Зигмунд Фрейд
Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия
Д. Психологические особенности сновидения
При научном рассмотрении сновидений мы исходим из предположения, что сновидение является результатом нашей собственной психической деятельности. И все-таки готовое сновидение кажется нам чем-то чужим, в авторстве которого нам настолько мало хочется признаваться, что мы так же охотно говорим «Мне приснилось», как и «Я видел сон». Откуда берется эта «психическая чуждость» сновидения? После обсуждения нами источников сновидений мы, видимо, должны полагать, что она не обусловлена материалом, который попадает в содержание сновидения; он большей частью является общим для жизни в сновидении и в бодрствовании. Можно задаться вопросом, не вызывается ли это впечатление изменениями психических процессов в сновидении, и попытаться дать психологическую характеристику сновидения.
Никто так категорически не подчеркивал принципиального различия между жизнью во сне и в бодрствовании и не делал таких далеко идущих выводов, как Г. Т. Фехнер в своей книге «Элементы психофизики» (Fechner, 1889, т. 2). Он считает, что «ни простого снижения сознательной душевной жизни», ни отвлечения внимания от влияний внешнего мира не достаточно для того, чтобы объяснить отличия жизни во сне от жизни в бодрствовании. Скорее он полагает, что и место действия сновидений является совершенно иным, чем место действия представлений, возникающих в бодрствовании. «Если бы место действия психофизической деятельности во время сна и в бодрствовании было одним и тем же, то сновидение, на мой взгляд, могло бы быть просто продолжением – на более низком уровне интенсивности – представлений, имеющихся в бодрствующей жизни, и должно было бы иметь с ними общее содержание и форму. Но дело обстоит совершенно иначе».
Что понимал Фехнер под таким перемещением психической деятельности, так и осталось неясным; и, насколько мне известно, никто не пошел тем путем, на который он указал своим замечанием. Анатомическое толкование в смысле физиологической локализации в мозгу или даже с точки зрения гистологических слоев коры головного мозга, наверное, исключается. Но быть может, когда-нибудь его мысль окажется плодотворной, если отнести ее к психическому аппарату, состоящему из нескольких встроенных одна в другую инстанций.
Другие авторы довольствовались тем, что выделяли ту или иную конкретную психологическую особенность сновидения и делали ее исходным пунктом последующих попыток объяснения.
Было справедливо отмечено, что одна из главных особенностей жизни сновидения проявляется уже в состоянии засыпания, и ее можно охарактеризовать как феномен, предваряющий сон. Согласно Шляйермахеру (Schleiermacher, 1862), наиболее характерным для состояния бодрствования является то, что мыслительная деятельность осуществляется в понятиях, а не в образах. Сновидение же мыслит преимущественно образами, и можно наблюдать, что вместе с приближением ко сну, по мере того как затрудняется произвольная деятельность, возникают непроизвольные представления, все без исключения относящиеся к разряду образов. Неспособность к такой мыслительной работе, которую мы воспринимаем как намеренную и произвольную, и постоянно связанное с этим распылением появление образов – вот две характеристики сновидения, которые при его психологическом анализе мы должны признать важнейшими особенностями жизни во сне. Относительно образов – гипнагогических галлюцинаций – мы уже знаем, что даже по содержанию они идентичны образам сновидения[24].
Следовательно, сновидение мыслит преимущественно зрительными образами – но не только. Оно оперирует также слуховыми образами и в меньшей степени впечатлениями, получаемыми от других органов чувств. Многое и в сновидении попросту мыслится или представляется (вероятно, также замещается остатками словесных представлений) точно так же, как в бодрствовании. И все же для сновидения характерны лишь те содержательные элементы, которые ведут себя как образы, то есть которые больше похожи на восприятия, чем на представления памяти. Оставив в стороне все хорошо известные психиатру дискуссии о сущности галлюцинаций, мы вместе со всеми компетентными авторами можем сказать, что сновидение галлюцинирует, что оно замещает мысли галлюцинациями. В этом отношении не существует никакого различия между визуальными и акустическими представлениями. Было замечено, что воспоминание о последовательности звуков, под которые человек засыпает, при погружении в сон превращается в галлюцинацию той же мелодии, а при пробуждении, которое может опять сменяться дремотой, вновь уступает место более слабому и качественно иному представлению в памяти.
