Зигмунд Фрейд
Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия
А. Отношение сновидения к жизни в бодрствовании
Пробудившийся человек в своем наивном суждении предполагает, что сновидение, если оно и не происходит из другого мира, тем не менее погрузило спящего в этот другой мир. Старый физиолог Бурдах, которому мы обязаны добросовестным и проницательным описанием феноменов сновидения, выразил это убеждение в часто цитируемом положении (Burdach, 1838, 474): «…Жизнь дня с ее треволнениями и наслаждениями, с радостями и горестями никогда не повторяется; скорее, сновидение желает нас от них избавить. Даже когда вся наша душа преисполнена какой-то проблемой, когда острая боль разрывает наше сердце или когда какая-либо цель забирает всю нашу психическую энергию, – сновидение либо дает нам нечто совершенно чуждое, либо заимствует из действительности лишь отдельные элементы для своих комбинаций, либо лишь входит в тональность нашего настроения и символизирует действительность». И. Г. Фихте (Fichte, 1864, Bd. I, 541) в этом же смысле прямо говорит о дополняющих сновидениях и называет их одним из тайных благодеяний самоисцеляющей природы духа.. Аналогичным образом высказывается и Л. Штрюмпель в своем справедливо получившем высокую оценку со всех сторон исследовании природы и возникновения сновидений (Strümpell, 1877, 16): «Кто видит сон, тот отворачивается от мира бодрствующего сознания…» (ibid., 17); «В сновидении почти полностью теряется память относительно упорядоченного содержания бодрствующего сознания и его обычного поведения…» (ibid., 19); «Почти недоступное припоминанию отделение души в сновидении от обычных содержаний и процессов бодрствующей жизни…»
Однако подавляющее большинство авторов придерживаются противоположного мнения об отношения сновидения к жизни в бодрствовании. Например, Хаффнер (Haffner, 1887, 245): «Прежде всего сновидение служит продолжением жизни в бодрствовании. Наши сновидения всегда присоединяются к представлениям, незадолго до этого присутствовавшим в сознании. При тщательном наблюдении чуть ли не всегда обнаружится нить, которой сновидение связано с переживаниями предыдущего дня». Вейгандт (Weygandt, 1893, 6) говорит прямо противоположное приведенному выше утверждению Бурдаха: «Очень часто, по-видимому, в огромном большинстве сновидений можно наблюдать, что они не вырывают нас из привычной жизни, а в нее возвращают». Маури (Maury, 1878, 51) говорит в лаконической формуле: «Nous rêvons de ce que nous avons vu, dit, désiré ou fait»[8]. Йессен в своей «Психологии», появившейся в 1855 году, высказывается подробней: «Так или иначе содержание сновидений всегда определяется индивидуальностью, возрастом, полом, общественным положением, уровнем образования, привычным образом жизни, а также событиями и опытом всей прежней жизни» (Jessen, 530).
Наиболее определенно по этому вопросу высказывается философ Й. Г. Э. Маас (Maaß, 1805): «Опыт доказывает наше утверждение, что чаще всего нам снятся вещи, на которые больше всего направлены наши страсти. Из этого следует, что наши страсти должны влиять на создание наших снов. Честолюбивому человеку снится достигнутый (возможно, только в его воображении) или пока еще не достигнутый лавровый венец, тогда как влюбленный в своих снах общается с предметом своих сладких чаяний… Все чувственные желания и отвращения, которые таятся в сердце, могут, если они пробуждаются по какой-то причине, приводить к тому, что из представлений, связанных с ними, возникнет сновидение, или к тому, что эти представления будут вмешиваться в уже существующее сновидение». (По сообщению Винтерштейна в «Центральном психоаналитическом бюллетене».)
Точно так же представляли себе зависимость сновидения от жизни и древние люди. Я цитирую Радештока (Radestock, 1879): «Когда Ксеркс перед походом на греков не стал внимать добрым советам, не отказался от своего решения и слушался только своих снов, которые все время его к этому подстрекали, старый толкователь снов, перс Артабан, сказал ему очень метко, что сновидения чаще всего содержат то, о чем человек думает в бодрствовании».
