Юзеф Игнаций Крашевский
Время Сигизмунда
Мальчик замялся.
– Не знаю.
– Где же ты воспитывался?
– На милости у людей.
– Но где?
– В русском Полесье.
Пудловский так мучился этим допросом, за который принялся из-за страусиных крыльев, что обеими ногами топал, содрогался и волновался.
– Имеешь кого из родни?
– Никого.
– Кто тебя сюда прислал?
– После смерти ксендза, который меня учил, сам пошёл.
– Один?
– С ангелом-хранителем.
Магистр серьёзно кивнул головой.
– Расскажешь мне ещё что-нибудь о себе?
– Что? Пожалуй, что очень бедный.
– Имеешь сестёр, братьев?
– Никого.
– Иди, и учись, буду о тебе помнить. И не будь любопытным.
Мацек, невольно бросив взгляд на комнату, заметил еврейскую шапку на стуле, всё понял, ему стало холодно, вышел дрожа.
Едва дверь за ним закрылась, молча втиснулся задумчивый Хахнгольд.
– Ты слышал?
– Слышал.
– Узнал, чего хотел?
– Всё.
– А страусиные крылья?
– Будут.
– Почему тебя интересует этот сирота?
– Почему? Ничего! Так… любопытство!
– О! О! Думаешь шутить со мной, в этом что-то есть.
– А что должно быть?
– Тайна…
Хахнгольд пожал плечами и молча потащил Пудловского, который тут же пошёл закрыться в своей мастерской.
VIII
Торг о человеке
Теперь перенесёмся в жилище знакомого нам уже из предыдущих глав романа кампсора Хахнгольда, который жил в своём собственный домике в Казимеже, в части города, предназначенной для израильтян. У его усадебки, окружённой вместе с садом и примыкающими строениями высоким палисадом и даже частью стен, был один только вход, через ворота, выходящие на нижнюю улочку.
Сами ворота так редко отворялись, что их петли заржавели, деформировались створки. Только обитая дверка с гирей и огромным замком, оснащённая внутренней задвижкой, представляла обычно вход. За двориком был одноэтажный домик, низкий и длинный, с фасада жалкий, немного более презентабельный с тыла. Крыльцо, опирающееся на два столбика, закрывало вход в сени и хозяйские комнаты. Там, однако, ничего не объявляло ни о богатейшем еврее, ни об учёном человеке. Всё было просто, и даже бедно по-еврейски. Латунные еврейские светильники свисали с потолков, простые сосновые лавки служили для сидения, а по углам поднимались высоко выстланные тапчаны за разноцветными занавесками, с кучами подушек и перин. Пройдя несколько одинаково убранных комнаток, тесных и грязных, только теперь вы натыкались на обитую дверь, ведущую в мастерскую Хахнголдьда. За эту дверь никто уже из домашних не входил: ни жена, ни дети кампсора, а из навещающих те только, которых он сам вызывал. Две обширные сводчатые комнаты, из которых одна была полутёмной, составляли это тайное убежище.
И тут было бедно, но за видимым запустением и пренебрежением проглядывала скупость, чувствовался скрытый где-то достаток. Стол, прикрытый старой потрёпанной скатертью, покрытый книгами, бумагами, был завален астрологическими картами, каббалистическими знаками на пергаментах, инструментами, которые выдавали алхимика.
Нигде, однако, даже в другой комнате, не было печи, реторт и приличного оборудования, работающих в великом деле, потому что Хахнгольд, страстно предаваясь алхимии, никогда, однако, на свой счёт и в своём доме испытаний не проводил. Прочитав что-нибудь новое в книжках, он шёл к знакомым адептам герметичных тайн и там пользовался чужими материалами и оборудованием. Поэтому тут, в доме, только фрагментарно, единично реципенсы, реторты и бутылки с осадками выдавали алхимика.
Там было больше следов еврейской каббалы, баламутных астрологических вычислений, гороскопов и каких-то непонятных вычислений. На стенах не было тех любопытных вещей, любимых мудрецами прошлых времён: ни змеиных шкур, ни высушенного крокодила, ни мумий, ни костей скелета, которых, впрочем, еврей без того чтобы заслужить у своих единоверцев имени скептика, хранить бы не мог.
