Юрий Вяземский
Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии

Полная версия

Но, господа, «когда же продолжали спрашивать Его, Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле»¹⁰⁴)…Сколько талантливых людей, живших в эпоху господства тоталитарной коммунистической религии, вынуждены были в своих работах провозглашать ленинские «символы веры», живую свою мысль втискивать в прокрустово ложе коммунистической догматики, черт знает на кого ссылаться и беспрестанно творить молитвы лояльности. Из этого духовного плена вавилонского мы наконец-то вышли, и стоит ли вспоминать о царивших там духовных изуверствах.

Скажу более: из известных мне «советских» ученых Симонов, пожалуй, самый менее грешный перед наукой и камня никак не заслуживающий. По духу, а не по букве своей системы он не монист и не «отраженец»; страдай он этими недугами, он бы ни за что не сделал ни одного из своих замечательных открытий. Он имманентный диалектик, чистый и искренний ученый, истину и науку ставящий выше всего на свете. Оценивая одно из своих открытий, теорию потребностей, Симонов написал, что «наука материализовала душу и одухотворила материю»¹⁰⁵. Это, на мой взгляд, подлинный «символ веры» Симонова. Цитатки же, заверения в лояльности, реверансы в сторону «моральных кодексов», поклонники коммунистическим иерархам и идолам – все это скорее защитный камуфляж, грязь эпохи, от которой без труда очищаются сочинения Симонова. А система его вообще к ним не причастна; у симоновской системы ко всему антинаучному врожденный, господа, иммунитет.

§ 27

Вы помните, что на животном уровне Симонов предпочитает именовать потребности рефлексами (см. § 6), словно ему неудобно одинаково называть сущностную силу, управляющую животными, и сущностную силу, движущую человеком; потребности в собственном смысле как бы только у нас с вами, а у братьев наших меньших – лишь «филогенетические предшественники» в виде безусловных рефлексов и инстинктов; и хотя у высших животных эти безусловные рефлексы бывают «сложнейшими», однако, если читать у Симонова между строк, настоящими потребностями они могут стать лишь будучи «качественно преобразованными процессом культурно-исторического развития»¹⁰⁶.

Побоюсь согласиться с подобной дискриминацией. И не только потому, что базово, онтологически, сущностно, если угодно, потребности животных, на мой взгляд, ничем не отличаются от наших, человеческих, потребностей и рефлексов. А прежде всего потому, что рефлексы для меня уже сейчас представляются скорее формой поведения, формой удовлетворения потребностей, чем самими потребностями. Рефлексы не тождественны Потребности, а производны от нее. Сам Симонов, когда забывает о своей дискриминационной классификации и приступает к практической психографике – точнее, ормографике, – вынужден признать: «Реализация того или иного безусловного рефлекса зависит от наличного функционального состояния животного, определяемого доминирующей потребностью и сложившейся в данный момент ситуацией…»¹⁰⁷. Получается, что и у животных есть потребности, которые обусловливают реализацию рефлексов.

§ 28

Как вы, может быть, обратили внимание, у Симонова в определении потребности чересчур большую роль играет внешняя среда и окружающий мир (см. § 3). А потому, беря на вооружение симоновское определение, я вынужден оговориться: я не могу себе позволить превозносить внешнюю среду над внутренней и тем более испытывать к ней ленинское благоговение.

Крупнейшие исследователи поведения животных, как мне представляется, весьма убедительно показали, что внутренняя среда» проявляет себя по отношению к среде внешней довольно независимо и иногда своенравно. Говоря об инстинктах, Конрад Лоренц, например, всегда подчеркивает, что они имеют собственную спонтанную активность, выражающуюся, в частности, в так называемом «аппетентном поведении», то есть активном поиске подходящего, ключевого стимула («релизера»). Инстинкт, «если ему пришлось долго молчать, вынуждает животное или человека активно искать такую ситуацию, которая стимулирует и заставляет произвести именно это инстинктивное действие, а не какое-либо иное»¹⁰⁸.