Превращение представления в галлюцинацию является не единственным отличием сновидения от соответствующих ему мыслей в бодрствовании. Из этих образов сновидение создает ситуацию, оно представляет нечто как существующее в данный момент, оно драматизирует мысль, как выражается Шпитта (Spitta, 1882). Однако характеристика этой стороны жизни в сновидении будет полной только тогда, когда мы добавим, что в сновидениях – как правило, а исключения нуждаются в особом объяснении – человек не мыслит, а переживает, то есть полностью верит в галлюцинации. Критические сомнения, что, в сущности, ничего не переживалось, а просто мыслилось в своеобразной форме, то есть снилось, возникают только при пробуждении. Эта особенность отличает настоящее сновидение от дневных грез, которые человек никогда не спутает с реальностью.
Бурдах обобщил вышеупомянутые особенности жизни во сне следующим образом (Burdach, 1838): «К важнейшим характеристикам сновидения относятся: а) то, что субъективная деятельность нашей души представляется объективной, поскольку продукты фантазии воспринимаются так, словно они проистекают от органов чувств… б) сон устраняет произвольность. Поэтому сну присуща известная пассивность… Образы сновидения обусловливаются уменьшением произвольности».
Речь здесь идет о попытке выяснить причины веры души в галлюцинации сновидения, которые могут проявиться лишь после прекращения произвольной деятельности. Штрюмпель (Strümpell, 1877) утверждает, что душа при этом ведет себя корректно и сообразно своим механизмам. Элементы сновидения – это отнюдь не простые представления, а истинные и реальные переживания души, подобные тем, что возникают в бодрствовании через посредство органов чувств (ibid., 34). Если в бодрствовании душа мыслит и представляет словесными образами и с помощью речи, то в сновидении она мыслит и представляет реальными образами ощущений (ibid., 35). Кроме того, в сновидении добавляется сознание пространства, поскольку, как в бодрствовании, ощущения и образы переносятся во внешнее пространство (ibid., 36). Следовательно, нужно признать, что в сновидении душа занимает ту же позицию по отношению к своим образам и восприятиям, как и в бодрствовании (ibid., 43). Если при этом она все-таки заблуждается, то это объясняется тем, что в состоянии сна у нее нет критерия, единственно способного различить чувственные восприятия, полученные извне и изнутри. Она не может подвергнуть свои образы проверке, которая может выявить их объективную реальность. Кроме того, она пренебрегает различием между произвольно заменяемыми образами и другими, где такая произвольность отсутствует. Она заблуждается, потому что не может применить закон каузальности к содержанию своего сновидения (ibid., 5051). Словом, ее отход от внешнего мира содержит в себе также причину ее веры в субъективный мир сновидений.
К таким же выводам из несколько иных психологических представлений приходит Дельбёф (Delboeuf, 1885). Мы верим в реальность образов сновидений, потому что во сне у нас нет других впечатлений для сравнения, ибо мы оторваны от внешнего мира. Но в истинность наших галлюцинаций мы верим не потому, что во сне мы лишены возможности проводить испытания. Сновидение может мистифицировать перед нами все эти испытания, например показывать нам, что мы дотрагиваемся до увиденной розы, и при этом она нам всего лишь снится. Согласно Дельбёфу, не имеется надежного критерия того, является ли нечто сновидением или живой действительностью, кроме – и это только в практическом обобщении – факта пробуждения. Я называю иллюзией все, что было пережито между засыпанием и пробуждением, если при пробуждении обнаруживаю, что лежу раздетым в своей постели. Во время сна я считал образы сновидения настоящими по причине неусыпной привычки мышления предполагать наличие внешнего мира, противоположностью которого выступает мое «Я»[25].
Если, таким образом, оторванность от внешнего мира является моментом, определяющим наиболее яркие особенности сновидения, то, пожалуй, имеет смысл привести в связи с этим некоторые остроумные замечания Бурдаха, проясняющие отношения спящей души с внешним миром и способные удержать от переоценки вышеупомянутых выводов. «Сон происходит лишь при том условии, – утверждает Бурдах, – что душа не возбуждается чувственными раздражителями… но речь идет не столько о недостатке чувственных раздражений, сколько о недостатке интереса к ним[26]; некоторые чувственные впечатления даже необходимы, поскольку они служат успокоению души. Мельник, например, засыпает только тогда, когда слышит стук жернова, а тот, кто из предосторожности считает нужным зажечь ночник, не может заснуть в темноте» (Burdach, 1838).