Вместо этого висели шубы, одежда, богатое оружие, ремни и т. п., в залог, наверное, взятые фанты. Другая комната, полутёмная, была полна кувшинов, сундуков, одежды, ящиков и ящичков.
Так весьма прозаично выглядел этот тайник Хахнгольда… Ничего в нём для похвалы, ничего для собственного удобства. Твёрдая и узкая кровать, стул, из которого вылезали волосы, на котором распадалась кожа, латунный подсвечник, оловянный жбан и другой, фарфоровый с медным покрытием. Зарешечённые окна едва пропускали свет, изнутри их закрывали ещё ставни, обитые и толстые, вида из них никакого, воздуха мало, свет грустный.
И однако нигде лучше, нигде милей и удобней не просиживал Хахнгольд, как у себя; погружённый в размышления над тайнами Талмуда и халдейской Каббалы, он не обращал внимания на то, что его окружало.
А не был это один из тех израильских мудрецов, кои ради науки забывают о мире и теряют всякую силу практического применения её. Хахнгольд и работал по-своему в книгах, и двигался по свету. Везде его было полно. Знал почти всех профессоров академии, заходил в королевский замок, таскался в дворцы, писал гороскопы, предсказывал по руке, пророчил по буквам случайно открытой книги, готовил в тигле мнимое золото, а кроме того давал деньги под залог, занимался ростовщичеством, принимался за шпионаж и самые разнообразные дела, лишь бы они ему вознаграждали потерянное время. Ничем не гнушался, что только могло принести прибыль. Магазины, находящиеся рядом с его домом, содержали много дорогих товаров, которые он брал у купцов в залог. Всё там было, начиная от злаков, даже до золота и жемчуга.
День уже клонился к вечеру, когда знакомая нам Агата, уставшая и побледневшая от утомления, доковыляла до дверки кампсора. Две огромные собаки на цепях залаяли, а еврейка подбежала открыть окно и посмотреть на прибывшего.
– Чего вы хотите? – спросила она. – Тут милостыню не дают. Идите себе.
– Я не за милостыней пришла, – отозвалась женщина, – но по важному делу; скажите Хахнгольду, что тут речь идёт о том ребёнке, о котором он говорил Лагусу.
Женщина пожала плечами и ушла.
Долго ждала Агата, прежде чем ей отворили дверку, наконец дверь заскрипела и её впустили на двор.
Хахнгольд в чёрном жупане гладил на крыльце бороду. Поглядел, нахмурил брови и покивал головой, нетерпеливым движением сдвинул ермолку и сплюнул.
– Тебя Лагус прислал?
– Нет… но нужно с вами лично поговорть.
– Кто же тебя прислал?
– Сама пришла.
– Зачем?
– Поговорим с глазу на глаз.
– Говорите, говорите, что хотите, у меня нет времени.
– Я слышала ваш вчерашний разговор с Лагусом.
– И что же? – спросил еврей равнодушно, презрительно искривляя губы.
– Знаю, о ком у вас идёт речь и кто вас уговорил на это.
– И что? – также повторил еврей.
– Я могла бы вас выдать и обвинить…
Хахнгольд громко рассмеялся, плюнул несколько раз и крикнул служанке.
– Подождите, подождите, это не конец, – прибавила Агата.
– И что же? – снова по-своему добавил еврей.
– Много вам обещали за убийство ребёнка?
– Что вам до этого?
– Очень важно! Я вам обещаю заплатить вдвойне, если этого не сделаете, а поможете нам.
– Кому?
– Этому ребёнку.
Хахнгольд пожал плечами.
– Нищенка, баба из-под костёла! – добавил он.
– Да, да! Но не я вам обещаю, а мать. Ты знаешь, он имеет мать.
– Она погибла.
