Захар Прилепин
Дорога в декабре (сборник)

– Где? Где у вас это происходило?

Она с удивительной готовностью, с озорной улыбкой, будто рассказывая о том, как она мороженое своровала с товарищем по детсаду, ответила:

– Прямо в институте. После лекций. Там, помнишь, на втором этаже, напротив аудиторий, есть маленький коридорчик, ведущий в бывшую курилку, ее сейчас закрыли… Вот там, в этом коридорчике… Нас тогда декан заметил, – развспоминалась Даша, – мимо проходил и увидел…

– Он узнал тебя? – спросил я, не понимая, о чем я, собственно. Речевой аппарат неплохо справлялся с вопросами без особого моего участия.

– Не знаю. Его узнал. Мы бочком стояли, я лицом к стеночке… Декан голову опустил и шагу прибавил, – засмеялась Даша.

Мы допили чай – наш разговор шел за привычным чаем. (Из спальни мы перекочевывали в кухню и, думается, большую половину времени проводили вместе либо лежа, либо сидя.) Итак, мы допили чай и даже поговорили о чем-то еще. Я проявил редкое хладнокровие.

– Будем собираться в институт? – поинтересовался я равнодушно.

– Егорушка, я, наверное, не пойду, устала…

Честно говоря, я обрадовался. Собрался за три минуты. «Рано придешь, Егор?» Не слыша ее: «Ага…» – выскочил на улицу. Каждые пятнадцать шагов переходя на истеричный бег, я добрался до остановки. В маршрутке я смотрел в лобовое стекло, будто притягивая взглядом, намагничивая институт.

Я махнул корочками перед лицом вахрушки и, услышав ее недовольный окрик, вернулся к ней, полный гнетущего бешенства, и ткнул бабуле в лицо свой студенческий, чтобы она разглядела его и сверила юную шестнадцатилетнюю со следами полового созревания физиономию с нынешним моим лицом – серым, небритым (в области скул и бритым в области черепа – помните, да?).

Перепрыгивая через две (неудачно стараясь перепрыгнуть через три) ступени, я добежал до второго этажа и повернул в тот самый коридорчик. Я стоял там – стоит написать «тупо стоял» и, что удивительно, только так и можно написать, потому что как еще в этом закутке четыре года спустя стоять, как смотреть, о чем думать?

Я поозирался немного, посмотрел на пол, будто ожидая увидеть густые капли. Стыдливо оглянувшись, нет ли кого рядом, я подошел к тому углу, где, как мне казалось, все и должно было происходить. Прижался щекой к стене, посмотрел вбок, на коридор, где тогда прошел декан. Коридор видно хорошо. Узнал ее декан? Не узнал? Какая разница…

Я посидел немного на подоконнике. Потом посмотрел в окно. Потом пошел на первый этаж, в туалет. Выворачивая из-за угла к туалету, я увидел преподавателя философии. Стараясь не топать, я побежал к туалету. Ни о чем не думая, просто побежал. Когда я вошел, он еще мочился, это было слышно. Он заканчивал мочиться и, наверное, тряс членом, сбрасывая последние капли. Дверь в его кабинку была не закрыта на защелку, чуть-чуть отходила от косяка. Он не посчитал нужным закрыться. По ботинкам я увидел, что он разворачивается.

«Нужно скорей!» – я сделал шаг и рванул его дверку на себя.

Я даже не знаю, какое у него было выражение лица, кажется, он что-то сказал, вроде: «Вы что, не видите, что занято?» Я смотрел на его член, который он еще не успел упрятать. Я увидел – член был небольшой, пухлый, мышиного цвета, с прилипшим к головке волоском. Это продолжалось меньше секунды. Я извинился и зашел в другую кабинку.

– База? – серьезно спрашивает Плохиш, небрежно держа у лица рацию, он вызывал по запасному каналу дневального Анвара Амалиева. Ветер шевелит блондинистые, будто переспелые волосы Плохиша. Он нечасто, в ритме здорового сердца, бьет мякотью сжатого кулака по крыше.

– База на приеме, – строго отвечает Анвар.

– Два кофе на крышу, будьте добры.

Пацаны, уютно расположившиеся между мешков и плит поста, раскатисто смеются переговорам Плохиша. Я довольно лежу на спине, распластавшись, как замученная ребятней и высохшая на солнце белопузая жаба. Очень хорошо помню этих жаб, над которыми изгалялись мои интернатские дружки.

