Юрий Вяземский
Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии

II

§ 22

Лично мне представляется, что Павел Симонов дает нам возможность глубоко и сравнительно легко проникнуть в суть жизни, не только человеческой, но и животной. Для этого нам надлежит руководствоваться пятью принципами, вытекающими из симоновской системы.

1. Жизнью движут потребности, а их удовлетворение порождает различные формы поведения живых систем.

2. Разум человеческий может лишь частично контролировать процесс удовлетворения потребностей, но не сами потребности, и уж никак он не в состоянии причинно обусловливать потребности, генерировать их, учреждать и аннулировать. Если разум отождествлять с сознанием, то он и сам собой управляет лишь отчасти, так как, помимо сознания, в структуру человеческой психики входят «неосознаваемое психическое», подсознание и сверхсознание.

3. Эмоции суть психические механизмы оценки актуальности какой-либо потребности и вероятности (возможности) ее удовлетворения.

4. Потребности многоразличны и, по меньшей мере, надо различать среди них потребности витальные (биологические), социальные (ролевые) и идеальные (духовные, познавательные).

5. Друг с другом потребности пребывают в состоянии почти непрерывного противоречивого взаимодействия, в результате чего всегда складывается некая потребностная иерархия, а доминирующая в этой иерархической структуре потребность (или потребностный комплекс) так или иначе формирует вектор поведения и в итоге обусловливает цель жизни.

Эти принципы находятся в системной, диалектической и, в известном смысле, исторической взаимосвязи, так что если в исследовании жизни пренебречь хотя бы одним принципом, тут же возникнет в лучшем случае некая мыслительная однобокость, а в худшем – системный диссонанс и смешение краеугольных представлений; и мы почти наверняка столкнемся с теми антропологическими крайностями, которые мы только что кратко рассматривали; ноократизмом, гедонизмом, патологизмом, а также эклектизмом, анархизмом или тоталитаризмом.

Эти пять принципов мы с вами можем обнаружить только у Симонова; это, как сейчас говорят, его эксклюзивное открытие, лично им составленный и им сыгранный аккорд в совокупной симфонии человеческого знания. Такой комбинации нот мы ни у кого не встретим.

Даже у Фрейда.

§ 23

О Фрейде я не случайно упомянул, Мне не раз приходилось слышать, что Симонов, дескать, все взял у Фрейда.

Видите ли, господа, психо-метафизическая система Зигмунда Фрейда, которую он предпочитает именовать «психоанализом», на первый взгляд и вправду содержит все те пять принципов, комплексную формулировку которых я только что объявил эксклюзивным достижением Симонова.

Человеком, по Фрейду, движет влечение (Trieb). Знаменитое фрейдовское «либидо» на русский язык с латыни переводится как «желание, влечение, стремление», и вполне возможно понимать его как «потребность». Не только индивидуальный человек управляется влечениями, но и «культура была создана под влиянием жизненной необходимости за счет удовлетворения влечений…»⁴³.

Психический аппарат человека, в целом подчиненный влечениям, Фрейд, как известно, разделил на три «психических феномена»: сознательное, предсознательное и бессознательное⁴⁴, или на «три царства, сферы, области»: Сверх-Я, Я и Оно⁴⁵. Тут действительно великая революция в психологии, и организатор метафизического переворота, Зигмунд Фрейд, прекрасно это сознавал, напоминая, что для большинства «сознательное» и «психическое» были тождественны, а «мы были вынуждены расширить понятие «психическое» и признать психическое, которое не сознательно»⁴⁶. Это – еще больший переворот, ибо здесь не только расширение сферы психического, не только утверждение бессознательного⁴⁷, но также утверждение феноменологического примата бессознательного («психические процессы сами по себе бессознательны, сознательны лишь отдельные акты и стороны душевной жизни»⁴⁸) и главное – обстоятельное структурирование психического.

Эмоциональная сфера у Фрейда, похоже, отделена от потребностной; во всяком случае, насколько я помню, Фрейд никогда не объявлял эмоциональные состояния движущей причиной и тем более – источником влечений.

Есть у Фрейда некая классификация влечений и однозначно определена «доминанта жизни» – Либидо с большой буквы.

Похоже на Симонова? Да, похоже, но лишь на первый взгляд и эдак с расстояния километра, когда видишь лишь, что идет человек, а не корова и не лошадь. Но по мере сближения с системой Фрейда, начинаешь видеть иную антропологическую картину.

§ 23а

«Влечение» – не совсем Потребность; на мой взгляд, «влечение» более, чем «потребность», подразумевает некоторую нацеленность на действие. В немецком языке «Trieb» означает «порыв, побуждение, импульс», «склонность, стремление» и даже «инстинкт», но для русской «потребности» в немецком есть другое слово – «Bedarf». К тому же, помимо «влечения», Фрейд часто использует в своей психографии такие термины, как «намерение» (Absicht), «тенденция» (Tendenz)⁴⁹, не отличая их от «влечений» и как бы отождествляя их с последними. В одном из определений либидо Фрейд уточняет: «Либидо, совершенно аналогично голоду, называется сила, в которой выражается влечение, в данном случае сексуальное…»⁵⁰. Выходит, что либидо не есть само по себе влечение, а представляет собой нечто, в котором лишь выражается влечение? В другом месте Фрейд определяет либидо как «стремление к удовольствию»⁵¹.

