Андрей Зарин
На изломе
XVI
Крутая расправа
Мирон с Панфилом, едва только начались беспорядки, прямо двинулись ко двору боярина Матюшкина. Их сопровождала огромная толпа гультяев.
Не доходя до двора Матюшкина, Мирон остановился и сказал:
– Братцы, тут нас для этого пса много. Пущай половина идет на Разбойный приказ да колодников выпустит, а я тем временем боярина прощупаю, а добро делить потом приходите!
Толпа с гулом разделилась на две части, и одна двинулась на Разбойный приказ, это ненавистное всем, проклятое место, а другие, во главе с Мироном, на двор Матюшкина.
Боярин, ничего не подозревая, медленно прохлаждался за обедом и тянул вторую ендову меда, когда в горницу вбежал испуганный отрок.
– Боярин, – закричал он, – ты тут сидишь, а в Москве бунт! Народ, вишь, к тебе валит. Беда!
Боярин даже поперхнулся медом и вскочил с лавки. Босой, распоясанный, бросился он в терем, прямо к жене, и закричал:
– Матушка, Лукерьюшка, спасай меня от воров! – и с этими словами лег на кровать, прикрывшись перинами, но перина вздулась горой, и за версту можно было догадаться, что здесь спрятался человек. Он соскочил с постели и полез под кровать.
– Закидай меня какой рухлядью, – прохрипел он оттуда.
Лукерья Даниловна заметалась по тесной горнице!
А двор уже заняли гультяи. Мирон и Панфил с несколькими молодцами ворвались в хоромы и яростно шарили по всем углам, ища боярина.
– И куда ему деться, собачьему сыну? – рычал Мирон, перебегая из горницы в горницу.
– Пройдем наверх, – предложил Панфил, и они бросились по лестнице в терем.
– Куда вам? Чего вам? – закричала, загораживая им дорогу, толстая баба в повойнике.
– Пусти, Лукерья Даниловна, – сказал ей Панфил и шепнул Мирону:
– Беспременно тут.
Мирон рванулся вперед. Боярыня вцепилась в его бороду. Мирон с яростью толкнул ее в грудь, и она отлетела от него, сделала несколько скачков, грузно упала, ударилась виском об угол железного сундука и обмерла, заливая пол кровью. Мирон бросился к постели, сорвал полог, сбросил перины и, не найдя боярина, стал смотреть по углам. В это время Панфил заглянул под кровать и радостно закричал:
– Здесь он! Здесь!
Мирон нагнулся тоже и увидел ничком лежавшего боярина.
– Эй, ты, волчья сыть, – закричал он, – вылезай честью! – Боярин не шевелился. Мирон повторил оклик и потом сказал Панфилу: – Тащи его!
Панфил тотчас нагнулся и ухватил боярина за ноги.
– Егор Саввич, – заговорил он насмешливо, – вылезай, пожалуйста, девки тебя давно уж ждут! – И он потянул боярина за ноги, но боярин ухватился за ножки тяжелой кровати, и она потащилась вместе с ним.
– Ишь, песий сын! – проговорил Панфил. – И тут кочевряжится. А ну, я ж тебя! – И он освободил одну руку, уперся ею в дубовую кровать, а другой с такой силой рванул боярина за ногу, что тот до половины выкатился из-под кровати. Лицо его ударилось о ножку и окровавилось.
– Не хотел честью, пес! – сказал Панфил с укоризной.
Боярин лежал недвижим.
– Вали его на себя, – сказал Мирон, – и тащи к девкам.
Взвалить семипудовую тушу боярина себе на плечи для Панфила не представляло никакого затруднения. Он ухватил его за руку и за ногу, крякнул, вскинул себе на плечо, как мешок, и поволок вниз по лестнице. Мирон пошел за ним следом, а Лукерья Даниловна, не приходя в сознание, лежала на полу с проломленной головой.
Тем временем гультяи, ворвавшись в погреб, с жадностью пили мед и пиво и пьяные выбегали на двор снова. Мирон с Панфилом перешли двор, сад и подошли к одинокой бане, где когда-то томилась Акулька. Сильным ударом чекана[22] Мирон сбил замок и, распахнув дверь, вошел в просторную горницу. Четыре девушки при их входе испуганно забились у гол.
– Уф! – сказал Панфил, опуская на землю боярина.
Мирон обратился к девушкам и сказал:
– Не бойтесь, милые! Не обидчики мы вам! Принесли мы вам в подарочек боярина, чтобы с ним за ваши слезы рассчитаться!
