будет вам от боярина! И тебе, Антошка!
– Я что же… – ответил долговязый детина в зеленом кафтане, – я за помощью бежал.
– Кабы не мы… – загалдели остальные.
– Вот с князем поговорите! – угрожающе кричала мамка.
Княгиня с благодарностью смотрела на князя и кивала ему головой.
– Ай, милостивец! Спас ты нас от смерти лютой, от поношения. Ужо боярин тебе в землю поклонится. Пра! Знаю, знаю тебя, соколик! Князя Теряева сынок, нам шабер![19]
– С твоим братом-то мой боярин в думе сидит, вместях город берегли! Уж истинно Бог тебя нам послал!
Она говорила без умолку, князь не слушал ее и вспоминал теперь отчетливо, ясно. Не раз и не два видел он эту девушку. Случалось ненароком через забор заглянуть, сидя на коне или со всходов, в сад к своим соседям – и там иногда резвилась барышня с сенными девушками…
Возок поставили на дорогу, вещи уложили, и княгиня с дочерью и мамкой влезли в него. Холопы окружили возок, кони дернули и потянули его по пыльной дороге, а князь погнал коня и скоро скрылся из глаз трусливых холопов.
Он скакал молча. Образ девушки, виденной им раньше в зачарованном круге, смутил его и вытеснил мысли об Анеле.
Дивным дивом казалось ему все это приключение, словно наколдованное стариком.
Таким же дивным дивом казалось оно и молодой княжне Катерине Куракиной.
Живя дом о дом с Теряевыми, она от сенных девушек немало слыхала рассказов о молодом князе: и как он в походах с ляхами дрался и со шведами, и как его царь отличает. С девичьим лукавством не раз довелось ей ухитриться через заборную щель увидеть молодого князя, как он садится на коня, как едет на нем, как сходит, высокий, статный, с вьющимися кудрями, с светлой бородой.
И не один вечер провела она с сенными девушками, слушая рассказы о нем, о своем соседе.
Запали они ей в сердце, запечатлелся светлой грезой и образ красивого витязя, и вдруг – теперь она встретилась с ним лицом к лицу…
Диво дивное!
То-то будет о чем поговорить с сенными девушками! Будет о чем и помечтать в бессонную ночь или за томительной работой у пяльцев… и боярышня улыбалась радостной улыбкой. Боярыня клокотала, как курица, продолжая ужасаться происшествию, а мамка ворчала и ругательски ругала и воров, и трусливых холопов…
Тем временем на постоялом дворе Никиты за длинным сосновым столом сидели сам Никита, Мирон Кистень и Федька Неустрой, а Панфил да хозяйский Егорка стояли поодаль. Все были угрюмы и, видимо, недовольны, и Мирон говорил Никите:
– Дурень, дурень! Коли позарился та такое дело, до конца надо делать было! Двоих испугались…
– Коли они на конях и с мечами… – слабо возразил Никита.
Мирон усмехнулся.
– С мечами! Холопов полсорока было, да разбежались, а тут два. На что Панфил-то? Он один коня валит… Бабы! – презрительно окончил он и гневно взглянул на Неустроя.
Наступило томительное молчание.
– А теперь что? – заговорил снова Мирон. – Приедут они на Москву. Холопы ничего не докажут, откуда воры. Чай, могли удуматься, да и кабак один на всю путину. Ну и иди к боярину Матюшкину!
Никита побледнел и вздрогнул.
– А еще и медь найдут… Эх, горе-работники.
– Что же делать-то?.. – продолжал смущенный Никита.
– Что? Одно осталось: на Москву идти. Не здесь же стрельцов поджидать, а пока что Лукерья с Егоркой похозяйничает. Да медь убрать, горн снесть, а то, упаси бог, подьячие придут…
В ту же ночь постоялый двор опустел.
Никита и Мирон с товарищами вновь переселились в Москву, где Семен Шаленый, все время бывший в Москве, устроил их в новой рапате.
Такие рапаты, тайные кабаки, вмещающие в себя и игорный дом, и притон разврата, – в сущности, разбойничьи гнезда, – были рассеяны в то время по всей Москве.
Не только ночью, но и днем выходили оттуда страшные обитатели на грабеж и разбой и, по свидетельствам очевидцев, нередко среди бела дня, на улице нападали на прохожего, грабили и убивали его прямо на глазах народа.
Дороговизна продуктов, обращение меди вместо серебра, непосильные налоги – все это порождало смутное недовольство, выражавшееся, между прочим и в таком открытом разбойничестве, едва ли не покровительствуемом самими воеводами.