Движение туч предельно увлекательно. Увлекательней разве что кидать камушки в воду, прислушиваясь к булькающему звуку.

– Чего на базу не идешь? – спрашивает Плохиш, сменивший меня. – Там ваша команда уже кильку пожирает.

Блаженно жмурюсь, не отвечая. Мнится, будто облака сладкие и невыносимо мягкие. Делая легкое усилие, их можно рвать руками, как ватное нутро вспоротого, источающего мутно-затхлые запахи дивана… Ожидая отца, я часами смотрел в окно на облака. И у меня те же чувства были, что и сейчас. Что же, я с тех пор больше ни разу не смотрел так в небо? Сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? Времени не было, что ли, посмотреть?.. За столько-то лет!..

– База! Где наш кофе? – не унимается Плохиш. Кажется, я слышу, как смеются пацаны в «почивальне». И даже представляю, как хмурится Анвар, мучаясь от того, что не в силах придумать достойный ответ Плохишу.

«Не уймется, пока Семеныч не обматерит, – думаю о Плохише. – Нет, напрасно мне Плохиш напомнил о кильке…»

Чувствую ноющий, предвкушающий утоление голод.

– Ну, ты идешь, нет? – еще раз спрашивает меня Плохиш.

«Что-то тут не так, – догадываюсь. – Чего он пристал?..»

– Ну как хочешь… – говорит Плохиш и достает бутылку водки.

«Как я сразу не догадался!»

– Будешь? – предлагает Плохиш.

На голодный желудок не очень хочется, но отказаться нет сил.

«Сейчас быстренько выпью, а потом побегу закушу», – решаю.

– У меня только одна кружка, – говорит Плохиш.

– А я из горла.

Я могу пить из горла.

Плохиш наливает себе, горлышко бутылки позвякивает о кружку. Раздается резкий запах водки. Морщусь неприязненно: все-таки я голоден.

– Ну давай, – Плохиш протягивает мне бутылку. Чокаемся. Зажмурившись, делаю глоток, второй, четвертый…

– Эй-эй! Эй, дружище! – останавливает меня Плохиш. – Присосался…

– Спасибо, – говорю отсутствующим голосом, глубоко вдыхая носом запах мякоти собственной ладони.

Со всех концов крыши к Плохишу сползаются бойцы.

Чувствуя легкую тошноту, бреду к лазу. Дышу полной грудью, чтобы не тошнило.

В «почивальне» забираю у жующего Скворца початую банку кильки («Санёк, открой себе еще одну!») и жадно начинаю есть, слизывая прекрасный, неизъяснимо вкусный томатный сок с губ. Тошнота отпускает.

Саня хмыкает и ножом ловко вскрывает еще одну банку.

Быстренько покончив с килькой, чувствую, что не прочь выпить еще. У меня три баночки пива припасены, сейчас я их уничтожу.

– Санёк, пойдем пивка выпьем? – говорю я.

– Угощаешь?

– Ага.

Проходим по школьному дворику, ставшему уютным и знакомым каждым своим закоулком. Толкаем игриво поскрипывающие качели – кто-то из парней, наверное, домовитый Вася Лебедев, низкий турник приспособил под качели. Только не качается никто. Разве что Плохиш, выдуряясь, влезет порой и занудно просит Амалиева его покачать.

Садимся на лавочку за кухонькой. Откупориваю две банки, одну даю меланхоличному Саньке. Подмывает меня поговорить с ним о женщинах. Алкоголь, что ли, действует.

– Саня, давай поговорим о женщинах, – говорю я.

Саня молчит, смотрит поверх ограды, куда-то домой, в сторону Святого Спаса. Я отхлебываю пива, он отхлебывает пива. Я закуриваю, а он не курит.

«Как бы вопрос сформулировать? – думаю я. – Спросить: “Тебя ждет кто-нибудь?” – это как-то пошло. А о чем еще можно спросить?»

– Меня никто не ждет, – говорит Саня.

Я задумчиво выпускаю дым через ноздри, глядя на солнце в рассеивающемся перед моим лицом никотиновом облачке. Своим осмысленным молчанием пытаюсь дать понять Сане, что очень внимательно его слушаю. Боковым зрением смотрю на него. Саня усмехается, косясь на меня:

– Что уставился на меня, как дурак на белый день?