– Она не погибла, жива… тут, и вскоре…
Еврей внимательно начал прислушиваться, сам не знал, верить или не верить, смеяться или обсудить. С одной стороны его толкало желание получить прибыль, с другой – боялся обмана, особа, выбранная для посольства, его удивляла. Но вскоре начал понимать, что мнимая нищенка специально надела такую одежду, чтобы её не узнали. Эта мысль начала его беспокоить.
– Но деньги не в ваших руках, – сказал он потихоньку, – что вы можете?
– Знаете вы или нет, что мать хорошо знает короля, потому что скрывалась на дворе старой королевы. Король заставит отдать ей награбленное у неё состояние, она направилась прямо к королю… Он вскоре сюда прибудет. У нас в руках доказательства против князя…
Еврей начал беспокоиться.
– Что тут болтать, – сказал он – я так быстро ничего не могу сделать, придёте завтра, принесёте деньги, как можно больше денег, иначе не поверю.
Он указал на дверку, кивнул головой и собирался входить в дом, когда как раз в дверку снова стали стучать; выбежала служанка, Хахнгольд задержался на крыльце.
Агата, не показывая замешательства, в молчании отошла.
Она сделала, что собиралалсь, остальное поручая Богу.
Новый прибывший был мужчина маленького роста, блондин, одетый не изысканно, но по-иностранному. Белый воротник окружал его лицо, затенённое завивающимися локонами волос, на нём зелёное бархатное короткое платье с украшениями такого же атласа, чёрный плащик на плечах, шляпка с чёрным пером, шпага, торчащая сбоку на вышитом шарфе, на ногах башмаки с зелёными шнурками и выпуклыми пряжками такого же цвета. Он остановился у двери, а, увидев еврея, в шутку с ним поздоровался:
– Szulim lachem.
Дойдя до крыльца, он подал руку кампсору, с улыбкой поправил волосы и, садясь на лавку, спросил:
– Ну что?
– Ещё ничего, – сказал еврей равнодушно, – и кажется даже, что кончится ничем.
– Как это?
– Это трудней, чем вам кажется.
– Трудно, трудно! Хочешь, пожалуй, больше выторговать, ребе. Но это нужно сразу говорить, а не искать трудностей, которых нет.
Еврей по-своему презрительно пожал плечами и указал на выходящую со двора нищенку.
– Какая связь?
– Она также насчёт этого дела приходила…
– Кто?
– Эта женщина!
– Эта женщина! – и незнакомец живо встал с лавки. – От кого?
– От матери.
– Матери нет в живых.
– Жива, – отвечал еврей холодно.
Беспокойство господина, одетого в зелёную одежду, возрастало, хотя он пытался его скрыть, и, принимая шутливую физиономию, добавил:
– Вы надо мной шутите. Где же она?
– Направилась к королю.
Незнакомец побледнел.
– Кто вам это сказал?
– Кто? Что вам до этого, когда не верите.
– Но это быть не может.
– Ну… то и хорошо.
– А наш уговор?
– Что за уговор?
– Думаете его разорвать? – живо спросил одетый в зелёное.
– Он сам разорвался, – отвечал еврей.
– Значит, хорошо, – он встал с лавки, а лицо его зарумянилось. – Я найду кого-нибудь другого на ваше место.
– Охотно.
Незнакомец пугал еврея своим уходом, но видно было, что и сам не хотел уходить. Еврей стоял холодный и невозмутимый.
– Что же будет?
– Что хотите, что бы было?
– Был уговор, слово, и конец.
– Я не хочу в это вмешиваться. Дело уже у короля.
– Кто вам забил голову этими баснями? Вы хотите больше денег? Так добавлю.
– Добавьте вдвойне и будет ещё слишком мало, – сказал еврей.
– Вдвойне? – воскликнул незнакомец нетерпеливо.
– Я с другой стороны буду иметь больше.
– С какой другой стороны, если её нет? Мать не жива…
– Она жива. Она приехала в Тыкоцин.
– Этого быть не может.
– Увидите.
– Какая-то афера.
– Ведь король её хорошо знает, он осудит.