В стихотворении Лукреция «De rerum natura» [ «О природе вещей»] есть одно место (IV, 962):
«Et quo quisque fere studio devinctus adhaeret,
aut quibus in rebus multum sumus ante morati
atque in ea ratione fuit contenta magis mens,
in somnis eadem plerumque videmur obire;
causidici causas agere et componere leges,
induperatores pugnare ac proelia obire…»[9]
Цицерон («De divinatione», LXVII, 140) говорит абсолютно то же самое, что и гораздо позднее Маури: «Maximeque reliquiae earum rerum moventur in animis et agitantur, de quibus vigilantes aut cogitavimus aut egimus»[10].
Противоречие этих двух представлений об отношениях между жизнью во сне и в бодрствовании кажется действительно неразрешимым. Поэтому здесь уместно вспомнить воззрения Ф. В. Хильдебрандта (Hildebrandt, 1875, 8 etc.), который считает, что особенности сновидения вообще нельзя описать иначе, как через «ряд [трех] противоположностей, которые внешне обостряются до противоречий». «Первую из этих противоположностей образуют, с одной стороны, полная оторванность или закрытость сновидения от действительной и настоящей жизни, а с другой стороны, постоянное вторжение одного в другое, постоянная зависимость одного от другого. Сновидение – это нечто совершенно обособленное от действительности, воспринимаемой в бодрствовании, так сказать, герметически закрытое в самом себе бытие, отделенное от реальной жизни непроходимой пропастью. Оно отрывает нас от действительности, изглаживает из нашей памяти обычное воспоминание о ней и переносит нас в другой мир, в совершенно другую жизненную историю, которая в сущности не имеет ничего общего с настоящей…» Затем Хильдебрандт рассуждает о том, как при засыпании все формы нашего существования «словно исчезают за невидимой опускной дверью». Во сне, например, совершаешь морское путешествие на остров Святой Елены, чтобы живущего там в плену Наполеона угостить превосходным мозельским вином. Бывший император встречает необычайно любезно, и чувствуешь чуть ли не сожаление, когда эта интересная иллюзия исчезает при пробуждении. Но тут начинаешь сравнивать ситуацию во сне с действительностью. Виноторговцем ты никогда не был, да и быть не хотел. Морского путешествия никогда не совершал, и во всяком случае его целью едва ли бы был остров Святой Елены. К Наполеону же испытываешь отнюдь не симпатию, а скорее лютую патриотическую ненависть. Да и ко всему прочему тебя вообще еще не было на свете, когда на острове умер Наполеон; установить с ним личные отношения попросту невозможно. Таким образом, переживание в сновидении представляется чем-то чуждым, которое помещено между двумя вполне подходящими друг другу и одна другую продолжающими жизненными эпохами.
«И все же, – продолжает Хильдебрандт (ibid., 10), – кажущееся противоречие является таким же истинным и правильным. Я полагаю, что наряду с этой закрытостью и оторванностью существуют самая сокровенная связь и самые тесные отношения. Мы можем даже сказать: что бы ни представляло собой сновидение, оно берет свой материал из действительности и из духовной жизни, который развертывается в этой действительности… Как бы причудливо оно с этим материалом ни обращалось, все же оно никогда не отделится от реального мира, а его самые возвышенные, равно как и комичные образования, должны будут всегда заимствовать свой основной материал из того, что либо стояло перед нашими глазами в чувственном мире, либо так или иначе уже заняло место в нашем бодрствующем мышлении, то есть, другими словами, из того, что мы уже пережили внешне или внутренне».
Б. Материал сновидения – память в сновидении
То, что весь материал, составляющий содержание сновидения, так или иначе происходит от реальных переживаний, то есть воспроизводится, вспоминается во сне, может во всяком случае считаться для нас бесспорным фактом. Но было бы ошибкой предполагать, что такая взаимосвязь содержания сновидения с жизнью в бодрствовании без труда должна выявиться в результате проведенного сравнения. Напротив, ее приходится внимательно отыскивать, и в целом ряде случаев она долгое время остается скрытой. Причина этого заключается во многих особенностях, которые обнаруживает память в сновидении и которые, несмотря на то что в целом их отмечают, до сих пор все же не нашли какого-либо объяснения. Пожалуй, имеет смысл остановиться на этих особенностях более подробно.