– А вы сами кто? – спросила одна из девушек.
– А мы вольные люди; тоже счет с боярином имеем. Так вот и привели его сюда, чтобы со всяким посчитаться можно было.
Девушки оправились и вышли из угла, пугливо смотря на огромную тушу недвижно лежащего боярина.
– Сбегай-ка, Панфил, за водой, – сказал Мирон, – да заодно достань прутьев с батогами, угольев, ежели найдешь, а то просто веников пару!
Панфил ушел, а Мирон остановился над боярином и со злобной радостью смотрел на него.
– Сократился, – прошептала одна из девушек, – довольно насильничал над нами, срамник!
– Давно вы у него? – спросил Мирон.
– Шестой месяц! – ответила одна.
– Четвертый месяц! – ответила другая.
– А я уж год, как мучаюсь! – сказала третья, а четвертая только пронзительно завыла от обиды и горя.
И полились их жалобные рассказы. У всех у них была одна история с Акулиной. Так же их взяли в застенок, а из застенка перевели сюда.
– Не сдается которая, ту секут. Вона одну, рассказывают, насмерть засек, разбойник!
Мирон вздрогнул и сказал:
– Это была моя полюбовница!
– Горемычный ты! – воскликнула одна из несчастных.
Мирон усмехнулся.
– Теперь он горемычный! – и ткнул боярина ногой в бок.
Тот давно очнулся, но нарочно не двигался и сдерживал дыхание, слушая эти разговоры и думая о своей горькой участи.
От толчка в бок он простонал.
Мирон обрадовался и нагнулся.
– А, боярин, прочухался?
В это время вошел Панфил с пучком розог, несколькими плетьми и пачкой веников, за ним следом вошло несколько холопов.
– На боярскую расправу поглядеть! – сказали они просительно.
– Что же, можно! – усмехнулся Мирон и снова толкнул боярина. – Ну-ка, поворачивайся, что ли! Братцы, – сказал он холопам, – скиньте-ка с него рубашку!
Холопы бросились и в один миг сдернули с него рубаху.
Мирон роздал девушкам кому плеть, кому розгу и сказал:
– Считайтесь с ним, а я опосля!
Девушки пришли в неистовство. Они вспоминали лихому боярину все свои обиды и хлестали его нещадно под прибаутки холопов, а Мирон тем временем разжигал веники.
– А это тебе за Акульку! – сказал он, когда девушки устали хлестать, и начал водить пылающим веником по истерзанной спине боярина. Тот лишился чувств, но от этой адской боли очнулся, закричал не своим голосом и снова лишился чувств.
– Не нравится! – усмехнулся Мирон.
– Пусти-ка и меня! – сказал Панфил и, ухватив ус боярина, вырвал его с мясом.
Девушки побледнели от ужаса и с криком выбежали из бани. Холопы оторопели, и только Панфил с Мироном продолжали свою дикую расправу, радуясь каждому стону, вырывающемуся из полурастерзанного тела боярина.
Когда они оставили его, тело Митюшкина представляло кровавую обугленную гору, в которой не было даже признака человеческого.
Панфил и Мирон вышли мрачные, торжественные и, миновав двор с бушующими гультяями, вышли на улицу.
Им навстречу бежала толпа; среди всякого сброда виднелись то тут, то там страшные лица колодников.
Несколько человек, составлявших ядро толпы, высоко поднимали на палке отрубленную голову и кричали:
– Со всеми так будет! Ладно, поиграли нами, пошутим и мы!
– Берегись, спесь боярская!
Мирон взглянул на отрубленную голову и узнал в ней голову дьяка.
– Всем один конец, это верно! – произнес он злобно.
– Эй, вы! Куда ж теперь идти хотите? – закричал он толпе.
Толпа остановилась. Многие узнали в нем своего вожака и закричали:
– Куда поведешь нас! Мы за тобой!
– Тогда к Шорину!
– К Шорину! К Шорину!
– Гайда, ребята!
В это время со стороны города подбежала ватага.
– Братцы! – закричали они. – Бежим на площадь! Там от царя гонец!
– На площадь!
– От царя гонец!
Голова Травкина, сброшенная с палки, полетела на землю и глухо ударилась.
Толпа ринулась по улицам, давя и толкая друг друга, прямо на Красную площадь.
Мирон с Панфилом медленно шли позади.
– Не улестил бы народ он только, – озабоченно говорил Мирон.