«Душа изолируется во сне от внешнего мира, отходит от периферии… Однако связь не прерывается полностью; если бы человек слышал и чувствовал не во сне, а только после пробуждения, то разбудить его вообще было бы невозможно… Еще убедительнее наличие ощущений доказывается тем, что спящий человек пробуждается иногда ото сна не только из-за чувственной силы впечатления, но и по причине психической связи последнего; безразличное слово не пробуждает спящего, но если его назвать по имени, то он просыпается… Следовательно, душа различает во сне чувственные ощущения… Поэтому человека может разбудить и отсутствие чувственного раздражения, если оно связано с представлением о важной вещи; так, например, кто-то может проснуться при выключении ночника, мельник – от остановки мельницы, то есть от прекращения чувственной деятельности, а это заставляет предположить, что она воспринималась, но так как эта деятельность безразлична или, скорее даже, приносит удовлетворение, она не тревожит душу» (ibid., 485486).
Если даже нам захочется закрыть глаза на эти немаловажные возражения, то мы все же должны будем согласиться, что все вышеупомянутые особенности жизни сновидений, проистекающие из ее оторванности от внешнего мира, не способны полностью объяснить ее своеобразие. Ибо в противном случае можно было бы обратно превращать галлюцинации сновидения в представления, а ситуации в сновидении – в мысли и тем самым разрешить проблему толкования сновидений. Именно так мы и поступаем, когда после пробуждения воспроизводим в памяти сновидение, но каким бы удачным ни был такой обратный перевод, сновидение целиком сохраняет свою загадочность.
Все авторы также не задумываясь считают, что с материалом представлений, относящимся к бодрствующей жизни, в сновидении происходят и другие, еще более глубокие изменения. Одно из них пытается выделить Штрюмпель, рассуждая следующим образом (Strümpell, 1877, 2728): «Вместе с прекращением деятельности органов чувств и обычного осознания жизни душа утрачивает также и почву, в которой коренятся ее чувства, желания, интересы и действия. Даже те духовные состояния, чувства, интересы и оценки, которые в бодрствовании присоединяются к образам памяти, подвергаются… затемнению, из-за чего нарушается их связь с образами; образы восприятия вещей, людей, мест, событий и поступков в бодрствующей жизни по отдельности воспроизводятся в большом количестве, но ни один из них не привносит с собой свою психическую ценность. Последняя отделена от них, и поэтому они ищут в душе собственные средства…»
Это лишение образов их психической ценности, которое, в свою очередь, объясняется отрывом от внешнего мира, является, по мнению Штрюмпеля, главной причиной того впечатления чуждости, с которым в нашем воспоминании сновидение противопоставляется жизни.
Мы слышали, что уже засыпание приносит с собой отказ от одной из форм душевной деятельности, а именно от произвольного руководства течением представлений. Напрашивается и без того уже очевидное предположение, что состояние сна может распространяться и за рамки психических функций. Та или иная из этих функций не устраняется полностью; теперь встает вопрос: продолжают ли оставшиеся функции работать без нарушений и могут ли при таких обстоятельствах они вообще нормально работать. Есть точка зрения, согласно которой особенности сновидения можно объяснить снижением психической деятельности в состоянии сна; но такому воззрению противостоит впечатление, производимое сновидением на наше суждение в бодрствовании. Сновидение бессвязно, оно беспрепятственно соединяет самые резкие противоречия, допускает всякие невозможности, устраняет наши знания, влияющие на нас днем, притупляет наши этические и моральные чувства. Если бы кто-нибудь стал вести себя в бодрствовании так, как ведет себя в некоторых ситуациях в сновидении, то того, наверное, мы назвали бы сумасшедшим; кто в бодрствовании стал бы так говорить или рассказывать о таких вещах, как это было в содержании сновидения, тот произвел бы на нас впечатление ненормального или слабоумного человека. Поэтому, на наш взгляд, мы верно определим положение вещей только в таком случае, если психическую деятельность в сновидении будем считать лишь весьма незначительной, а высшую интеллектуальную работу в сновидении – невозможной или по меньшей мере серьезно нарушенной.