Прежде всего обращает на себя внимание то, что в содержании сновидения проявляется материал, который в бодрствовании человек не признает относящимся к своим знаниям и переживаниям. Возможно, он помнит, что ему это снилось, но он не помнит, что когда-либо это пережил. В таком случае он остается в неведении, из какого источника возникло сновидение, и, наверное, испытывает искушение поверить в самостоятельно продуцирующую деятельность сновидения, пока наконец – зачастую спустя долгое время – новое переживание не приносит обратно утерянное воспоминание о раннем переживании и тем самым не раскрывает источник сновидения. В таком случае приходится согласиться, что в сновидении человек знал и помнил нечто, чего он не помнил в бодрствовании[11].
Особенно впечатляющий пример подобного рода приводит Дельбёф (Delboeuf, 1885, 107 etc.) из своего собственного опыта. Ему приснился двор его дома, покрытый снегом; под снегом он нашел двух маленьких полузамерзших ящериц, которых он как любитель животных взял на руки, согрел и отнес обратно к норе возле стены. Туда же он положил несколько листьев папоротника, который рос возле стены и который, как он знал, они очень любили. Во сне он знал название растения: Asplenium ruta muralis. Сновидение продолжалось, после какой-то вставки снова вернулось к ящерицам, и, к удивлению Дельбёфа, он увидел двух новых маленьких животных, растянувшихся на остатках папоротника. Затем он перевел взгляд на открытое поле, увидел пятую, шестую ящерицу, направлявшуюся к норе в стене, и вскоре вся дорога оказалась усеяна ящерицами, следовавшими в этом же направлении.
Знания Дельбёфа в бодрствовании включали в себя лишь несколько латинских наименований растений, и название Asplenium туда не входило. К своему великому удивлению, ему пришлось убедиться, что папоротник с таким названием действительно существует. Его правильное обозначение – Asplenium ruta muraria; сновидение немного его исказило. О случайном совпадении едва ли можно было думать, и для Дельбёфа так и осталось загадкой, откуда во сне он взял слово Asplenium.
Сновидение приснилось в 1862 году; шестнадцать лет спустя философ, находясь в гостях у одного своего друга, увидел небольшой альбом с засушенными цветами, какие в качестве сувениров продают в некоторых частях Швейцарии туристам. У него всплывает воспоминание, он открывает гербарий, находит в нем Asplenium из своего сна и узнает свой собственный почерк, которым написано название растения. Теперь можно было установить связь. Сестра этого друга в 1860 году – за два года до сна о ящерицах – посетила Дельбёфа во время своего свадебного путешествия. У нее тогда был с собой этот купленный для брата альбом, и Дельбёф под диктовку одного ботаника согласился подписать латинские названия под каждым высушенным растением.
Случайность, сделавшая этот пример столь поучительным, позволила Дельбёфу свести и другую часть содержания этого сновидения к его забытым источникам. Однажды, в 1877 году, в руки к нему попал старый том иллюстрированного журнала, в котором он увидел изображение шествия ящериц, приснившегося ему в 1862 году. Журнал был датирован 1861 годом, и Дельбёф сумел вспомнить, что с момента выхода в свет журнала он являлся его подписчиком.
То, что в распоряжении сновидения имеются воспоминания, которые недоступны бодрствованию, является настолько удивительным и теоретически важным фактом, что я хотел бы привлечь к нему еще большее внимание, сообщив еще о некоторых других «гипермнестических» сновидениях. Маури [Maury, 1878, 142] рассказывает, что какое-то время ему часто днем приходило в голову слово «Муссидан». Он знал, что это – название французского города, и больше ничего. Однажды ночью ему приснился разговор с каким-то человеком, который сказал ему, что он из Муссидана, а на вопрос, где этот город, ответил: Муссидан – окружной город в департаменте Дордонь. Проснувшись, Маури не поверил информации, которую он получил во сне, но, заглянув в географический справочник, убедился, что она была совершенно верной. Этот случай доказывает наличие в сновидении большего знания, но забытый источник этого знания в нем выяснен не был.
Йессен (Jessen, 1855, 551) рассказывает о совершенно аналогичном сновидении из давних времен: «Сюда относится, помимо прочего, сновидение Скалигера (Hennings, 1784, 300), который написал стих во славу знаменитых мужей в Вероне и которому приснился человек, назвавшийся Бруньолусом и пожаловавшийся на то, что про него забыли. Хотя Скалигер и не вспомнил, что когда-нибудь о нем слышал, он все же посвятил ему стих, а впоследствии его сын узнал в Вероне, что некогда этот Бруньолус прославился в ней как критик».