Я уже, помнится, упоминал о лоренцовском скворце, который ловил несуществующих мух¹⁰⁹. То есть ни что внешнее вроде бы скворца не стимулировало, и тогда он этот стимул сам себе вообразил. Таких примеров – десятки. Птица кардинал, у которой было разрушено гнездо, стала кормить насекомыми ручных золотых рыбок, плавающих у поверхности водоема, и это выкармливание рыбок продолжалось несколько недель¹¹⁰. Самец горлицы, которого лишили самки, через несколько недель стал ухаживать за белой домашней голубкой, которую до этого полностью игнорировал. Когда и ее забрали, начал «приставать» к чучелу голубя, затем, в отсутствие чучела, – к смотанной в узел тряпке и наконец адресовал свое токование в пустой угол клетки, где пересечение ребер ящика создавало хоть какую-то оптическую точку, способную задержать его взгляд¹¹¹.

Потребность, как подчеркивают зоологи, имеет своего рода независимый нервный аппарат. Вспомните кошку, которая, увидев мышь, перестала слышать метроном. «Нервная система, – настаивает Нико Тинберген, – нечто большее, чем просто рефлекторная машина… не является пассивной структурой, ожидающей специфической команды, а сама решает, следует ли ей дожидаться такой команды или же управлять поведением по собственной инициативе»¹¹².

Может создаться впечатление, что Потребность уже на животном уровне главнее и властнее воздействий внешней среды. Но поостережемся впадать в другую крайность. Действительно, впрысни колюшке гормон, и она в любое время года, в любых средовых условиях начнет менять окраску, готовиться к производству потомства. Но ведь в естественных условиях именно внешние условия (например, постепенное увеличение продолжительности дня) стимулируют железы, выделяющие половые гормоны. Поэтому, на мой взгляд, безопаснее не противопоставлять стимул потребности, внешнюю среду – внутренней, а вместе с Нико Тинберганом сказать: «внешний стимул и внутренние условия взаимодействуют»¹¹³, поведение животных «определяется внутренними потребностями и запускается приходящими из внешнего мира сигналами»¹¹⁴.

Итак, возвращаясь к симоновскому определению, сперва еще раз приведу его: «Потребность… есть специфическая (сущностная) сила живых организмов, обеспечивающая их связь с внешней средой для самосохранения и саморазвития, источник активности живых систем в окружающем мире»¹¹⁵. А теперь попробую «антропологически перевести»: я не против того, что потребности обеспечивают связь организма с внешней средой, но я настаиваю, чтобы в определение Потребности была включена и среда внутренняя, которую потребность порождает, развивает, формирует и структурирует. Я нисколько не возражаю против утверждения Симонова, что «предметы удовлетворения потребностей находятся во внешней среде»¹¹⁶, но я уверен, что многие потребности удовлетворяются за счет внутренней, или психической, среды, а иногда исключительно в ней и с ее помощью. Возьмем, скажем, математика. Насколько внешняя среда может удовлетворить его исследовательскую потребность? В природе существуют одна, две, три березы. Но корень квадратный из минус одной березы?!..

Соответственно мне придется дополнить и симоновское определение поведения (см. § 3). Внешними объектами оно, как вы понимаете, не ограничивается. Я подозреваю, что даже у кошки, увидевшей мышь и настолько ею заинтересовавшейся, что кошачий мозг «материалистически» перестает воспринимать звук метронома, – я сильно подозреваю, что в мозгу этой кошки рождается некое особое, психическое поведение, в котором контакт устанавливается не с внешними, а с внутренними объектами, и они удовлетворяют исследовательскую потребность животного.