Прибывший с нетерпением дёрнул за шляпу, возмущался, ругался потихоньку и, грызя ногти, стоял, задумавшись, несмотря на то, что хотел показать равнодушие.
– Но со всем можно справиться, – добросил Хахнгольд.
– Конечно, – пробурчал незнакомец, – всегда есть какое-нибудь средство.
– Ребёнка можно ещё заранее убрать, прежде чем король приедет в Краков.
– Всё-таки мы об этом условились.
– Условились, правда, но я думал, что это легко сделать, а это очень трудно. Его стерегут.
– Кто его стережёт?
– Кто? Невидимые, незнакомые люди. Какие-то женщины, какая-то шляхта, что над ним бдит неустанно.
– Это непонятно, – скрежеща зубами, прервал прибывший, румяное лицо которого стало ярко-красным, а дерзкое выражение лица уступило гневному.
– Деньги! – шепнул еврей. – И сегодня всё кончится…
– Много?
– В два раза больше, чем мы условились.
– В два раза… ошалел! Даже у меня нет столько и, пожалуй…
– Тогда на что нам напрасно болтать? Будьте здоровы…
– Подожди, подожди… последнее слово… дам в три раза больше, и сегодня, сегодня ребёнка в Кракове не будет?
– Не будет, – сказал еврей.
– Слово?
– Слово и рука, а деньги?
– Дам в залог драгоценности.
– Где они?
Незнакомец, казалось, раздумывал, колебался, беспокоился, и наконец добавил:
– Как увижу, что вы своё выполнили, я их отдам.
– Гм! – презрительно сказал еврей. – А кто за вас поручится?
– Благородное слово!
– Тот, кто на такие дела, как вы, уговаривает, не может дать благородного слова.
Незнакомец вспыхнул, вздрогнул.
– Тысяча чертей, – закричал он, – а кто мне поручится за вас, Хахнгольд?
– Что вы? Не кричите так! Оставьте меня в покое. Я и вас, и вашей веры не хочу… Будьте здоровы.
– Если бы я даже отдал вам деньги или драгоценности, вы готовы мне завтра снова поведать о новых трудностей и больше требовать.
– Это может быть, – сказал еврей спокойней.
– Значит, что же?
– Доброй ночи, и всё, потому что уже поздно.
– Подожди, я отсюда так не уйду… ты меня подвёл, я…
– Ну… что?
– Я мстить буду! – закричал, дёргая за рукав еврея, незнакомец.
Хахнгольд рассмеялся.
– А это как? – спросил он насмешливо.
Сказав это, он нахмурил брови, сплюнул, повернулся задом и оставил незнакомца на крыльце. Служанка пошла отворить ему калитку. Уже совсем смеркалось, когда одетый в зелёное посланец выскочил на улицу с признаками наивысшего нетерпения.
Хахнгольд выглянул за ним и усмехнулся, говоря себе:
– Завтра придёт!
IX
Лагус
В бурсе, в которую был вписан Мацек, на следующий день царил беспорядок, который обычно объявляет, что жаки выходят из школы. Было это пополудни. Пудловский крутил ключом в замке, устремляясь в свою комнату, детвора тем временем сбегала, голося, с лестницы, пела, кричала и, разбрасывая по углам книжки, линейки, бумаги, выбиралась за милостыней.
У двери под образом святого Георгия жаки делились на кучки, взяв в руки свои горшочки, книжки под мышку, ранцы на спину.
Каждая кучка отправлялась в свою сторону, начинала петь тонкими голосами песни, знакомые краковским мещанам, выпрашивающие милостыню.
Одни сели недалеко от бурсы, другие – под стеной кладбища и костёла, запели песню в ожидая милосердия прохожих, другие в одиночку пустились в дома, в которых за выполненную работу им давали куск хлеба, иные, проходя кучками в порядке от ворот до ворот, у каждых останавливались и пели до тех пор, пока им не отворяли и не бросали обычную дань в горшочек и ранец. Потом эту дань равно делилась между попрошайками. Песни были по большей части набожными, а обычно и самая подходящая: «О Провидении». Потому что и эти дети как же были похожи на птенцов из песни, которым Отец Небесный посылает зерно для корма.