– Да ну тебя на хер… – огрызаюсь я, улыбаясь.

– Я был женат около тридцати минут, – говорит Саня. – Мою жену звали… Без разницы, как ее звали. Мы расписались и по традиции поехали к Вечному огню. Поднимаясь по ступеням возле постамента, я наступил ей на свадебное платье, оставив четкий черный след. Она развернулась и при всех – при гостях и при солдатиках, стоящих у Вечного огня, – дала мне пощечину. Взяв ее под руку, я поднялся на постамент, вытащил из бокового кармана пиджака свидетельство о браке и кинул в огонь.

Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.

– Поэтому я не хочу больше жениться, – говорит Саня. – Вдруг я наступлю жене на платье?

На крышу кухоньки падает камень.

– Эй, мальчики! – кричит с крыши Плохиш. – Прекратите целоваться!

Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец, поднятый над сжатым кулаком.

– За сараем спрячутся и целуются! – нарочито бабьим голосом блажит Плохиш, его слышно половине Грозного. – Совсем стыд потеряли! Вот я вам, ироды!

Плохиш берет камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва не попадает в меня.

– Болван! – кричу. – Убьешь ведь!

– Саня, иди домой! – не унимается Плохиш. – Христом-Богом прошу, Саня! Ты не знаешь, с каким жульем связалась! Валенки он тебе все равно рваные даст!

На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к воплям Плохиша.

– Монах! – зову я. – Хочешь пивка?

– Я не пью, – отвечает он.

– Ну, иди покурим… – предлагаю я, осведомленный о том, что Монах и не курит.

Под вопли Плохиша с крыши Монах неспешно бредет к нам и тихо улыбается. Подойдя, но так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил ее на лице.

Пиво славно улеглось, создав во взаимодействии с водкой и килькой ощущение тепла и нежного задора.

– Монах, ты любишь женщин? – спрашиваю я.

– Егор, тебя заклинило? – спрашивает Скворец.

– Ладно, на себя посмотри, – незлобно отругиваюсь я. – Ну, любишь, Монах?

– Я люблю свою жену, – отвечает он.

– Так ты не женат! – я откупориваю сладко чмокнувшую и пустившую дымок банку с пивом и подаю ему.

– Егор, я не пью, – улыбается Монах.

Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитя. Я и не замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.

– Какое это имеет значение… – серьезно говорит Монах, отвечая на мой возглас.

– А какая она, твоя жена? – интересуюсь.

Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.

– Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.

И тут у меня что-то гадко екает внутри.

– А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?

– У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.

– Это тебя Бог этому научил?

– Я не знаю, почему ты раздражаешься… – отвечает Монах. – Девство красит молодую женщину, воздержанность – зрелую.

– А празднословие красит мужчину? – спрашиваю я.

Монах мгновение молчит, потом я вижу, как у него появляется кадык, ощетинившийся редкими волосками.

– Ты сам меня позвал, – говорит Монах.

Я отворачиваюсь. Монах встает и уходит.

– Чего он обиделся? – открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.

– Пойдем. Пацаны чего-то гоношатся, – говорю я вместо ответа, видя и слыша суету в школе.

– Чего стряслось? – спрашиваю у Шеи, зайдя в «почивальню».

– Трое солдатиков с заводской комендатуры пропали. Взяли грузовик и укатили за водкой. С утра их нет.

– И чего?

– Парни поедут их искать. Поедешь?

– Конечно, поеду, – отвечаю искренне.

Вскидываю руку, сгибая ее в локте, камуфляж чуть съезжает с запястья, открывая часы. Половина девятого вечера. Самое время для поездок.

В «почивальне» вижу одетых Язву, Кизю, Андрюху Коня, Тельмана, Астахова. Они хмуры и сосредоточенны.

Плюхаюсь на кровать Скворца.

– Ямщи-ик… не гони… ло-ша-дей! – пою я, глядя на Андрюху Коня.

Конь, до сей поры поправлявший, по словам Язвы, сбрую, а верней, разгрузку, вдруг целенаправленно идет ко мне.

– Где выпил? – спрашивает он.

Я смотрю на Андрюху ласковыми глазами.

– Поваренок налил? – наклонясь ко мне, спрашивает он.

Не дождавшись ответа, Конь выходит из «почивальни». Спустя пять минут возвращается – и по вздутым карманам я догадываюсь, что он выцыганил у Плохиша два пузыря.