Я уже не сомневаюсь, а знаю наверняка: когда человек неподвижно сидит в кресле и слушает, скажем, проигрыватель и вдруг вскакивает, хлопает в ладоши, топает ногами и хохочет или, напротив, вжимается в кресло и плачет… когда Чайковский пишет «Пиковую даму», набрасывает ноты на бумагу, а потом, дрожа от страха, забирается под стол… – натурально под стол, господа, залез великий русский композитор, когда сочинял сцену, ту самую, где к Германну ночью является призрак старой графини; я понимаю, что залезть под стол и там продолжать записывать ноты – контакт с внешними объектами, но согласитесь, что в мозгу Петра Ильича в этот момент осуществлялось поведение намного более важное, чем физиологическое дрожание под столом, и именно оно удовлетворяло потребности Чайковского, и до сих пор оно удовлетворяет наши потребности… когда мы сидим у проигрывателя (я специально не театр беру, не телевидение, где много внешних зрительных образов), слушаем аудиозапись, и при этом некоторые даже глаза закрывают, чтобы один вид внешнего мира не мешал этому внутреннему поведению, наши потребности полнейшим образом удовлетворяющему… Ну, вы меня поняли?

§ 29

«Потребность есть специфическая (сущностная) сила живых организмов…». Не кажется ли вам, что скобки тут излишни?

Разве понятие «сущностная сила» не ключевое в симоновском определении Потребности? Я пока не готов погружаться в глубь онтологии жизни, но должен признаться: едва я начал пересаживать психофизиологическое определение Симонова на почву ормологической антропологии, как скобки у меня априорно раскрылись, вернее, интуитивно я ими готов закрыть слово «специфическая». Мнится мне, что философски так будет надежнее и безопаснее.

§ 30

Симоновские скобки и в другом месте осложнили мне работу: «потребности (мотивации)»¹¹⁷. Надо понимать, что мотивации тождественны потребностям? Вроде бы так. Симонов часто говорит о единых «потребностно-мотивационных механизмах»¹¹⁸, отождествляет мотивации не только с потребностями, но и с «безусловными рефлексами саморазвития» у животных¹¹⁹. Но вместе с тем мы читаем: «мотивация представляет собой второй этап организации целенаправленного поведения по сравнению с актуализацией потребности»¹²⁰; «потребность трансформируется в мотивацию, становится „опредмеченной потребностью“»¹²¹. Стало быть, раз «трансформируется» и раз «второй этап», то, по меньшей мере, далеко не всякая потребность может быть названа мотивацией.

Мы легко вышли бы из затруднения, определив мотивацию как осознанную потребность¹²². Но в симоновских работах нередко можно встретить описание неосознаваемых мотиваций¹²³.

Наконец, если потребность и мотивация не одно и то же, что определяет поступок: мотивационная или потребностная доминанта?

Не могу пока ответить на эти вопросы. Но чудится мне, что есть тут некий туман с таинственного острова Огигия; нимфа Калипсо словно послала его нам вдогонку. И если у нас хватит ормологической зоркости для того, чтобы этот туман преодолеть, любопытная и неожиданная антропологическая картина откроется нашей философствующей душе.

Глава третья
Одиссей многообразный

I

§ 31

Гностик Порфирий однажды так высказался об Одиссее: «Гомер называет мудрого Одиссея многообразным потому, что тот умел общаться с людьми многоразличным образом»¹.

Дело тут, как мне кажется, не только в различном общении Одиссея с людьми, а в том, что сам по себе наш герой чрезвычайно многоразличен и многообразен. Мы с вами уже отметили в образе Одиссея две самые яркие черты: страсть к исследованию и любовь к Пенелопе (см. § 12). Но этими чертами, этими, ормологическим языком выражаясь, устойчиво доминирующими потребностями образ Одиссея не исчерпывается.