Гипермнестический сон, который отличается такой характерной особенностью, что в следующем сновидении опознается вначале не узнанное воспоминание, рассказывает маркиз д’Эрве де Сен-Дени [d‘Hervey, 1867, 305] (по Vaschide, 1911, 232–233): «Однажды мне снилась молодая женщина с золотистыми светлыми волосами, которая беседовала с моей сестрой, пока та показывала ей какую-то вышивку. Во сне она показалась мне очень знакомой, я даже подумал, что видел ее уже не раз. После пробуждения это лицо по-прежнему живо стояло передо мной, но я абсолютно не мог его узнать. Тогда я снова заснул, и мне вновь привиделся этот же образ. В этом новом сне я обращаюсь к светловолосой даме и спрашиваю ее, не имел ли я удовольствия видеть ее уже где-то раньше. “Конечно, – отвечает дама, – вспомните морское купание возле Порника”. Я тотчас снова проснулся и мог теперь со всей уверенностью вспомнить подробности, которые были связаны с этим милым лицом, представшим во сне».
Этот же автор [ibid., 306] (по Vaschide, ibid., 233–234) рассказывает: один знакомый ему музыкант слышал во сне мелодию, которая показалась ему совершенно новой. И только через несколько лет он нашел ее нотную запись в старом сборнике музыкальных пьес, который он до этого держал в руках, но этого не помнил.
В одной, к сожалению, недоступной для меня работе («Proceedings of the Society for psychical research») Майерс опубликовал целую коллекцию таких гипермнестических сновидений. Я полагаю, каждый, кто занимается сновидениями, вынужден будет признать самым обычным явлением, что сновидение приводит доказательства наличия знаний и воспоминаний, которыми бодрствующий человек, казалось бы, не обладает. В психоаналитической работе с неврозами, о которой я расскажу чуть позже, я по нескольку раз каждую неделю имею возможность показать пациентам на основании их сновидений, что они прекрасно знают разного рода цитаты, непристойные слова и т. п. и что они пользуются ими во сне, хотя в бодрствующем состоянии их не помнят. Я хотел бы здесь привести еще один безобидный пример гипермнезии во сне, поскольку в нем очень легко можно было обнаружить источники, из которых проистекают знания, доступные лишь сновидению.
Пациенту приснилось, что он, находясь в кофейне, попросил «контужовки». Рассказав мне об этом, он спросил, что это означает, ибо он никогда не слышал такого названия. Я ответил, что «контужовка» – это польская водка, и это название он не мог придумать во сне, потому что оно давно уже мне известно по рекламным плакатам. Сначала пациент мне не поверил. Но через несколько дней после того, как ему приснился сон про кофейню, он увидел это название на плакате, вывешенном на углу улицы, по которой он как минимум два раза в день проходил уже несколько месяцев.
Я сам на собственных сновидениях убедился, насколько открытие происхождения отдельных элементов сновидения зависит от случая. Так, в течение нескольких лет до написания этой книги меня преследовал образ очень простой по форме колокольни, и мне не удавалось припомнить, чтобы я когда-либо ее видел. Затем однажды я ее узнал, причем нисколько в этом не сомневаясь, на небольшой станции между Зальцбургом и Райхенхаллем. Это было во второй половине 90-х годов, а в первый раз я проезжал эту станцию в 1886 году. В последующие годы, когда я уже активно занимался изучением сновидений, один часто повторявшийся во сне образ какого-то странного места буквально не давал мне покоя. Я видел во сне в определенном пространственном расположении по отношению ко мне, всегда от себя слева, темное помещение, в котором высвечивались несколько причудливых фигур из песчаника. Проблеск воспоминания, в котором, однако, я был далеко не уверен, говорил мне, что это вход в винный погребок, но мне не удавалось выяснить, ни что означает этот образ сновидения, ни откуда он взялся. В 1907 году я случайно приехал в Падую, в которой, к моему великому сожалению, мне не удавалось вновь побывать с 1895 года. Мое первое посещение прекрасного университетского города осталось неудачным: я не смог увидеть фресок Джотто в Мадонна дель Арене; по дороге туда я узнал, что церковь в этот день закрыта, и повернул обратно. Во время моего второго визита, двенадцать лет спустя, я решил наверстать упущенное и первым делом отправился в Мадонна дель Арену. На улице, ведущей туда, по левую руку от направления моего движения, вероятно, на том самом месте, где в 1895 году я повернул обратно, я увидел помещение, которое так часто видел во сне, с теми же самыми фигурами из песочника. Это и в самом деле был вход в небольшой ресторан в саду.