С необычайным единодушием – об исключениях речь пойдет в другом месте – авторы высказывали эти суждения о сновидении, которые непосредственно ведут к определенной теории или к объяснению жизни во сне. Остается дополнить мое только что высказанное резюме подборкой изречений различных авторов – философов и врачей – о психологических особенностях сновидения.
По мнению Лемуана (Lemoine, 1855), бессвязность образов является единственно важной характеристикой сновидения.
Маури соглашается с Лемуаном; он говорит (Maury, 1878); «Il n’y a pas de rêves absolument raisonnables et qui ne contiennent quelque incohérence, quelque anachronisme, quelque absurdité»[27].
Гегель, по словам Шпитты, говорил об отсутствии у сновидения какой бы то ни было объективной понятной связности.
Дюга утверждает: «Le rêve, c’est l’anarchie psychique, affective et mentale, c’est le jeu des fonctions livrées à elles-mêmes et s’exerçant sans contrôle et sans but; dans le rêve l’esprit est un automate spirituel»[28].
Об «ослаблении внутренней связи и смешении представлений, связанных в бодрствовании логической силой центрального “я”», говорит даже Фолькельт (Volkelt, 1875, 14), согласно учению которого, психическая деятельность во время сна отнюдь не кажется бесцельной.
Абсурдность связей между представлениями, имеющихся в сновидении, едва ли можно подвергнуть более резкой оценке, чем это сделал Цицерон (De divinatione, II): «Nihil tarn praepostere, tarn incondite, tarn monstruose cogitari potest, quod non possimus somniare»[29].
Фехнер говорит (Fechner, 1889, Bd. 2): «Как будто психическая деятельность из мозга разумного человека переносится в мозг глупца».
Радешток (Radestock, 1879): «На самом деле кажется невозможным в этом хаосе выявить четкие законы. Уклоняясь от строгого полицейского надзора со стороны разумной воли, руководящей течением представлений в бодрствовании, и внимания, сновидение, словно в калейдоскопе, смешивает все в своей безумной игре».
Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875): «Какие удивительные скачки позволяет себе спящий человек, например, в своих умозаключениях! С какой непринужденностью он ставит буквально на голову самые известные эмпирические положения! С какими нелепыми противоречиями в устройстве природы и общества он может мириться, пока наконец, как говорится, не зайдет чересчур далеко, и чрезмерное напряжение, исходящее от бессмыслицы, не вызовет его пробуждения! Иногда мы совершенно спокойно перемножаем: трижды три будет двадцать; нас нисколько не удивляет, что собака рассказывает стихотворение, что покойник сам ложится в гроб, что кусок скалы плывет по морю; мы всерьез принимаем на себя ответственные поручения от герцогства Бернбург или княжества Лихтенштейн наблюдать за военно-морским флотом страны или же поступаем на службу к Карлу XII незадолго до сражения под Полтавой».
Бинц (Binz, 1878) указывает на вытекающую из этих впечатлений теорию сновидений: «Из десяти сновидений по меньшей мере девять абсурдны. Мы соединяем в них людей и вещи, не имеющие между собой абсолютно ничего общего. Уже в следующее мгновение, словно в калейдоскопе, группировка становится иной, быть может, еще более бессмысленной и нелепой, чем была раньше; и, таким образом, изменчивая игра не совсем спящего мозга продолжается, пока мы не пробуждаемся, не щиплем себя за ухо и не задаемся вопросом, действительно ли мы по-прежнему обладаем способностью разумно представлять и мыслить».
Маури (Maury, 1878) находит для описания отношения образов сновидения к мыслям в бодрствовании очень интересное для врача сравнение: «La production de ces images que chez l’homme éveillé fait le plus souvent naître la volonté, correspond, pour l’intelligence, à ce que sont pour la motilité certains mouvements que nous offrent la chorée et les affections paralytiques…»[30] В остальном сновидение представляется ему «toute une série de dégradations de la faculté pensante et résonante»[31] (ibid., 27).
Едва ли необходимо приводить высказывания авторов, повторяющих тезис Маури относительно отдельных форм высшей психической деятельности.