Андрюха Конь садится рядом со мной.

– Может, мы до утра будем их искать, – говорит он. – Надо же как-то расслабиться.

– Кильку возьми… – говорю я. – А чего не едем? – спрашиваю громко у Тельмана.

– Уже едем, – говорит он. – Черную Метку ждали.

– А его-то куда несет?

Никто не отвечает.

– Все готовы? Конь? Тельман? Сорок Пять? – спрашивает Язва.

Язва придумал Женьке Кизякову новое прозвище: Кизя-Сорок Пять или просто Сорок Пять – за тот расстрел бесноватого чеченца.

На улице стоят два подогнанных к школе «козелка». Вася Лебедев, чему-то ухмыляясь, смотрит на нас. Лезем к нему в вечно душную машину – Кизя, Астахов, я… Появляется строгий Андрей Георгиевич, следом шагает раздраженный Куцый.

– Мы другого времени не можем найти, чтоб их искать? – спрашивает он раздраженно. По голосу Куцего слышно, что разговор начался раньше, еще в здании.

Черная Метка молчит, но не отстраненно, а, напротив, молчанием давая понять, что согласен с Семенычем, однако повлиять на сложившиеся обстоятельства никак не может.

Вася Лебедев смотрит на Семеныча, выдерживает паузу, чтобы не заводить машину, пока Куцый не выговорится. Куцый злобно плюет и отворачивается. Вася поворачивает ключ, мотор с ходу начинает урчать. Куцый подходит к открытой задней дверце со стороны Астахова, держащего между ног «Муху»:

– Дима! Самое важное – сразу определить, откуда идет стрельба. Даешь туда первый выстрел, а там пацаны разберутся.

Дима молча и серьезно кивает своей большой лобастой головой.

Приспосабливаю автомат дулом в форточку. Настроение замечательное. Одна беда – Конь едет во второй машине, сейчас вылакают все без меня.

В открытую фортку ласковыми рывками бьет вечерний грозненский воздух. Я пытаюсь оглянуться, посмотреть в заднее окно «козелка» на следующую за нами машину. Почти с ужасом представляю себе, что увижу Коня, хлебающего водку из горла и передающего пузырь по кругу. Ничего, естественно, не вижу.

Выхватываемые фарами, боками к дороге стоят дома. Внутренностей у многих домов нет, будто кто-то выковырнул из них сердцевину, оставив сохлый, крошащийся скелет с черными щелями меж поломанных ребер. Я смотрю на дома – и на душе у меня становится мягко и тепло, как у суки под животом.

На поворотах я, кренясь, касаюсь стекла открытым лбом – задрал черную шапочку на затылок. И вообще чувствую себя расслабленно, не пытаюсь удержаться на поворотах и покачиваюсь из стороны в сторону, будто я плюшевая игрушка, усаженная на заднее сиденье. Впрочем, даже в таком состоянии я увидел неожиданно появившуюся в темноте белую «копейку» без включенных габаритов, еле двигавшуюся по дороге.

Вася резко крутанул руль, раздался звук удара, скрежет. «Копейку» катнуло вперед. Вася, не сбавляя скорости, выровнял нашу машину и еще наддал газку. Второй «козелок», выставив автоматы в сторону «копейки», резво покатил вслед за нами.

Мы смеемся, нам смешно.

В машине, идущей за нами, Язва включил рацию, чтобы сказать что-то, и я слышу, что там тоже все смеются.

– Нормально? – неопределенно интересуется Язва.

– Душевно… – не менее неопределенно отвечает Вася.

И мы снова все одновременно засмеялись, восемь человек посередине мрачного города, молодые безумные парни. Даже Черная Метка, словно нехотя, скривился.

– Тише, тут блокпост… – говорит он Васе негромко.

– Учтем, – отвечает Вася.

Напрягаю мышцы – то бицепсы, то шейные. Неожиданно остро начинаю чувствовать собственные соски, касающиеся тельника. Ссутуливаю плечи, чтобы отстранить ткань от груди, избавиться от этих раздражающих касаний. Аккуратно трогаю пальцами дверную ручку, чтобы рука запомнила ее местонахождение, не спутала, не заблудилась в потемках, если понадобится резко открыть дверь, чтобы выпасть.

Метров за тридцать до блокпоста мы, прижавшись к обочине, встаем. Я, несказанно и непонятно отчего счастливый, выскакиваю на асфальт из машины.