Казалось бы, несочетаемо со своими главенствующими мотивациями, Одиссей удивительно осторожен, всегда и во всем. Более других гомеровских героев он печется о собственной безопасности. В ахейском лагере под Троей он расположил свои двенадцать кораблей в самом центре, то есть выбрал для них самое безопасное местоположение (по краям стояли корабли Ахиллеса и Большого Аякса – самых неосторожных и непредусмотрительных воинов²). Когда под Троей разгневанный Зевс обрушил на ахейцев удары молний, Диомед рванулся в бой, а Одиссей обратился в бегство. Он трусливее Диомеда? Можно и так сказать. Но трусость его умна, а храбрость Диомеда в данном случае глупа, ибо противостоять Зевсу нелепо и бесполезно³. Даже со своими божественными покровителями Одиссей осторожничает⁴.

Вместе с тем осторожный ум нашего героя ничуть не стесняет его предприимчивости, его стремления урвать от жизни все, что только можно от нее урвать; по современным меркам, он жестокий разбойник и наглый грабитель. Едва он начинает рассказ о своих злоключениях, как тут же признается:

 
Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов,
Исмару; град мы разрушили, жителей всех истребили,
Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много,
Стали добычу делить мы…⁵
 

Как он оказался в пещере Полифема, не помните? – я вам напомню: сперва он ограбил циклопа, а затем стал дожидаться хозяина, рассчитывая получить от него, ограбленного, гостевой подарок⁶. Прибыв на родную Итаку, к которой двадцать лет стремился и по которой сотни ночей тосковал и горевал, Одиссей сперва заботливо спрячет свое богатство, а затем отправится мстить женихам, возвращать себе престол и царицу Пенелопу.

Из всех ахейских героев он, пожалуй, больше других печется о своих спутниках и соратниках. Вместе с Нестором они блюдут интересы совокупного ахейского воинства:

 
В мненьях согласные, вместе всегда мы, обдумавши строго,
То лишь одно избирали, что было ахейцам полезней⁷.
 

При этом Одиссей – царь властный и жестокий⁸. Но может быть искусным дипломатом. Кто отвезет жрецу Хрису его похищенную и поруганную дочь? кто возглавит посольство к разгневанному Ахиллесу? кто достоин измерить поле для поединка Менелая с Парисом? кто способен сперва возмутить, а затем утихомирить ахейское войско? кто сумеет возразить царю Агамемнону, образумить и устыдить его так, чтобы гордый и гневливый «царь царей» тотчас осознал свою ошибку и стал оправдываться? – все Одиссей! и в дипломатической чрезвычайности нет ему равных!

А какой оратор! «На земле ты меж смертными разумом первый, также и сладкою речью…», говорит ему Афина⁹. Когда

 
…издавал он голос могучий из персей,
Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись!
Нет, не дерзнул бы никто с Одиссеем стязаться словами…¹⁰
 

Он был бы великим актером, великим поэтом, если бы в ту героическую эпоху высшим художественным даром не считалось ораторское искусство.

И в довершение – редкостно набожный человек. Зевс выделяет его из сонма людей за то, что он усерднее других приносит жертвы богам¹¹. Афина ценит его за поразительную, как мы сейчас сказали бы, мистическую чуткость, и именно за это она ему покровительствует:

 
В сердце моем благосклонность к тебе сохранилася та же;
Мне невозможно в несчастье покинуть тебя: ты приемлешь
Ласково каждый совет, ты понятлив, ты смел в исполненье…¹²
 

Это ведь надо уметь, господа: не только почувствовать присутствие бога, но ласково воспринять божественный совет, понять его, смело исполнить! Спуститься в царство теней и невредимым оттуда вернуться – такое мог совершить лишь великий мистик, искушенный жрец и человек недюжинной религиозной отваги.