Но сколько неприятностей нужно было вынести в этом тяжёлом и ежедневно повторяющемся паломничестве! Сколько мучения для детей! Сколько нещадно закрытых дверей! Сколько издевательства иногда!
Там боязнь жаков, где-то скупость закрывали ворота. Дома могущественных и шляхты жаки обходили, нанося им визиты с диалогом и песней только в праздники, ежедневный сбор пожертвований происхожил больше всего и почти исключительно по мещанам.
Весёлые, хоть голодные группки, часто в этом скитании сбивались с дороги. Показывался еврей, этот главный неприятель жака, все сыпались на него и до тех пор колотили, пока незаконного козубальцу не побеждали. Старшие заглядывали под чёлки и вуали проходящих мещанок, согласно предпочтению, вежливым словом или острым упрёком их привествуя. Младшие сворачивали с дороги ради птиц, для того, чтобы посмотреть на розовых и золотистых лавках фрукты и булки.
Чем дальше шли так жаки, тем больше кучки уменьшались и делились. Некоторые имели свои излюбленные ворота и, отказываясь от коллективной милостыни, направлялись за своей.
В одной из этих кучек, выбегающих, как чёрные муравьи из бурсы, был Мацек Сковронек, Павлик Сорока, а во главе Урвис.
Тот, побив уже Мацка за то, что называл непослушанием, совершённым в день св. Гавла, шёл во главе колонны на расстоянии двадцати шагов, громче других напевая. Потом, точно что-то вспомнив, замолчал, приблизился прямо к Мацку, схватив которого за руку, отвёл в сторону.
– Слушай-ка, – сказал он, – ты помнишь, каких я тебе шишек набил?
– Уж должен помнить, потому что ещё их имею.
– Это хорошо… пусть это будет тебе наукой, чтобы старших слушал. А теперь за шишки награда. Пойдём только со мной.
– Куда?
– А что тебе до этого? Не будешь, наверно, жалеть. Зачем же нам от братьев отделяться? Увидишь, на что.
– Оставь меня, возьми Павлика Сороку, я пойду со своими.
– Но если я тебе приказываю идти со мной!
– Смилуйся, оставь меня в покое.
Урвис выставил огромный кулак и поднёс его под нос Мацку.
– Видишь? – спросил он с флегмой.
– Вижу! – сказал дрожащий мальчик и удрал, пустившись как стрела вперёд по улице.
Урвис засучил рукава, надел сильней шапку и за ним.
Напрасно старался Мацек, потому что с каждой минутой был ближе к нему Урвис, который угрозами и проклятиями преследовал убегающего мальчика.
На повороте к большому рынку Урвис схватил жачка за руку и, ударив его сильно в голову, вынудил остановиться. Мацек, плача, упал на камни.
– Тихо, клоун, тихо! Оставлю тебя в покое, только молчи и иди за мной. Слышишь, иди за мной!
– Иду, – грустно рыдая, простонал, вставая, сирота. – Иду, но куда меня ведёшь?
– Под костёл Девы Марии, там есть кто-то, кто с тобой хочет увидиться.
Мацек, которому в голову пришла Агата, остановился, блеснул глазами и веселей уже ответил Урвису:
– Почему же ты мне этого раньше не говорил? Я знаю, кто там меня ждёт, и один пойду.
– Нет, нет, я тебя провожу, – ответил Урвис, немного удивлённый, – так безопасней будет.
– Пойдём.
И они проворно пустились к костёлу, в котором как раз совершалась субботняя служба; а сидящие на кладбище, крыльце и на улице деды вытягивали руки, напевая молитвы чёток. Издалека Урвис дал какой-то знак, из той толпы встал дед огромного роста, с палкой в руке, и довольно быстро поспешил к жакам.
Был это Лагус, более страшный, чем когда-либо, потому что с обнажёнными ногами, которые уже покрывали нарывающие и гноящиеся раны от волчьего лыка. Несмотря на эти раны, он шёл, однако, живо. Вспомнив при его появлении, где его видел, испуганный Мацек хотел бежать, но Лагус уже был тут, а Урвис его задерживал.