– Эй! Свои! – кричу я и расхлябанно двигаюсь к посту. Из проема меж плит выходит офицер, недоверчиво глядя на меня.

– Машину ищем. Солдатики из заводской комендатуры уехали за водкой и не вернулись. Не видели? – спрашиваю я, подавая ему руку.

Он отрицательно качает головой. Ладонь у него вялая и – в темноте чувствую – грязная, в сохлом земляном налете.

Тихо подъезжают наши машины. Выходит, хлопнув дверью, Черная Метка. Я ухожу – сейчас начальство повторит вопросы, только что заданные мной.

За вторым «козелком» уже толпятся пацаны – Язва, Вася, Кизя-Сорок Пять, Тельман, Андрюха Конь, Астахов…

– Опа! – говорю я.

Астахов, вытирая губы, тут же вручает мне пузырь, из которого только что отпил сам и, судя по его сразу покрасневшим и отяжелевшим глазам, отпил много. Я трясу бутылкой перед собой, зачем-то взбаламучивая содержимое, и, раскрыв рот, лью в себя отраву. Сладко бьет под дых, сжимается мозг, я прикрываю рот рукавом. Кто-то бережно извлекает из моих пальцев бутылку.

– Дайте что-нибудь сожрать… – говорю я сипло и тут же вижу, что Андрюха Конь держит на лапе вскрытую банку кильки.

Догадавшись, что есть надо пальцами, я щедро хватаю из банки несколько рыбок и, обливаясь соусом, переправляю их в рот.

Кизя допивает водку и, обнаружив, что рыбы в банке больше нет, выливает из банки себе в пасть остатки томатного соуса, видимо, уже смачно подсоленного нашими пальцами.

– По коням, – говорит Язва просто так, чтобы что-то сказать. Никто и не собирался тут оставаться.

Облизывая губы и вытирая щетину, последние дни плавно превращающуюся в черную, раскудрявившуюся, почти чеченскую бороду, я, весь разнеженный, разглядываю виды за окном. Наверняка на крышах некоторых домов, мимо которых мы сейчас проезжаем, сидят люди с автоматами, мечтающие кого-нибудь из нашего брата отправить в ад. Вот они, поди, удивляются, видя русские машины, несущиеся по городу. Быть может, они едят, перекусывают между пальбой и, заметив нас, от неожиданности роняют шашлык на одежду, хватаются за стволы, но мы уже, дав газку, исчезаем из виду, только пустая бутыль, выброшенная из окна «козелка», гокается о придорожные камни.

«Быть может, чеченский боевик, только что видевший нас, сейчас связывается со своим напарником, высматривающим цель в том районе, куда мы въезжаем?» – думаю я, словно пытаясь себя напугать. Но дальше мне думать лень, и я решаю про себя: «А пофигу…»

Подъезжаем к комендатуре, нам заботливо и споро открывают ворота. Черная Метка уходит в здание комендатуры с сутулым офицером, вяло что-то доложившим.

Вася деловито извлекает из-под сиденья пузырь, и все присутствующие радостно вопят.

Выпрыгиваем из машины на распогодившуюся, теплую улицу.

– Воды бы… – говорю я.

Вася идет к машине и приносит пластмассовую бутылку с водицей. Наверняка вода теплая и чуть протухшая – как у всех водителей.

«Отрава» идет по кругу, стремительно опустошаясь. Голова тяжелеет.

Незаметно появляется Черная Метка. С трудом сдерживаю желание шумно выразить свою радость по этому поводу. Вася тихо закатывает бутылку куда-то в кусты.

– Бесполезно искать… – говорит Черная Метка. – Видимо, придется заночевать здесь.

Мы переглядываемся.

Верно расценив наше молчание, Черная Метка добавляет:

– Или?

– Мы, наверное, на базу поедем, – говорит Язва.

– Ну как хотите… – отвечает Андрей Георгиевич. Оглядывает наши окривевшие от выпитого рожи и, коротко кивнув, уходит.

– Спокойной ночи! – говорит кто-то ему вслед дурацким голосом.

Грузно усаживаемся, перепутав машины, кто куда. Главное, чтоб водители не потерялись. Впрочем, я по привычке сажусь вперед, на место, освобожденное Черной Меткой: ну нравится мне впереди сидеть.