Одним из источников, из которых сновидение черпает материал для воспроизведения, отчасти таким, который не вспоминается в мыслительной деятельности в бодрствовании и никогда не используется, являются детские годы. Я приведу лишь нескольких авторов, которые обратили внимание на этот факт и его подчеркивали.
Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875, 23): «Уже давно было признано, что иногда сновидение с изумительной репродуцирующей силой возвращает нашей душе оставленные и даже позабытые процессы из далеких времен».
Штрюмпель (Strümpell, 1877, 40): «Еще более поражает, когда замечаешь, что сновидение вновь извлекает совершенно невредимыми и в первозданной свежести образы отдельных мест, вещей, людей из глубочайших наслоений, которые были отложены временем на самых ранних переживаниях юности. Это не ограничивается только впечатлениями, ярко проявлявшимися в сознании при своем возникновении или связывавшимися с высокими психическими ценностями и впоследствии возвращавшимися в сновидении в виде воспоминания, которому радо пробудившееся сознание. Напротив, глубина памяти в сновидении охватывает также такие образы людей, вещей, мест и событий из самого раннего детства, которые либо осознавались лишь незначительно, либо не обладали психической ценностью, либо утратили и то и другое, а потому как в сновидении, так и по пробуждении кажутся совершенно чужими и незнакомыми до тех пор, пока не раскрывается их раннее происхождение».
Фолькельт (Volkelt, 1875, 119): «Особенно примечательно то, каким образом детские и юношеские воспоминания включаются в сновидение. О чем мы давно уже больше не думаем, о том, что для нас давно уже потеряло всякую ценность, – обо всем этом неустанно напоминает нам сновидение».
Господство сновидения над материалом, относящимся к детству, который, как известно, большей частью страдает пробелами сознательного припоминания, дает повод к возникновению интересных гипермнестических сновидений, из которых я опять-таки хочу привести несколько примеров.
Маури рассказывает (Maury, 1878, 92), что ребенком он часто ездил из своего родного города Mo в соседний Трильпор, где его отец руководил строительством моста. Однажды ночью в сновидении он снова оказывается в Трильпоре и играет на улицах города. К нему приближается человек, одетый в униформу. Маури спрашивает, как его зовут; тот представляется: его зовут К., он сторожит мост. По пробуждении Маури, все еще сомневающийся в истинности воспоминания, спрашивает пожилую служанку, жившую у них в доме с самого его детства, не помнит ли она человека, носившего такую фамилию. «Конечно, – звучит ее ответ, – он сторожил мост, который в то время строил ваш отец».
Столь же красивый пример, подтверждающий надежность проявляющегося во сне детского воспоминания, приводит Маури [ibid., 143144] в сообщении о господине Ф., проведшем свое детство в Монбризоне. Этот человек спустя двадцать пять лет после своего отъезда решил вновь посетить родину и навестить старых друзей семьи, которых он давно уже не видел. Ночью накануне своего отъезда ему приснилось, будто он уже находится возле цели и неподалеку от Монбризона встречает с виду незнакомого ему господина, который ему говорит, что он – господин Т., друг его отца. Сновидец знал, что в детстве он действительно был знаком с господином с такой фамилией, но в состоянии бодрствования уже не мог вспомнить, как он выглядит. Через несколько дней, действительно приехав в Монбризон, он опознает увиденную им во сне местность, которую считал незнакомой, и встречает господина, в котором сразу же узнает господина Т. из своего сновидения. Разве что этот человек был значительно старше, чем выглядел во сне.