– Это он?
– Это он, – ответил Урвис, – берите его и делайте что знаете.
– За мной, парень, – сказал дед, беря его за руку.
– Куда? Зачем? – вырываясь, закричал сирота. – Какое имеете право меня задерживать? О, Боже! Помогите, помогите!
– Тихо! Тихо, саранча! – прикрикнул Лагус. – Напрасно упираешься и кричишь, ты мой ребёнок и должен идти за отцом.
– За отцом! – ещё громче заплакал жак, вырываясь. – Ради Бога! Спасите! Спасите меня!
– Тихо, а то тебе руки сломаю, – отчеканил понуро Лагус, – руки и ноги поломаю, негодник. Иди, не упирайся и не кричи, а то голову о стену разобью. Иди, говорю, и ничего с тобой плохого не сделается.
– Но куда вы меня ведёте?
– Молчи, малыш, молчи…
Несмотря на угрозы, Мацек не переставал взывать о помощи, и когда проходили мимо костёла, надеясь, что там будет Агатка, он снова ещё громче начал кричать. Но никто даже головы на призыв не повернул; прохожие думали, что дед ведёт собственного непослушного ребёнка. Лагус тем временем, тащя за собой Мацка, спешил.
Уже прошли несколько сотен шагов, а дед, сжимая руку жака в своей железной ладони, постоянно бурчал на плачущего, когда на повороте в улочку, встретились глаза в глаза с паном Чурилой.
В своём шарачковом капоте, опираясь на палку, медленно шёл старый шляхтич, когда сначала голос ребёнка, потом вид его поразили задумчивого.
Чурило узнал сироту и, поднимая палку, весь покраснев, переступил деду дорогу.
– Стой, негодяй, – воскликнул он, – куда тащишь ребёнка?
Лагус смешался, а Мацек начал кричать:
– Спасите меня, пане! Спасите меня!
– Это мой ребёнок, что вам за дело, куда я его виду!
– Лжёшь, злодей! – восклинул Чурило. – Не твой, я его знаю; это Мацек, сирота; куда его ведёшь? Отпусти его сейчас же, а не то тебе голову разобью.
Лагус, казалось, минуту раздумывал, потом вдруг схватил жака обеими руками и, как перо, забросив на спину, пусился бежать. Но Чурили, заступая ему дорогу, ударил тростью по голове.
Одной рукой удерживая жака, другой рукой нищий ударил его своей крепкой палкой, которой только шапку с головы шляхтича сбросил. От крика ребёнка и Чурили на улице открылись окна, но, прежде чем успели прибежать любопытные, нищий, толкнув старика, пустился дальше. Шляхтич, оторопевший от падения, из последних сил ещё бросился в погоню за Лагусом.
Напрасно; нищий вскоре исчез на повороте. Выбежавшие мещане стали останавливать пана Чурили и расспрашивать его.
Рассказ, хоть короткий, занял какое-то время; сразу несколько человек пустились в погоню в разные стороны, но слишком поздно. Лагус скрылся где-то между зданий и, завязав мальчику рот тряпкой, прижав ладонью, ждал, пока он успокоится.
Между тем, как из пустяка в городе часто возникает переполох, крик пана Чурили, бег нескольких человек разволновали всех, отворились окна, выбежали женщины, начали формироваться кучки людей и из улицы в улицу стали пробегать самые дикие вести. Одни говорили о пожаре, другие – о разбое, иные – о похищении ребёнка, иные – о похищении женщины, иные – об изнасиловании женщины, другие – о самоубийстве.
Чурили, бросив собравшихся на месте, где встретился с нищим, поспешил к бурсе. По дороге встретил кучку идущих за милостыней жаков и в нескольких словах рассказал им о схваченном жаке.
Тут же улица разразилась криками, все жаки из-под костёлов, из-под фигур, из домов, те, кто шёл за хлебом и едой, собрались и бросились в разные стороны, отовсюду созывая братьев к общей обороне. Вскоре этот случай превратили в нападение евреев, в убийство жака израильтянами. Проходя, они нападали на евреев, грабили ближайшие еврейские дома.