Заводятся машины, и тут же за воротами будто начинается светопреставление. Во все щели ограды бьют слепящие фары.

– Никак наши орлы прибыли, – говорит Вася, щурясь.

– Они самые, – икнув, подтверждает Конь, когда в раскрытые ворота въезжает грузовик. В кабине видны три человека.

– Пошли! – вдруг срывается Конь.

Я выхожу следом. Солдатики раскрыли двери, но выпрыгивать из кабины не спешат. Сидящий в середине салона меж водителем и вторым пассажиром солдатик свесил голову и, похоже, находится в приятном, хоть и обморочном состоянии.

Офицер, тот, что докладывался Черной Метке, вспрыгнув на подножку, хватает водителя за шиворот, выдергивает его, слабо сопротивляющегося, на улицу, бросает наземь и начинает месить ногами, бессмысленно матерясь.

Солдатик, сидевший с левой стороны, видя такие дела, сам вылезает из машины и пытается скрыться. Офицер, оставив водителя в пыли, нагоняет второго солдатика и для начала отвешивает ему бодрый и щедрый пинок.

– За работу, – тихо говорит Андрюха Конь, и мы впрыгиваем в кабину грузовика, где еще дремлет третий виновник суматохи.

Начинаем рыться там. Быстро обнаруживаем целую курицу – жареную, с небольшими изъянами в виде отсутствующей ноги и нескольких небрежных укусов в области грудной клетки. Водки нет.

– Под сиденьями посмотри, – говорит Язва, подойдя к машине и озираясь по сторонам.

– Вы чего там ищете? – интересуется вернувшийся из комендатуры Андрей Георгиевич.

– Да вот, вытаскиваем… героя… – говорю я и, ухватив за шиворот, выволакиваю на Божий свет, верней, на Божью темь ни на что не реагирующего солдатика. Он плюхается рядом с постанываю – щим водителем.

Черная Метка стоит, не уходит, и мы с Язвой, поняв, что поиски спиртного в машине будут выглядеть неприлично, возвращаемся к «козелкам».

– Так вы все-таки поедете? – спрашивает Черная Метка.

– Да, нам пора домой, – отвечает Язва.

Вася бьет по газам, ловко объезжает криво поставленный грузовик и вылетает за ворота. Я слышу звяканье стеклянной посуды. Оборачиваюсь и глаза в глаза встречаюсь взглядом с Андрюхой Конем.

– Нашел, морда твоя лошадиная?

– Достойная оплата за наш риск, – отвечает Андрюха, приподнимая пакет, на вид в нем бутылок восемь, а то и больше.

– Вася, запомни, нас никто не имеет права убить, пока мы все это не выпьем, – говорит водителю Язва, усевшийся с нами.

– Учтем, – отвечает Вася.

Выехав за ворота, тут же останавливаемся – делимся с парнями из второго «козелка» добычей, чтоб не скучали в пути.

Каждый из наших пацанов пьет по-своему. Андрюха Конь затаивается перед глотком, будто держит в руке одуванчик и боится неровным выдохом его потревожить. В его манере пить есть истинно лошадиная аккуратность и благоговение хорошо воспитанного коня перед жидкостью, которую предстоит потреблять. Язва, перед тем как глотнуть, отворачивает голову и пьет, заливая «отраву» себе куда-то в край рта. Слава Тельман пьет аккуратно и спокойно, как педант микстуру. Вася Лебедев – залихватски, потом громко хека-ет. Снова бьет по газам, и мы идем на взлет, завороженно глядя вокруг.

Мне нравится пить водку. И то, что мы едем, не такое уж неудобство. Сейчас Вася врубит четвертую, и я глотну. Глотаю. Пузырь идет по второму кругу. Пока я принюхивался к рукаву, пузырь возвращается ко мне.

Так вот, водка мне нравится. Однако чем больше я ее потребляю, тем труднее мне дается питье. Скажем так, когда количество выпитого лично мной переходит за семьсот грамм, я перестаю смаковать водку и просто заливаю ее внутрь, на авось: приживется как-нибудь, усвоится. Закусить бы хорошо… Вот и курочку мне парни подают почтительно: грязными своими кривыми пальцами всю ее залапали. Некоторое время жую, хрустя куриными косточками, которые мне лень выплевывать, – зубы молодые, все перемелют.