И вот что любопытно, друзья мои: почти во всех областях человеческой деятельности Одиссей кому-то уступает. Он – царь, но намного менее влиятельный, чем другие гомеровские басилеи: у Одиссея только двенадцать кораблей, а у Агамемнона их сто, у Нестора – девяносто, у Диомеда – восемьдесят, у Ахиллеса – пятьдесят¹³. Он не самый победительный воин: самый-самый, конечно же, Ахиллес; а когда Ахиллес и Патрокл удаляются с поля битвы, то и тут оказывается, что среди оставшихся воителей Одиссей опять-таки не самый, и намного больше как воинов ценят ахейцы Аякса Теламонида, Диомеда и даже Агамемнона¹⁴. Самый быстроногий – Ахиллес, а за ним – Аякс Оилеев. Самый меткий лучник – Тевкр. Когда «царю царей», Агамемнону, нужно было посоветоваться по важному вопросу, он:

 
Созвал старейшин отличных, почтеннейших в рати ахейской:
Первого Нестора старца и критского Идоменея,
После Аяксов двоих и Тидеева славного сына,
И за ним Одиссея…¹⁵
 

– даже тут, в «советном уме», Одиссей – лишь шестой по счету.

Исключительность Одиссея, его превосходство над остальными – в его многообразии и разносторонности. То есть, когда нужен человек, с одной стороны, предельно осторожный, с другой – дерзкопредприимчивый, с третьей – пекущийся о народных интересах и чувствующий потребности воинов, с четвертой – властный и жестокий, с пятой – вдохновенный оратор, с шестой – любимчик богов и в особенности «светлой богини» Афины, – тут Одиссею нет равных, никто такой многогранностью, таким богатейшим комплексом разноликих способностей не обладает.

На мой взгляд, Одиссей превосходит не только своих соотечественников, эллинов, но и последующих литературных «сверхчеловеков». И Фауст, и Гамлет, и Дон Кихот, и даже Данте как персонаж «Божественной комедии» кажутся мне более ограниченными в своих потребностях и своих способностях многоразлично и действенно удовлетворять их. Ормологическую конкуренцию Одиссею могут составить лишь братья Карамазовы. Но ведь их четверо против одного древнего грека!

Так я долго размышлял. И несколько раз разноликий Одиссей снился мне по ночам, перевоплощаясь, словно Протей. А затем однажды наяву я трансформировал симоновскую триаду в собственную эннеаду, тройку превратил в девятку; вернее, Одиссей, как я сейчас понимаю, давно уже поселившийся в моем подсознании, побудил тройку стать девяткой… Нет, тут сам процесс рождения гипотезы любопытен, так как вполне вписывается в симоновскую теорию творчества (креатогенез), а посему не побрезгуйте некоторой психографией…

§ 32

Сперва возникла довольно твердая уверенность, что с помощью триады Симонова я смогу ответить почти на все свои вопросы, надо лишь в эту триаду всмотреться… Затем перед внутренним моим взором триада стала расползаться вширь: сначала в витальных, а потом в социальных и идеальных потребностях произошло деление, в группах стали возникать подгруппы. Но их возникновение изначально было ограничено… Как бы это точнее описать?.. Априорно число «три» словно объявило мне ультиматум: другого числа не потерплю, и если хочешь делить меня, то дели только на три – девять муз у Аполлона, девять чинов ангелов у Дионисия Ареопагита… Так, с логической стороны, необъяснимо и странно, но, с образной стороны, убедительно и твердо говорило со мной мое сверхсознание, вернее, так мое сознание воспринимало и переводило в обрывки мыслей то, что диктовало ему сверхсознание. И все это сопровождалось наплывами горячей радости, нетерпеливой надежды, настойчивой уверенности в том, что, если из симоновской тройки сделать девятку, я увижу и глубже, и дальше, и точнее, и красивее. И, видимо, давя на сознание, сверхсознание одновременно вступило в сепаратную сделку с моим подсознанием, так как и оно довольно скоро стало поощрять новаторские происки и подсказывать из своих памятливых глубин: у Симонова все есть, возьми у него и у других поищи – найдешь; Музы тут ни при чем, и ангелы Дионисия – Бог с ними, но у Лоренца, например… у Павлова… даже у Платона…

Двойной атаки мое сознание не выдержало и приступило к выполнению поставленной задачи.