Я могу здесь рассказать свой собственный сон, в котором впечатление, всплывшее в памяти, было замещено отношением. Мне снился человек, про которого во сне я знал, что он работает врачом в моем родном городе. Его лицо не было четким, но оно смешалось с представлением об одном из моих учителей в гимназии, с которым я до сих пор еще иногда встречаюсь. Затем, в состоянии бодрствования, я никак не мог понять, какое отношение связывает этих двух людей. Но, спросив у своей матери про врача, который лечил меня в эти первые годы моего детства, я узнал, что он был слеп на один глаз, точно так же как слеп на один глаз и учитель гимназии, личность которого в сновидении перекрылась личностью врача. С тех пор как я не видел этого врача, прошло тридцать восемь лет, и, насколько я знаю, в бодрствующей жизни никогда о нем не думал, хотя шрам на шее должен был бы напоминать мне о его помощи.
Все выглядит так, будто необходимо создать противовес чрезмерной роли детских воспоминаний во сне, когда многие авторы утверждают, что в большинстве сновидений обнаруживаются элементы самого недавнего прошлого. Роберт (Robert, 1886, 46) утверждает даже: «Как правило, обычное сновидение занимается только впечатлениями последних дней». Но мы увидим, что построенная Робертом теория сновидения настоятельно требует такого оттеснения на задний план самых старых и выдвижения на передний план самых ранних переживаний. Факт же, о котором говорит Роберт, действительно существует, в чем я мог убедиться на основании собственных исследований. Американский ученый Нельсон (Nelson, 1888, 380381) полагает, что в сновидении чаще всего используются впечатления предпоследнего или третьего дня, словно впечатления дня, непосредственно предшествовавшего сновидению, пока еще недостаточно ослаблены, недостаточно отдалены.
Многие авторы, которые не сомневаются в тесной взаимосвязи содержания сновидения с жизнью в бодрствовании, обратили внимание на то, что впечатления, полностью овладевающие мышлением в бодрствовании, появляются в сновидении только тогда, когда в мыслительной работе, совершающейся днем, они в некоторой степени отодвигаются на задний план. Так, например, недавно умерший близкий человек не снится, как правило, сразу после его смерти, когда скорбь по нему пока еще наполняет тех, кто остался в живых (Delage, 1891). Между тем в одной из последних работ – мисс Халлам – собраны примеры и противоположного поведения, и в этом отношении она отстаивает идею психологической индивидуальности (Hallam, Weed, 1896).
Третья, самая удивительная и непонятная особенность памяти в сновидении проявляется в выборе воспроизводимого материала, поскольку в отличие от бодрствования, где ценится самое важное, сновидение, напротив, использует также самое безразличное и незначительное. Я здесь предоставлю слово тем авторам, которые особенно резко выражали свое удивление по этому поводу.
Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875, 11): «Самое поразительное то, что сновидение заимствует свои элементы, как правило, не из серьезных и важных событий, не из тех интересов, которые побуждали нас к каким-то поступкам в течение прошедшего дня, а из второстепенных вещей, так сказать, из ничего не стоящих обрывков того, что было пережито недавно или, наоборот, в далеком прошлом. Вызывающая потрясение смерть члена семьи, под впечатлением которой мы засыпаем под утро, изглаживается из нашей памяти до тех пор, пока первый момент бодрствования не возвращает нас к ней с сокрушительной силой. И наоборот, бородавка на лбу незнакомца, который нам случайно встретился и о котором мы вообще больше не думаем после того, как прошли мимо него, играет какую-то роль в нашем сновидении…»
Штрюмпель (Strümpell, 1877, 39): «… такие случаи, когда сновидение разбивается на составные части, которые хотя и проистекают из переживаний прошедшего или предпоследнего дня, все же являются для бодрствующего сознания такими несущественными и незначительными, что предаются забвению вскоре после того, как были восприняты. Подобными переживаниями являются, например, случайно услышанные высказывания или мимоходом замеченные поступки других, мимолетные восприятия вещей или людей, отдельные небольшие отрывки из книг и т. п.».
Хэвлок Эллис (Ellis, 1899, 727): «The profound emotions of waking life, the questions and problems on which we spread our chief voluntary mental energy, are not those which usually present themselves at once to dream consciousness. It is, so far as the immediate past is concerned, mostly the trifling, the incidental, the “forgotten” impressions of daily life which reappear in our dreams. The psychic activities that are awake most intensely are those that sleep most profoundly»[12].