Уже была ночь, а сметение ещё разрасталось. Напрасно вышли сениоры и профессора коллегий, чтобы усмирить беспорядок, который обещал превратиться в общее замешательство и привлечь всю учащуюся молодёжь.
Как обычно, жакам только страху нужно было, для шума. История Мацка-сироты, рассказанная всё более необычно, разжигала ненависть к евреям. Расставили по улицам стражу, укрепили дороги в предместьях, а группы, вооружённые палками, кочергами, саблями, пробегали по рынкам и даже по тёмным закуткам города. Все заперлись дома, из мещан никто уже не смел выглянуть в город и только головы очень любопытных взирали сквозь полуотворённые окна.
Из тёмной улочки медленным шагом вышел Лагус, один, опираясь на палку и вздыхая. Он встретился с кучкой жаков, которая его остановила.
– Откуда идёшь, грязный дед? – кричали дети.
– Откуда? Как обычно, с прогулки, детки, за милостыней. Но что такого серьёзного, что по ночам шум поднимаете?
– Евреи схватили жака! – воскликнули все. – Евреи! Евреи! Бей евреев!
– Высматривайте неверных, добавил дед, – всегда свои, всегда свои, так это правда, что им для мацы нужна христианская кровь? И как же это было?
– Шляхтич своими глазами видел, как оборванный жид…
– Своими глазами, даже еврей побил его.
– Но не еврей, – воскликнул кто-то сбоку, – только дед, глядите, это, может, тот самый.
Лагус задрожал.
– Дед! Ох уж людская злость, детки. В чём деды провинились? Дед! А зачем деду ребёнок?
И, начав бормотать молитву, отошёл на несколько шагов. Затем Чурили, постоянно стерегущий улицы, увидел Лагуса.
– Держите деда! – воскликнул он. – Это он! Это он!
– Хватай! Лови!
Но Лагус пустился что было сил по улице, расталкивал жаков, размахивая вправо и влево палкой. Он, наверное, улизнул бы, если бы не Агата, которая, расставив руки, встала у него на дороге. Лагус, не в состоянии остановиться, навернулся и упал. Жаки прибежали и схватили его, а он кричал, вырывался.
Подбежал Чурили.
– Куда дел ребёнка? – воскликнул он. – Говори, куда ты его подевал?
– Я? Ребёнка? Какого ребёнка?
И Лагус начал стонать.
– Что хотите от бедного нищего?
– Почему же ты убегал? – прервал, нанося ему удар, шляхтич.
– Я испугался, пане. Ради Бога, отпустите меня! Чего хотите от бедного оборванца? В чём я виноват?
– Это он его схватил, это он, – повторял Чурили, – взять его и в ратушу заключить.
– В тюрьму! – кричала Агата, приходя в себя. – Говори, говори, что ты сделал с ребёнком?
– С каким ребёнком? Ах! Смилуйтесь! Смилуйтесь! Это евреи, это евреи, это не я! Этот шляхтич сам не знает, что говорит. Отпустите меня.
Когда так кричат и кучка простолюдинов всё больше сбегается вокруг, а жаки думают связать Лагуса, костёльный колокол, один и другой, отозвался мрачно на пожар.
– Горит! Горит! – крикнуло несколько голосов.
– Горит! – ещё громче рявкнул дед.
– Держите его! – вскричал Чурили. – Держите его!
Агата и шляхтич уцепились за Лагуса, потому что в эти минуты жаки, забыв обо всём, начали возвышать голоса, ища зарево на небе. Урвис, тем временем, стоя посередине, призывал своих к огню. Дед огляделся только, замахнулся палкой и, видя, что на него меньше обращают внимания, убежал среди тёмных домов.
Колокола всё громче, один за другим, со всех краёв города восклицали: Горит! Горит! Испуганный люд в поисках огня и жаки пустились для спасения к пожару.
конец первого тома