Согласно Штрюмпелю, в сновидении – разумеется, также и там, где бессмыслица в глаза не бросается – отступают на задний план все логические операции души, основывающиеся на взаимосвязях и отношениях (Strümpell, 1877). По мнению Шпитты (Spitta, 1882), представления в сновидении, по-видимому, абсолютно не подчиняются закону причинности. Радешток (Radestock, 1879) и другие подчеркивают свойственную сновидениям слабость суждения и умозаключения. По мнению Йодля (Jodl, 1896), в сновидении нет критики, нет коррекции перцептивного ряда посредством содержаний сознания. Этот же автор утверждает: «Все формы деятельности сознания присутствуют в сновидении, но в неполном, заторможенном, изолированном виде». Противоречия, в которые включается сновидение вопреки нашим знаниям в бодрствовании, Штрикер (вместе со многими другими) объясняет тем, что в сновидении забываются факты или теряются логические отношения между представлениями (Stricker, 1879), и т. д. и т. п.
Авторы, которые в целом столь неблагоприятно отзываются о психической деятельности в сновидении, тем не менее признают, что некоторый остаток душевной деятельности у сновидения сохраняется. Вундт, теории которого стали очень важными для многих других исследователей проблемы сновидений, признает это безоговорочно. Можно задать вопрос о форме и характере проявляющегося в сновидении остатка нормальной душевной деятельности. Почти все соглашаются с тем, что, по всей видимости, меньше всего в сновидении страдает способность к воспроизведению, память; более того, она обнаруживает даже некоторое превосходство по сравнению с этой же функцией в бодрствовании, хотя абсурдность сновидения отчасти объясняется забывчивостью, присущей именно жизни во сне. По мнению Шпитты, эмоциональная жизнь души, настроение, не затрагивается во сне, и затем именно она управляет сновидением. Под «настроением» он понимает «константное объединение чувств в качестве сокровенной субъективной сущности человека» (Spitta, 1882).
Шольц (Scholz, 1887) усматривает одну из проявляющихся в сновидении форм душевной деятельности в «аллегоризирующем преобразовании», которому подвергается материал сновидения. Зибек констатирует наличие в сновидении «дополняющей толковательной способности» души (Siebeck, 1877), которая используется ею в отношении всего, что было увидено и воспринято. Особую трудность представляет оценка так называемой высшей психической функции в сновидении, то есть функции сознания. Поскольку о сновидении мы хоть что-либо знаем лишь благодаря сознанию, не может быть никакого сомнения, что во время сна оно сохраняется; тем не менее Шпитта считает (Spitta, 1882), что в сновидении сохраняется только сознание, но не самосознание. Дельбёф (Delboeuf, 1885) признается, что такого различия понять он не может.
Законы ассоциации, по которым соединяются представления, относятся также и к образам сновидения; более того, их господство проявляется в сновидении более четко и ясно. Штрюмпель (Strümpell, 1877): «Сновидение, по-видимому, протекает по законам либо исключительно чистых представлений, либо органических раздражений, вызывающих такие представления, то есть без рефлексии и разума, эстетического вкуса и моральной оценки». Авторы, взгляды которых я здесь привожу, представляют себе образование сновидений примерно так: сумма чувственных раздражений, действующих во сне и проистекающих из различных источников, рассматривавшихся в другом месте, вызывает в душе прежде всего множество впечатлений, предстающих в виде галлюцинаций (по Вундту – в виде иллюзий, поскольку они происходят от внешних и внутренних раздражителей). Эти галлюцинации соединяются друг с другом по известным законам ассоциации и, в свою очередь, пробуждают, по тем же законам, новый ряд представлений (образов). Весь материал затем перерабатывается, насколько это возможно, благодаря сохранившимся остаткам душевной способности упорядочивания и мышления (см., например, работы Вундта (Wundt, 1874) и Вейгандта (Weygandt, 1893). Просто до сих пор пока еще не удалось выяснить мотивы, которые позволили бы понять, почему образы, не имеющие причины вовне, возникают по тому или по другому закону ассоциации.