По мнению Бинца (Binz, 1878, 4445), особенности памяти во сне, о которых здесь идет речь, служат поводом для того, чтобы высказать неудовлетворенность своим же объяснением сновидения: «Естественное сновидение ставит перед нами такие же вопросы. Почему нам не всегда снятся впечатления прожитого дня, а вместо этого без какого-либо понятного мотива мы погружаемся в далекое, почти забытое прошлое? Почему в сновидении сознание так часто воспринимает впечатления безразличных воспоминаний, в то время как клетки мозга, несущие в себе наиболее яркие следы пережитого, по большей части остаются безмолвствующими и бездействующими, хотя незадолго до этого в состоянии бодрствования они испытывали сильнейшее возбуждение?»
Легко понять, почему странное предпочтение памяти в сновидении безразличного и, следовательно, несущественного в дневных переживаниях должно вести к тому, что зависимость сновидения от бодрствования вообще не усматривается и обнаружение этой связи в каждом отдельном случае по меньшей мере усложняется. Вполне возможно, что именно поэтому мисс Уитон Калкинс (Сalkins, 1893) при статистической обработке своих собственных сновидений (и сновидений своего спутника жизни) насчитала одиннадцать процентов снов, в которых связь с бодрствованием не просматривалась. Несомненно, Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875) был прав, утверждая, что все образы сновидения можно было бы генетически разъяснить, если бы каждый раз у нас было достаточно времени и материала для исследования их происхождения. Правда, он называет это «чрезвычайно трудным и неблагодарным занятием. Ведь в большинстве случаев в самых отдаленных уголках памяти пришлось бы выискивать всевозможные совершенно незначимые в психическом отношении вещи и вновь извлекать наружу всякого рода индифферентные моменты давно прошедшего времени, позабытые, возможно, уже через час». Я должен, однако, выразить сожаление, что этот проницательный автор отступил от намеченного пути; он привел бы его в самый центр проблемы объяснения сновидений.
Работа памяти в сновидении, безусловно, крайне важна для построения любой теории памяти в целом. Утверждают, что «ничего из того, чем душа когда-то обладала, не может исчезнуть полностью» (Scholz, 1887, 34). Или, как выражается Дельбёф (Delboeuf, 1885, 115), «que toute impression même la plus insignifiante, laisse une trace inaltérable, indéfiniment susceptible de reparaître au jour»[13], – вывод, к которому заставляют прийти также и многие другие, патологические, проявления душевной жизни. Необходимо иметь в виду эту необычайную работоспособность памяти в сновидении, чтобы живо ощутить противоречие, с которым будут сталкиваться другие теории сновидения, о которых речь пойдет несколько позже, если попытаются объяснить абсурдность и несвязность сновидений через частичное забывание того, что известно нам днем.
Можно, например, даже прийти к мысли свести феномен видения снов как таковой к воспоминанию, видеть в сновидении выражение не успокаивающейся даже ночью репродуцирующей деятельности, которая является самоцелью. С этим бы согласовались сообщения, такие, например, как сообщение Пильца (Pilcz, 1899), согласно которым можно доказать наличие прочных отношений между временем сна и содержанием сновидений: в глубоком сне воспроизводятся впечатления из давнего времени, но к утру – самые последние. Но такое представление с самого начала становится маловероятным уже по причине того, как сновидение обращается с материалом, подлежащим припоминанию. Штрюмпель (Strümpell, 1877, 18) справедливо обращает внимание на то, что повторения переживаний в сновидении не происходит. Сновидение, пожалуй, делает такую попытку, но недостает последующего звена; переживание возникает в измененном виде или же вместо него возникает нечто совершенно чужое. Сновидение дает лишь фрагменты репродукции. Несомненно, это является настолько типичным, что позволяет сделать теоретический вывод. Впрочем, бывают исключения, когда сновидение повторяет переживание в такой же мере полно, в какой это способна сделать наша память в бодрствовании. Дельбёф (Delboeuf, 1885, 239240) рассказывает про одного своего университетского коллегу, что во сне он во всех деталях заново совершил опасную поездку на автомобиле, во время которой только чудом избежал серьезной аварии. Мисс Калкинс (Calkins, 1893) упоминает два сновидения, которые по своему содержанию представляют собой точное воспроизведение переживания предыдущего дня, и у меня самого впоследствии будет повод для того, чтобы привести ставший мне известным пример воспроизведения во сне без каких-либо изменений одного детского переживания[14].