По дороге встречались отдельные ватаги; они присоединялись к толпе и текли на площадь, как лавина.
XVII
Безумие
Хованский на взмыленном коне стоял посреди Красной площади и надрывался от крика. Кругом его, куда ни глянь, виднелись головы, лица и шапки, и только огромная любовь москвичей к Хованскому разрешала ему такую безумную отвагу.
Он не думал об опасности и кричал, надрываясь:
– Православные! Народ московский! Что вы затеяли? Очнитесь! Царь-батюшка милостив и ваши вины пока что отпустит. Не одумаетесь, поздно будет! Ни за что пропадете. У царя немало войска и верных слуг!
– Мы не на царя, а на слуг его! – закричали из толпы. Мы тебе зла не желаем! Оставь нас!
– Православные, люди добрые! – надрывался Хованский. – Успокойтесь! Царь за мной в Москву будет. Все рассудит!
– Пусть бояр-изменников выдаст! Пусть собаку Милославского нам отдаст!
– Оставь, Хованский, ты человек добрый, в наше дело не вмешивайся.
– Братцы! – раздался зычный голос Мирона. – Да чего ждать? Идем на Шорина!
– К Шорину! – раздались крики.
Хованский направил коня к дому Теряева и стал медленно пробираться в толпе.
Князь Теряев с сыном Петром и князем Куракиным держали совет, когда приехал Хованский.
Он слез с коня и неслышно вошел в горницу. Строгие до внешнего этикета московские бояре теперь и не подумали о нем.
– Что, упарился? – спросил его Куракин, зная от Петра об его приезде. – Уговорил?
Хованский только качнул головой.
– Дай испить, – попросил он Теряева, – всю глотку надорвал!
Теряев хлопнул в ладоши и велел подать меду и кубок.
– Тяжелые времена переживаем! – сказал он. – Беда отовсюду! И война, и голод, и дома нелады.
– И не скажи! – Хованский махнул рукой. – Слышь, выдай им Милославского. Теперь на Шорина пошли. Хорошо, коли убежит!
– Не грех и Милославского трепануть, – сказал Куракин.
Хованский усмехнулся и погрозил пальцем. Потом сказал:
– Ну, я сейчас и назад к царю! А вы что делать будете?
– Мы-то? Да вот наш воин, – князь Куракин указал на Петра, – берется стрельцов собрать да свой полк, и по малости укрощать будем. Где можно. Дворец побережем, казну…
– Ну, ин! – сказал Хованский. – Я еду. Князь, нет ли коня у тебя? Мой угнался!
– Бери любого, – ответил Теряев и приказал приготовить коня.
Мятежники бросились к дому гостя Шорина, разбили его, разграбили, искали самого Шорина и не нашли его. Вместо него они схватили его пятнадцатилетнего сына.
– Где отец? – кричали они, встряхивая его.
– Он еще на неделе уехал!
– Куда?
– А не знаю.
– А, щенок! Падаль! Врать еще! Говори, что в Польшу уехал, с письмами от бояр, чтобы царю изменить!
– Не знаю.
– Говори, как наказывает; не то живьем сожгем!
Мальчик заплакал.
– Ну, куда твой отец уехал?
– К полякам с боярскими письмами, чтобы царя извести! – ответил он, дрожа от страха.
– Го-го-го! – загудела толпа.
– Братцы, к царю его! В Коломенское! Пусть на бояр докажет!
– К царю! К царю!
– Всех бояр-изменщиков на виселицу!
– В Коломенское! – И, подхватив мальчика Шорина, толпа хлынула из Москвы.
Хованский выехал от Теряева, увидел движение толпы и вернулся.
– Все бегут из города, – сказал он, – вероятно, в Коломенское. Вы, как они уйдут, ворота заприте, а потом следом войско пустите!
– Хорошо! – согласились градоправители и сделали так, как сказал Хованский.
Ворота заперли, едва вышла толпа.
Петр поручил немцу Клинке ловить со стрельцами оставшихся воров, а сам, собрав свой полк и прихватив еще стрелецкий, три часа спустя двинулся в тыл бунтующим и шел за ними следом, готовя им поражение.
– Не иначе как на Москву ехать! – решил государь со своими боярами, поднимаясь с кресла.
Милославский робко заметил ему:
– Боязно, государь!
Царь взглянул на него и вспыхнул как порох. Глаза его сверкнули.