Так, Милославский с другом своим Матюшкиным за выкуп выпускали из застенков и воров, и фальшивомонетчиков, как бы благословляя их снова на подвиги.
Разбойники открыто гуляли по городу, и купцы их знали в лицо и старались зачастую умилостивить дарами, боясь и разбоя, и убийства, и поджога.
Шаленый, Неустрой и Кистень были также известны многим москвичам, но под началом у Мирона они не смели много своевольничать. Мирон же был уже не простой разбойник.
После того как Матюшкин вторично отнял у него Акульку и задрал ее за сопротивление, Мирон поклялся ему отомстить. Это дело ему не хотелось делать спроста, и, вспоминая первый бунт при Морозовых, еще в начале царствования, он замышлял второй.
– Тогда Плещеева рвали. Теперь Матюшкина тряхнем, – говорил он, и глаза его разгорались. – Увидит он, песий сын, за все лихую расплату!
И, ходя по городу, он с догадливым и бойким Неустроем сеял повсюду недовольство.
То в сермяге и гречишнике его можно было видеть на базаре, то в купеческом кафтане на Красной площади или в рядах, то одетым рейтаром – в царевом кабаке. И всегда подле него ловкий Неустрой со своими прибаутками.
Москва бродила, а еще никто не подозревал даже об опасности, и Матюшкин с Милославским распалялись корыстью только пуще и пуще.
Страшное «слово и дело» было для них отличным орудием. Подьячие сновали здесь и там, выискивая богатого, кричали государево слово. И тащили беднягу в приказ, где за него уже брались хитрые дьяки, под страхом пыток выпытывая из него деньги. Перепадала и подьячим малая толика для разбойного и тайных дел приказов.
VI
Присуха
– Чего ты? – спросил сурово Петр у своего стремянного, увидев на его лице широкую улыбку.
Это было с неделю спустя после описанного приключения.
Кряж замялся:
– Так, княже, ничего! Не серчай на холопишку! – И он подал ему стремя.
Петр вскочил на коня, оправился и медленно выехал за ворота в сопровождении своего стремянного, но говорить с ним на народе было негоже, и он молча ехал до своего полка, что стоял за Сивцевым оврагом, занимая собой как бы отдельную слободу.
Солдаты со своими женами и детьми жили по отдельным избам, а холостые жили в избах по трое и по четверо, ведя немудреное домовое хозяйство.
Князь проехал в полковничью избу и встретился там с Тугаевым. Они поцеловались.
– А на тебя ноне глядеть радостно, – сказал Тугаев.
– А что?
– Будто повеселел ты. Али радость какая? Может, нашлась…
Петр нахмурился и махнул рукой.
– Не вороши старого, Павел Ильич! – сказал он и снова улыбнулся. – Ты вот что тучею смотришь, ко мне не заглянешь. А намедни я к себе на охоту ездил, за тобой заглянул, ан говорят, ты с утра на своем аргамаке ускакал и слуг не взял.
Тугаев побледнел, а потом весь вспыхнул. Спустя мгновение он ответил:
– Не вороши и ты, Петр Михайлович! Мое впереди будет. Может, счастье великое, может, горе лютое. Как-нибудь спокаюсь тебе, а теперь скажи, – спросил он вдруг пониженным голосом, – ты в присуху веришь?
– С нами сила Господня! – перекрестился князь. – Да ведь ты женатый. Что ж тебе?
Тугаев побледнел и опустился на лавку.
– В том и горе мое, – прошептал он побелевшими губами.
Петр покачал головой.
– Слушай, – сказал он, – я басням этим всяким не верю, а все ж есть что-то чудное. У нас в Коломне такой ведун живет, Еремейкой звать. Он тебе, может, и снимет присуху, коли она наложена.
Тугаев вздрогнул, и глаза его сверкнули. Он быстро вскочил с лавки.
– В Коломне?
– Мой Кряж его знает. Хочешь, сведет?
– Князь, друже! – взмолился Тугаев. – Дай его мне на сегодня. Я к вечеру поеду!
Он весь дрожал от волнения. Петр хотел улыбнуться, но вспомнил свое приключение и только кивнул головой.
– Ладно, пошлю сегодня!
Тем временем солдаты собрались перед избой, и Петр должен был к ним выйти. Он поздоровался с кучей сермяг, зипунов и кафтанов и громко опросил всех, всем ли они довольны.