Памятливое подсознание не обмануло: у Симонова я легко обнаружил трехчастное деление внутри групп. Помните: пища/жилище/продолжение рода в витальной группе; принадлежать к сообществу/занимать в нем место/«эмоциональный резонанс» – среди социальных потребностей; на человеческом уровне в сфере познания – наука/искусство/то, что занято поиском смысла жизни и что Симонов никак не хочет назвать религией?

Трехчастное деление, по крайней мере на витальном уровне, обнаружил я и у других исследователей. Конрад Лоренц, например, говорит о «единовластных «больших» инстинктах голода, страха и любви»¹⁶. Иван Павлов действительно писал когда-то: «…инстинктивные рефлексы подвергаются в настоящее время… подразделению на половые, пищевые и самосохранения…»¹⁷. И даже у Платона Сократ перечисляет: «А первая и самая большая потребность – это добыча пищи для существования и жизни… Вторая потребность – жилье, третья – одежда и так далее»¹⁸.

То есть делят, и похоже. Но стоит ли делить?

На этот вопрос я тоже быстро и положительно ответил. Не только стоит, но необходимо делить. Иначе получится некая единая витальная потребность, которой на самом деле не существует, как нет единой социальной или единой идеальной (познавательной) потребности. Вернее, догадываюсь, что на каких-то очень уж низких стадиях эволюции они есть (у амебы, например, не только познавательную, но и социальную потребность едва ли удастся разделить). Но уже у птиц, если не раньше, появляются две различные потребности: принадлежать к стае и занимать в ней свое место, а у крыс, например, эти потребности вступают иногда в кровавое противоречие. Человек же сплошь да рядом порывает со своим социумом – семьей, социальной группой, городом (иногда родину бросает!), чтобы в ином и первоначально чуждом ему социуме добиться того места, которое в родной социальной среде человеку занять не дают.

И Павлова я недоцитировал: деля витальные рефлексы па половые, пищевые и самосохранения, он это деление называет «грубым» и предлагает «более мелкое правильное деление»¹⁹.

Конрад Лоренц, описывая «инстинкт триумфального крика» у серых гусей, утверждает, что этот инстинкт «обладает своим собственным поисковым поведением, своими собственными вызывающими стимулами»²⁰, и отличает «триумфальный крик» от других автономных, по его определению, инстинктов, как то: агрессии, голода, страха и т. д.²¹

Но почему подгрупп должно быть именно три, а не больше? Многие физиологи выделяют четыре витальные активности: оборонительную, пищевую, связанную с размножением и комфортную. Зоологи обычно отделяют материнское поведение от полового²². Пять получается подгрупп. И почему многообразную витальность я должен втискивать в интуитивно навязываемое мне число три?

Тут я надолго задумался. Подсознание с сознанием согласилось, а сверхсознание умолкло; возбуждение прошло, и радости поубавилось.

Но примерно через неделю, перечитывая Тейяра де Шардена, я наткнулся на такую мысль: «…жизнь не может не быть величиной эволюционной по своей природе или размерам. Физически и исторически она соответствует некоторой функции X, определяющей положение каждого живого существа в пространстве, в длительности и по форме»²³. И тут опять началось. В сознание мое стали поступать какие-то неясные, но радостные образы, на вербальном уровне переводимые так: «три пространства, чудак, три пространства и три группы потребностей, трижды три – девять!»

Ничего я, признаться, не понял в этой озарительной арифметике. Но подсознание молчало, рылось в памяти, а где и для чего рылось, не сообщало. Сверху же продолжался радостный импульс. И я решил попробовать, разложить систематический пасьянс на девяти элементах, а там… как карты лягут.

Я, впрочем, обещал себе ограничить произвол и априорно установил три правила раскладки: (1) членить симоновские группы на действительно автономные потребности; (2) начинать ряд с той потребности, которая представляется мне самой базовой; (3) ограничиться на первых порах потребностями животных.

Вот что у меня получилось.