– Мне боязно? – воскликнул он. – Царю боязно идти к своему народу? Отцу к детям? Да в уме ли ты, боярин? Тебе надо хорониться нонче, – добавил он спокойно. – А цари от народа никогда не прятались!
В это время, забыв придворный обиход, дворянские дети вбежали в палату и закричали:
– Идут, идут! Берегитесь!
Бояре заметались. Милославский бросился в покои царицы и там забился в дальний угол. Вспомнил он, как в 1648 году разъяренный народ шарил Морозова, как расправился с искупительной жертвой, Плещеевым. Вспомнил и затрепетал от ужаса и позора.
Вспомнили это и бояре и бросились кто куда. Царь оглянулся и увидел подле себя только князя Терентия Теряева да дворянских детей.
Он горько усмехнулся и сказал:
– Знает кошка, чье мясо съела. Пойдем, князь! – и твердым шагом пошел к выходу.
Тысячная толпа бежала с гамом и криком, неистово махая руками.
Увидев государя, она бросилась к нему и вмиг окружила его со всех сторон.
Дворцовая стража только ахнула и не решилась, за своей малочисленностью, идти к царю для охраны.
Царь, тихий, улыбающийся, совершенно спокойный, в сознании правоты своей, стоял среди возбужденного народа.
Из толпы раздались отдельные крики, которые вскоре слились в протяжный гул.
Царь поднял руку.
– Ничего не слышу! – сказал он. – Говорите, выборные!
– Отдай нам Милославского! Он вор и всем ворам потатчик! – раздался отдельный возглас.
Наиболее смелые выдвинулись к царю.
– Царь-батюшка, – заговорили они, – житья не стало. Окружили тебя псы бояре, и не слышишь ты стона нашего, не видишь слез! Сперва десятой, а теперь уж и пятой деньгой обложили, за все берут! За воз берут, прорубное берут, посошное, на правеже забивают! Жить нельзя!
– Ямчужные, городовые, подможные, приказные – все плати! – закричали другие голоса.
– На завод селитряный дрова вози!
– Серебром давай, а откуда оно, коли его все к рукам прибрали!
– Воеводы ходят да кричат: кого хочу, того в тюрьме сгною!
– Смилуйся, государь!
– Теперь тесть твой да собака Матюшкин людей в приказ берут да в дыбы казны добиваются от них!
– Выдай нам Милославского!
Толпа волновалась и, тесня царя, хватала его за руки, за подол платья, за пуговицы.
Царь стоял недвижим. Лицо его то принимало выражение страдания, то вспыхивало стыдом за своих бояр.
– Ну-ну! – заговорил он наконец, совладав с собой. – Успокойтесь, детушки! Теперь вы до меня дошли. Я все узнал! Вот сейчас на Москву поеду и сам сыск учиню.
– Выдай нам бояр твоих!
– Выдай Милославского!
– Не могу! Сами судите, кто над всеми старшой? Я, милостью Божьей! Мой и суд, моя и расправа! Коли сыщу вины на них, никого не помилую!
– Чему нам верить?
– Мне верить, царскому слову моему! – гордо ответил царь и выпрямился с величественным жестом. – А теперь идите с миром назад, в Москву! Я туда сегодня же выеду. Там и суд будет! Выберите от себя челобитчиков!
– А в чем зарок?
– Богом клянусь вам и своим царским словом!
Из толпы выдвинулся здоровенный детина и протянул царю свою огромную руку.
– Бей, государь, по правде рукой! – сказал он.
Царь вспыхнул, потом засмеялся.
– Ну, ин быть по-твоему! По рукам! Вы в Москву, я за вами! – И он опустил свою руку в широкую лапу мятежника.
Тот в неистовом восторге обернулся к толпе и, показывая всем свою правую руку, закричал:
– Бил государь по рукам! Теперь верно! Домой, братцы!
– Назад! В Москву!
– Многие лета государю-батюшке!
– Здравствовать тебе на радость нам!
– Слава царю!
Царь долго смотрел вслед удаляющейся толпе. Потом обернулся к Терентию и с тихой улыбкой сказал:
– Что дети!
– Да, что дети! – ответил Терентий и сурово прибавил: – А обидеть их – что детей обидеть. Одна защита у них – это ты!..
Царь кивнул головой и тихо пошел во дворец.
XVIII
Сила и правда
– Завтра в утро на Москву сбираться, – сурово отдал приказ царь, входя в палаты.
Бояре видели всю сцену царя с народом и теперь, успокоенные, повылезли из щелей и окружили царя. Он чувствовал себя героем и развеселился.