Летим по городу, как ангелы, дышащие перегаром. На ухабах выпитое и съеденное взлетает вверх, но мы крепко сжимаем зубы. Между тем Андрюха открывает еще одну бутылку и, чокнувшись со стеклом, потребляет первым, уменьшив содержимое на четверть.

– Вась, тебя попоить? – предлагаю я водителю, получив бутылку.

Вася протягивает руку, и я вкладываю бутылку в его раскрытую клешню.

– Смертельный номер, – говорит Вася. Не отрывая глаз от дороги, он опрокидывает бутылку в рот и делает несколько внушительных глотков, даже не поморщившись. Возвращает мне бутылку и снова тянет руку – я вкладываю в нее куриные лохмотья. Вася целиком засовывает их в рот и с аппетитом жует. Глаза его становятся все больше и больше, видимо, от напряжения челюстей, но когда Васе удается сглотнуть прожеванное мясо, чуть осоловелый взгляд его вновь умиротворяется.

Я вижу накатывающий на нас город и с трудом сдерживаю желание выскочить из машины на улицу, побежать по дворам, крича от счастья, стреляя во все стороны. Парни не поймут.

– Андрюха, запевай! – говорит Язва.

– Какую? – ерничает Андрюха. – «Ямщик, не гони лошадей»? «Ходят кони над рекою»? «Три белых коня»?

Смеемся и валимся на бок на очередном повороте.

– Давай про ямщика, – говорит Язва.

– «Ям-щик, не гони ло-ша-дей!» – ревет Андрюха.

Я нажимаю тангенту рации, чтобы пацаны, следующие за нами во второй машине, могли насладиться пением.

– «Мне некуда больше спе-шить!» – подхватывает Вася.

– «Мне некого больше лю-бить!..» – кричим мы в четыре глотки.

Я отпускаю тангенту, и тут же в рации раздается пение наших парней из второго «козелка».

– «Ямщик! – орут они дурными голосами. – Не гони! Ло-ша-дей!»

Роскошные волны раскатываются в обе стороны из лужи, по которой мы проезжаем, вылетев напрямую по направлению к нашей школе, и, не успев затормозить, машина бьет бампером в железные ворота – приехали. Грохот, кажется, должен быть слышен где-нибудь во Владикавказе.

– Еще! – говорит Вася, протягивая руку.

Вручаю ему пузырь. Он открывает его зубами.

Совсем пьяный, давясь, я глотаю еще. Закусывать уже нечем. Во втором «козелке» все еще поют.

Даже не вижу, кто открывает дверь. На краткое время очухиваюсь в «почивальне», опознав дневального – Кешу Фистова. Его косой взгляд меня добивает, и, стараясь ни на что больше не смотреть, я по памяти бреду к своей кровати, обнаруживая по пути подозрительно много разнообразной обуви. Взбираясь наверх, кажется, наступаю на живот Скворцу (когда же я снял берцы? да и снял ли я их?) и засыпаю, еще не упав на подушку.

…Просыпаюсь я, кажется, не от шума вокруг, а потому, что из моего раскрытого рта на подушку натекла слюна, словно я расслабленный даун, а не боец спецназа. Почувствовав гадкую гнилостную сырость на лице, я очнулся.

О Господи… Мою голову провернули в мясорубке… Я не удивлюсь, если один свой глаз сейчас обнаружу на подбородке, а второй – в шейной складке. Правда, рот, если так можно назвать это сохлое, присыпанное мышиной отравой отверстие, есть. Но дышать через него не хочется. Одним глазом я пытаюсь смотреть на происходящее в «почивальне». Вчерашняя курица просовывает свою бритую, ощипанную голову мне в горло, и дух ее жаждет свободы.

Если я подниму затылок с подушки, может случиться что-то страшное. Я даже боюсь себе представить, что именно. Перевожу глаз на свою ногу – вижу носок. Значит, берцы я все-таки снял. По крайней мере, один ботинок. Надеюсь, что я снял их в помещении, а не, например, в «козелке».

– Вставай, чудовище, – говорит Хасан где-то рядом.

Неожиданно открывается мой второй глаз. Он все-таки на лице и вроде бы не очень далеко от первого. Несколько секунд наводится резкость, сначала вижу рыжую щетину Хасана, отвратительно открывающийся и закрывающийся рот, затем проясняется все лицо. Не в силах вынести зримое, я закрываю глаза.

«Почему нас не обстреляли вчера? – думаю. – Сейчас бы я спокойно лежал в гробу. Возможно, вскоре домой бы полетел».