Вместе с тем не раз отмечалось, что ассоциации, соединяющие друг с другом представления в сновидении, имеют совершенно особый характер и отличаются от ассоциаций, действующих в бодрствующем мышлении. Так, например, Фолькельт (Volkelt, 1875) утверждает: «В сновидении представления соединяются друг с другом по случайному сходству и практически неуловимой внутренней связи. Все сновидения пронизаны такими шаткими, непрочными ассоциациями». Маури придает наибольшее значение этой особенности соединения представлений, позволяющей ему показать аналогию жизни во сне с некоторыми психическими расстройствами. Он выделяет две главные особенности «délire»: 1) une action spontanée et comme automatique de l’esprit; 2) une association vicieuse et irrégulière des idées[32] (Maury, 1878). Сам Маури приводит два превосходных примера сновидений, в которых простое созвучие слов способствует соединению представлений. Однажды ему приснилось, что он совершил паломничество (pélerinage) в Иерусалим или Мекку, а затем после многих приключений оказался у химика Пеллетье (Pelletier), который после разговора дал ему цинковую лопату (pelle), и в последующем фрагменте сновидения она превратилась в огромный меч (ibid., 137). В другой раз он шел во сне по тракту и по придорожным столбам отсчитывал километры; после этого он оказался у бакалейщика, у которого были большие весы. Какой-то человек клал на чашу весов килограммы, отвешивая Маури товар; затем бакалейщик сказал ему: «Вы не в Париже, а на острове Гилоло». За этим последовали разные образы: он увидел цветы лобелии, потом генерала Лопеса, о смерти которого недавно читал, и, наконец, перед самым пробуждением ему снилось, что он играл в лото (ibid. [126])[33].
Но пожалуй, мы не можем оставить без внимания то, что такое принижение психической деятельности сновидения не осталось без возражений с другой стороны. Хотя, казалось бы, возражать здесь сложно. Нельзя, впрочем, и придавать большого значения словам одного из авторов, принижающих душевную жизнь в сновидении (Spitta, 1882), утверждающего, что во сне царят те же психологические законы, что и в бодрствовании, или словам другого исследователя (Dugas, 1897a), который пишет: «Le rêve n‘est pas déraison, ni même irraison pure»[34]. Тот и другой не делают даже усилий соотнести такую оценку с описанной ими же самими психической анархией и ослаблением всех функций во сне. Но другие, по-видимому, считали возможным, что в безумии сновидения есть все же свой метод, быть может, только притворство, как у принца Датского, к безумию которого относится приведенное здесь проницательное суждение. Эти авторы, видимо, не решились судить по внешнему виду, или тот внешний вид, в котором представало перед ними сновидение, был другим.
Так, например, Хэвлок Эллис (Ellis, 1899) определяет сновидение, не желая останавливаться на его кажущейся абсурдности, как «an archaic world of vast emotions and imperfect thoughts»[35], изучение которого способно помочь нам понять примитивные фазы развития психической жизни.
Дж. Салли (Sully, 1893) отстаивает такую же точку зрения на сновидение[36] в еще более категоричной и более убедительной форме. Его суждения заслуживают тем большего внимания, если мы будем иметь в виду, что он, как, пожалуй, ни один другой психолог, был убежден в скрытой осмысленности сновидения. «Now our dreams are a means of conserving these successive personalities. When asleep we go back to the old ways of looking at things and of feeling about them, to impulses and activities – which long ago dominated us»[37].
Такой мыслитель, как Дельбёф, утверждает – правда, не приводя доказательств, опровергающих другой материал, и поэтому, в сущности, несправедливо: «Dans le sommeil, hormis la perception, toutes les facultés de l’esprit, intelligence, imagination, mémoire, volonté, moralité, restent intactes dans leur essence; seulement, elles s’appliquent à des objets imaginaires et mobiles. Le songeur est un acteur qui joue à volonté les fous et les sages, les bourreaux, et les victimes, les nains et les géants, les démons, et les anges»[38] (Delboeuf, 1885). Энергичнее всего оспаривает принижение психической деятельности в сновидении маркиз д’Эрве (d’Hervey, 1867), с которым бурно полемизировал Маури и сочинение которого я, несмотря на все усилия, не сумел раздобыть[39]. Маури говорит о нем (Maury, 1878): «M. le Marquis d’Hervey prête à l’intelligence, durant le sommeil, toute sa liberté d’action et d’attention et il ne semble faire consister le sommeil que dans l’occlusion des sens, dans leur fermeture au monde extérieur: en sorte que l’homme qui dort ne se distingue guère selon sa manière de voir, de l’homme qui laisse vaguer sa pensée en se bouchant les sens; toute la différence qui sépare alors la pensée ordinaire du celle du dormeur c’est que, chez celui-ci, l’idée prend une forme visible, objective et ressemble à s’y méprendre, à la sensation déterminée par les objets extérieurs; le souvenir revêt l’apparence du fait présent»[40].