– Эй, вы! – шутил и смеялся он над их страхом. – Царские слуги!
– Ну а где ж твой силач? – обратился он к Ртищеву.
Ртищев низко поклонился царю и быстро выбежал из палаты. Все оживились и повеселели. Царь снова пошел в сад и там смотрел на кулачный бой, а после всенощной остаток вечера провел у царицы. Идя на покой, он сказал Теряеву.
– Ну, князь, хоть и не спальник ты нонче, а думный боярин, все ж с тобой мне побыть хочется. Идем ко мне в опочивальню!
Терентий молча поклонился царю, а все с завистью поглядели на князя. Царь отпустил бояр и пошел в опочивальню. Отпустив спальника, он разделся с помощью Терентия и лег в постель, отпахнув полог кровати.
– Не буду спать нонче, – проговорил он, – взволновали меня дела эти! Тяжко, князь, царем быть! Немила эта корона самая! Подчас иному сокольничему завидуешь: нет у него ни тревог, ни забот; нет ответа перед Богом такого страшного!
– Господом помазан на царство; Господь и силу даст, – тихо промолвил Терентий.
– Эй! Силу, силу, – вздохнул государь. – Да коли она вся на бояр идет? Вот хоть бы теперь? Тестюшко мой, знаю, народ грабит, а что поделаю? Другой, может, хуже будет. Были Морозовы, согнал их, поставил Милославского – и того хуже. Его прогонишь и Бог весть на кого наткнешься. Нету ни царских, ни Божьих слуг; всяк только о себе думает, а я за всех! – Он вздохнул и замолчал. На душе его было горько.
Он ли не отец для народа своего? Он ли не молельщик? На церкви жертвует, нищую братию оделяет щедро, принимает и сирого, и убогого. Не гнушается ни больным, ни колодником, а Господь словно отворачивается от него. Голод, мор, войны, пожары, бунты! Всего вдоволь – и нет только мира да спокойствия.
– Господи! – тихо прошептал он. – Вразуми, но не оставь милостью!
Его кроткая душа скорбела. Ему было больно видеть оскудение своего народа, и в то же время он не знал, чем помочь своему горю.
Князья Теряевы, Ордын-Нащокин, Шереметев да Матвеев, Артамон Сергеевич, – вот и все! – перебрал в уме царь своих слуг, в честность которых он мог поверить.
– А остальные? – И царь горько усмехнулся.
Терентий лежал на широкой лавке и думал свою думу.
Вот оно! Начинает сказываться! Не проходит даром отступничество! Господь видит и карает. Все стали слугами антихриста – на всех печать его, а устами говорят: «Господи, Господи». Никонианцы презренные! И ему вспомнилась моленная Морозовой, Аввакум с его горячей речью, юродивые с их жаждой пострадать за веру, и сама Морозова, презирающая всю суету.
Любовь смешивалась с благоговением, и Терентий с умилением думал: «Скоро увижусь с нею».
Ночь прошла спокойно. Рано, чуть свет, стали сбираться в дорогу: выкатывали колымаги, запрягали лошадей, выстраивались вершники и скороходы.
Тем временем толпа, идущая из Коломенского, встретилась с бегущими из Москвы.
– Назад! – закричали первые. – Государь-батюшка сам на Москву приедет сыск делать!
– Нет! – закричали из встречной толпы, – мы государю языка ведем: на бояр доказывать!
– Что на бояр?
– А то, что они с Польшей дружат! Батюшке-царю измену готовят!..
– Вешать их! Топить!..
– За тем и к государю идем! Поворачивайтесь за нами! Государь нам их сейчас головой отдаст!
– Назад! Назад! – закричали в толпе, и все, соединившись вместе, двинулись снова в Коломенское, таща с собой и малолетнего Шорина.
Мальчик был ни жив ни мертв. От страха он плакал и просил отпустить его, а мятежники говорили:
– Ужо, ужо! Сперва царю правду докажи!
В чем была правда, они не понимали и сами. Слишком была велика ненависть, накопившаяся за много лет, против бояр, и теперь она вылилась в такой безобразной форме. Царь вышел на крыльцо, собираясь ехать в Москву, когда ему с испугом доложили о приближавшейся грозе.
Царь нахмурился.
– Опять! – грозно воскликнул он. – Чего ж им от меня надо? Неужто не поверили?! – И, прежде чем могли опомниться бояре, он вскочил на своего коня и поскакал прямо на несметную толпу.