Дальше мысли не движутся. Приоткрываю глаза, Хасана нет. Зато появился Амалиев. Стоит ко мне спиной. Хочется его убить. Нет, если я его убью, будет кровь, от этого меня стошнит. Пробую двинуть рукой. Определенно, рукой двигать можно. И ногой тоже. Хорошо бы, если б возле моей кровати поставили большую емкость с ледяной водой. Я бы пододвинулся к самому краешку кровати и обрушился в воду. И какое-то время лежал бы на дне, с открытыми глазами.

Неожиданно для себя резко поднимаюсь, голова начинает кружиться, но я, невзирая на тошноту, дурноту и маету, переполняющие меня, спрыгиваю в два приема на пол: сначала, изогнувшись, встаю на кровать Скворца, а оттуда уже переправляю свое тело вниз.

Вот и берцы мои, в разные стороны глядят…

Не завязывая их, бреду на первый этаж. Навстречу поднимается Андрюха Конь, такое ощущение, что на нем недавно подняли целину.

Мы проходим мимо друг друга, равнодушные, как два смертника.

У раковины кто-то копошится, сплевывая и отхаркиваясь. Прислоняюсь затылком к стене и мерно издаю стенающие звуки. Мне освобождают место у крана. Я наклоняю голову под воду. Достаю из кармана зубную щетку. Стреляю у кого-то пасту. С остервенением чищу зубы.

– Егор, ну ты долго будешь здесь отмачиваться? – слышу я голос Шеи.

– А чего?

– Объявили же, Егор, – выезд через пятнадцать минут.

– Куда?

– Домой, – отвечает Шея тоном, дающим понять, что поедем мы в нехорошие места.

На лестнице опять встречаю Андрюху Коня.

– Похмеляться будешь? – спрашивает он.

– Разве осталось?

– Ага, пузырь.

– Это мы семь бутылок выпили?!

– А ты не помнишь? Мы еще в школе пили. На первом этаже… Ну, будешь?

– Нет, – с необыкновенной твердостью отвечаю я.

Иду в «почивальню», вернее, несу туда свою изуродованную, сплюснутую предрвотной тоской голову. Голова покачивается, как тяжелый некрасивый репейник.

Добредаю до кровати, разуваюсь, опять лезу наверх – чтоб просто полежать, закрыв глаза.

– Егор, твою мать! – орет Шея. – Построение через три минуты!

Дождавшись, пока Шея отойдет от моей кровати, поднимаюсь и свешиваю ноги вниз. На нижней койке копошится Скворец.

– Саня! – зову. – Надень мне берцы.

– Ага. Щас, – отвечает Саня.

– Разве ты не можешь выполнить последнюю просьбу товарища?

Саня молчит.

Я, кряхтя, перемещаюсь к нему.

– Саня! – говорю я патетично. – Где твоя жалость? Сколь сердце твое немилосердно, Саня…

Скворец накидывает автомат и молча выходит.

– Все меня бросили… – жалуюсь я появившемуся Жене Кизякову. Женя что-то жует.

– Чуть не вырвало… – говорит он мне.

– Похмеляются водкой… плебеи… – ворчу я, вновь надевая берцы. Разгрузка, автомат, рация, берет. Готов. Ох, готов…

Держась за стены, бреду на улицу. По дороге заворачиваю к крану. Жадно пью, не в силах остановиться. Наполняю водой берет и надеваю его на голову. Вода льется за ворот. Голова неизбывно больна. Боль живет и развивается в ней, как зародыш в яйце какой-то осклизлой нечисти. Я чувствую, как желток этого яйца крепнет, обрастая лапками, чешуйчатым хвостом, начинает внутри моего черепа медленно поворачиваться, проверяя свои шейные позвонки, злобную мелкую харю. Вот-вот этот урод созреет и полезет наружу.

На улице гудят три «козелка», полные народу – в каждый набилось по шесть человек плюс водитель. Скворец, сидящий в одной из машин, открывает дверь, зовет меня:

– Егор!

Втискиваюсь на заднее сиденье.

Спустя полчаса мне приходит в голову поинтересоваться маршрутом.

– Саня, куда мы едем? – спрашиваю я тихо.

– В какую-то деревню.

Киваю, хотя ничего, собственно, не понял. Да и какая разница. В деревню так в деревню.