Однако Маури добавляет: «Qu’il y a une différence de plus et capitale à savoir que les facultés intellectuelles de l’homme endormi n’offrent pas l’équilibre qu’elles gardent chez l’homme éveillé»[41].
У Вашида (Vaschide, 1911)[42], который наилучшим образом знакомит нас с книгой д’Эрве, мы обнаруживаем, что этот автор о кажущейся бессвязности сновидений высказывается следующим образом[43]: «L’image du rêve est la copie de l’idée. Le principal est l’idée; la vision n’est qu’accessoire. Ceci établi, il faut savoir suivre la marche des idées, il faut savoir analyser le tissu des rêves; l’incohérence devient alors compréhensible, les conceptions les plus fantasques deviennent des faits simples et parfaitement logiques»[44]. И далее: «Les rêves les plus bizarres trouvent même une explication des plus logiques quand on sait les analyser»[45].
Й. Штерке (Stärcke, 1913) обратил внимание на то, что такой же взгляд на бессвязность сновидений в 1799 году отстаивал один старый автор – Вольф Давидсон, который мне был неизвестен: «Странные скачки наших представлений в сновидении имеют свое объяснение в законе ассоциаций, но только это соединение иногда осуществляется в душе незаметно, и в результате нам часто кажется, будто мы наблюдаем скачок представлений там, где его нет».
Шкала оценки сновидения как психического продукта имеет в литературе большую протяженность; она простирается от глубочайшего пренебрежения, с проявлением которого мы уже познакомились, до предчувствия не раскрытой пока еще его ценности и переоценки, ставящей сновидение значительно выше душевной деятельности в бодрствовании. Хильдебрандт, который, как мы знаем, дает психологическую характеристику жизни во сне в трех антиномиях, в третьем из этих противоречий обобщает конечные пункты этого ряда так (Hildebrandt, 1875): «Это находится между повышением, потенцированием, нередко доходящим до виртуозности, и, с другой стороны, значительным снижением и ослаблением душевной жизни, часто оказывающейся ниже уровня человеческого».
«Что касается первого, то кто не знает по собственному опыту, что в творчестве гения сна проявляются иногда глубина и искренность чувства, тонкость ощущения, ясность мысли, меткость наблюдения, находчивость, остроумие – все, что по скромности нашей мы не признали бы своим достоянием в бодрствующей жизни? Сновидение обладает чудесной поэзией, меткой аллегорией, несравненным юмором, превосходной иронией. Оно видит мир в своеобразном идеализированном свете и усиливает эффект своих проявлений зачастую в самом тонком понимании их сокровенной сущности. Оно представляет нам земную красоту в истинно небесном блеске, возвышенное – в наивысшем величии, страшное – в самых ужасающих образах, смешное – с неописуемым комизмом; и иногда после пробуждения мы настолько исполнены каким-либо из таких впечатлений, что нам кажется, будто реальный мир никогда не давал нам ничего подобного».
Возникает вопрос: действительно ли это один и тот же объект, к которому относятся те пренебрежительные замечания и это воодушевленное восхваление? Неужели одни упустили из виду сновидения абсурдные, а другие – проницательные и проникновенные? Но если бывают и те и другие – сновидения, заслуживающие той и другой оценки, то имеет ли смысл искать психологические характеристики сновидения? Не достаточно ли будет сказать, что в сновидении возможно все – от глубочайшего снижения душевной жизни до ее повышения, необычного для бодрствования? Каким бы удобным ни было такое решение вопроса, ему противостоит предположение, лежащее, по-видимому, в основе стремлений всех этих исследователей сновидений: существует универсальная в своих общих чертах характеристика сновидения, которая должна устранить эти противоречия.