На этом и кончился смотр. Возвратившись домой, Петр позвал к себе Кряжа, наказал ему ехать к Тугаеву и служить, как ему, а потом спросил:
– Чего ж ты хмылился?
Кряж опять усмехнулся и потупился.
– Не будешь гневаться, княже?
– Ну? А что?
– Да девки тут, от Куракиных, меня к забору заманули. Такие ли затейницы!
Петр невольно покраснел.
– Ну?
– Все о тебе пытали. Нет ли у тебя зазнобы какой. Куда с тобой езжу, да как тебе княжна приглянулась, да не захочешь ли свидеться с ней, так я только бы им мигнул. Бесстыжие!! Пра!
Петр весело засмеялся и тряхнул русыми кудрями.
– И впрямь затейницы! – сказал он и прибавил: – Так поезжай к князю Павлу.
– В одночасье! – ответил Кряж, кланяясь и спиной идя к выходу.
Когда Кряж вышел, Петр лег на липовую скамью, положил на возглавие руки, на них закинул свою голову и задумался.
Присуха! Может, она и иное что, может, и никто не повинен в ней, а только есть она, окаянная. Ой, есть! Кажись, и в мыслях ничего такого не было, а вдруг прилучится, и засосет под сердцем, и из головы не идет, и томит, и дразнит… Что же это?.. Вот хоть бы с ним. Думал, кроме Анели, и в сердце никому места не хватит, глядь – княжна эта! И будто клин в голову; что дальше – то более!.. Она вдруг стала перед ним как живая, с разгоревшимся личиком, прикрывшись рукавом. Он улыбнулся своей грезе и томно прикрыл глаза. «Княжеской крови, благородного кореня, и зазора никакого нету», – думал он и улыбался.
Князь-то Куракин как его почтил!
Действительно, через день после приключения Петра на двор Теряевых въезжали вершники, и едва князь Михаил Теряев вышел, оповещенный, на крыльцо, как во двор уже въезжал князь Куракин.
На середине двора слез он с коня, а князь встретил его на нижней ступеньке крыльца и под руку помог ему подняться. Войдя в горницу, помолился Куракин, трижды поцеловался с князем, а потом повел свою речь:
– Приехал я, князь Михайло, до тебя, отблагодарить тебя, милостивца! – И с этими словами он поясно поклонился князю. Теряев даже смутился:
– Что ты, что ты, Иван Васильевич! Что я тебе такого сделал?
– Не говори! – перебил его князь. – Не ты, так сын твой моему роду великую услугу сделал. А кого за сына благодарить, как не отца родного!
– Который сын? – недоумевал князь, и Куракин рассказал ему всю историю с нападением и освобождением. Князь и рад был, и хмурился. Рад, что сын его такому родовитому князю услугу сделал; хмурился, что сам ничего не знал про это.
А Куракин попросил Петра позвать и лично ему в пояс кланялся.
Князь Теряев потом выговорил сыну, а тот только усмехнулся.
– Э, батюшка, – сказал он, – да стоило ли о таких малостях милость твою тревожить?..
Вспоминал про все про это Петр и улыбался шире и радостней.
И то, решил он под конец, повидаться с нею надо. Пусть Кряж девушкам скажет!..
По нынешним временам молодые люди годами видаются друг с другом, и медленно пробуждается в них чувство любви, побеждаемое нередко рассудком. Тогда же взгляда одного довольно было, чтобы загорелось сердце неугасимым огнем. Может, тому немало способствовала теремная жизнь и трудность увидеть девичье лицо, так же, как девушке увидеть мужчину.
Как бы то ни было, загорелось сердце и у Катерины, молодой княжны.
– Ай, Луша, – говорила она своей сенной девушке, – и раньше в иную пору о нем думала, а тут и из головы не идет. Все он да он!..
– Дело девичье! – смеясь, отвечала Луша. – Пожди, княжна, я тебе с ним встречу сделаю. Наш сад с их двором только тыном отделяется.
– Ай, что ты! Срамота-то какая!
– А какая срамота тут? Ему за честь будет! Опять и порухи нет тут никакой, не смерд он, а князь и царю самому известен. Погодя и косу расплетем княжне нашей, боярышне!
Катерина зарделась вся, как маков цвет.
– Ай, Луша, – прошептала она, – и хорошо, и страшно! Не иначе все это, как присуха злая!..
Луша только махнула рукой.
– Присуха! И сказала, боярышня моя! Присуха – коли силком, старик какой или урод, что ли, а князь Петр – гляди не наглядишься: молодец молодцом, что сокол ясный!