Толпа увеличилась почти в два раза. Она занимала всю ширину дороги и черной тучей тянулась на добрых полверсты. Царь осадил коня и тотчас был окружен шумящей толпой. Он был один. Позади него из бояр находился только Терентий. Все оружие царя составлял поясной нож, но он и не подумал о том. Подняв шелковую плеть, он грозно закричал на толпу:
– Что ж вы, крамольники, опять вернулись? Мало вам моего царского слова? Чего вам надобно?
– Милости, царь! Правды! – закричали в толпе. – Не мы, а бояре твои – крамольники! Выдай их нам на расправу!
– Слышь, государь, они полякам прямят!..
– На тебя зелье готовят!..
– Мы за тебя заступники!..
Царь смутился:
– Что еще? С чего вы брешете?
– А вот, изволь сам допросить пащенка этого!
Толпа всколыхнулась, раздался крик, и к царю приволокли и перед ним поставили мальчика, сына Шорина. Кафтан его был изорван, синяя шелковая рубашка разорвана тоже, волосы растрепаны, из рассеченной, распухшей губы сочилась кровь, и по лицу лежали грязные полосы от слез, смешанных с пылью. Царь с состраданием взглянул на него и спросил у толпы:
– Что вам от него надобно? Али он в чем провинился?
Из толпы выделился чернобородый посадский и ответил:
– Он тебе все на бояр докажет!
– Что от знает? – спросил царь.
Посадский толкнул мальчика, а другой стоявший тут же встряхнул его за плечи.
– Говори, сучий сын!
Мальчик всхлипнул и начал несвязно рассказывать. В страхе он плел на отца и на всех знакомых ему бояр разные небылицы. Отец-де уехал в Польшу, а потом в Швецию, повез письма от бояр, что они-де Москву без боя отдадут.
– Куда ж поехал отец твой, – спросил царь, – в Польшу или в Швецию?
– В Рязань! – ответил мальчик, всхлипывая.
– Врешь, в Польшу! – закричал на него посадский.
– В Польшу! – поправился несчастный мальчик.
Царь невольно улыбнулся, но тотчас нахмурился и поднял голову:
– Ну, ну! – сказал он. – Этого мальчика под стражу возьмем. Идите теперь домой, а за вами и я в Москву, сыск сделаю, его спрошу!
– Подавай нам бояр! – заревели в толпе.
– Там видно будет! – ответил царь.
Толпа забушевала.
– Подавай добром, не то силой возьмем, по обычаю!
И толпа надвинулась на царя и стиснула его с конем. Царь растерянно оглянулся и вдруг позади толпы, на пригорке, увидел стройные ряды войска. То был князь Петр Теряев со своими рейтарами и стрельцами. Глаза царя вспыхнули гневом. Он выпрямился на коне и взмахнул плетью.
– Добро, – сказал он, – не хотели честью, так ничего вам не будет! – и закричал громовым голосом: – Бить их, мятежников!
В тот же миг раздался военный клич; в воздухе загремели выстрелы, и на безоружную толпу с остервенением бросились солдаты. Мятежники дрогнули, завыли от страха и бросились врассыпную.
– Бей, лови! – кричал царь в исступлении и, сидя на коне, мял и топтал бегущих.
Из двора выскочили бояре и дворцовая стража, и началось кровавое побоище. Безоружных, перепуганных бунтовщиков давили и топтали конями, били мечами и секирами, топили в реке и частью забирали в полон и вязали веревками. Только немногие успели спастись бегством.
Царь подъехал к Петру и горячо обнял его, не сходя с лошади.
– Спасибо! – сказал он ему. – Жалую тебя вотчиной, выбирай любую! Проси чего хочешь, для тебя ничего не жалко!
Петр спешился и поклонился царю в землю.
– Рад за царя живот положить, и твое ласковое слово выше всякой награды! – сказал он.
– Добро! – ответил царь, улыбаясь. – Я твоей услуги не забуду, а теперь на Москву.
Лицо его грозно нахмурилось.
– Князь Милославский, – сказал он, – с бунтовщиками расправься! Не знай к ним жалости! Всех их перевешай, да здесь, вкруг Коломенского, им виселиц нагороди, чтобы всем памятно было!
И с этими словами он повернул коня и медленно поехал на Москву чинить суд скорый и немилостивый. Недавно мягкое сердце теперь трепетало от гнева. Князь Милославский остался в Коломенском и стал спешно готовить для бунтовщиков лютую казнь.