Далее. Фрейдовское «Оно» (Es) – это одновременно и потребностная, и психическая структура. «Все… инстинкты, требующие выхода, полагаем мы, находятся в Оно»⁵². «Импульсивные желания, которые никогда не переступают через Оно…»⁵³. Однако оказывается, что вроде бы чисто психическая структура – «Я» – тоже в известной степени может считаться потребностной, так как «обладает своими особыми силами, стремлениями Я…»⁵⁴ или «тенденциями Я»⁵⁵.

Напомню, что у Симонова «сознание» ни в коей мере не является потребностной структурой. Но кто сказал, что у Фрейда Я – исключительно сознание? Казалось бы, сам Фрейд об этом беспрестанно говорит, противопоставляя сознательное Я бессознательному Оно. Но как тогда понимать следующее заявление: «…значительные части Я и Сверх-Я могут оставаться бессознательными, обычно являются бессознательными. Это значит, что личность ничего не знает об их содержании и ей требуется усилие, чтобы сделать их для себя сознательными. Бывает, что Я и сознательное, вытесненное и бессознательное не совпадают»⁵⁶?

Можно ли считать Оно, Я, Сверх-Я автономными структурами? По духу психоанализа они не только автономны, но и противоборствуют друг другу. Но по букве: «Я является лишь частью Оно»⁵⁷, «от одной части Оно Я отделилось…»⁵⁸. И в то же время «Сверх-Я»⁵⁹ именуется «инстанцией Я»⁶⁰, оно «отделилось… от остального Я»⁶¹.

Осмелюсь утверждать, что вся эта путаница возникает в моей голове не потому, что я не потрудился понять Фрейда, а потому что Фрейд не потрудился, чтобы его можно было понять в структурном отношении. Напомню, что у Симонова мы, во-первых, имеем дело с одной психической триадой, и, во-вторых, Симонов тщательно различает свои подсознание, сознание и сверхсознание и дает параметры этого различения (см. § 4).

§ 23б

Казалось бы, уж кого-кого, но никак не Фрейда можно обвинять в ноократизме. Бессознательное, либидо – всю жизнь он утверждал власть и господство этих двух владык, самодержавных монархов человеческой психики. Так – в учебниках и с первого, заметьте, взгляда. Ибо, как только мы внимательно вчитаемся в теорию старины Зигмунда⁶², так сразу обнаружим, что Либидо и Оно – вовсе не такие уж самодержцы и автократоры, какими мы их приготовились представить, – их постоянно притесняют, подавляют и сублимируют, представьте себе.

Кто осмелился, кто дерзнул?! «Я», то есть сознание или, выражаясь более осторожно, самая сознательная из фрейдовских структур. Именно Я (или «тенденции Я»⁶³) осуществляет цензуру и проводит вытеснение нежелательных для него влечений, намерений и инстинктов. Я не просто отклоняет «импульс, душевный процесс», но еще у последнего при этом «отнимается энергия, которой он располагает, он становится бессильным… Весь процесс принятия решения о нем проходит под контролем Я»⁶⁴. Во второй половине своего научного творчества Фрейд, правда, отобрал вытеснительную функцию у Я и передал ее Сверх-Я⁶⁵. Но фрейдовский ноократизм от этого едва ли исчез, если мы вспомним, что Сверх-Я определяется как инстанция Я; и в любом случае Сверх-Я преобладающе психично, а не потребностно.

Свою цензорскую, контролирующую и подавляющую силу Я, оказывается, черпает в том, что оно, якобы единственное из трех структур, находится в прямых отношениях с внешним миром, «оно взяло на себя задачу представлять его перед Оно для блага Оно, которое в слепом стремлении к удовлетворению влечений, не считаясь с этой сверхсильной внешней властью, не смогло бы избежать уничтожения»⁶⁶. Замечу, что, с точки зрения психофизиологии, это утверждение, мягко говоря, неточное. Не только наше сознание общается с внешним миром, и в общем объеме общений с окружающей средой доля сознания, пожалуй, наименьшая; во всяком случае, от уничтожения нас прежде всего спасает бессознательное (например, отдернули руку и лишь потом поняли, почему отдернули: сковородка-то горячая); затем – подсознательное (скажем, все побежали, и мы на всякий случай тоже побежали, еще не поняв, почему и отчего, – Симонов очень любит этот пример подсознательного оборонительного подражания).

По Фрейду, Я «имеет доступ к моторной иннервации»⁶⁷. А потребностно-психическое, бессознательное Оно разве не имеет?

И можно ли говорить о самодержавии бессознательного, если основное терапевтическое усилие психоанализа Фрейд определяет весьма ноократически: «…укрепить Я, сделать его более независимым от Сверх-Я, расширить поле восприятия и перестроить его организацию так, чтобы оно могло освоить новые части Оно. Там, где было Оно, должно стать Я»⁶⁸?

Но как этого достичь, когда нам только что объяснили, что «Я должно проводить в жизнь намерения Оно… изыскивая обстоятельства, при которых эти намерения могут быть осуществлены наилучшим образом»⁶⁹; что Я «чувствует себя стесненным с трех сторон, ему грозят три опасности, на которые оно, будучи в стесненном положении, реагирует появлением страха»⁷⁰; эти три опасности, или «три строгих властелина», или даже «три тирана» – внешний мир, Сверх-Я и Оно⁷¹, и вот от общения с ними в Я «возникает страх, реальный страх перед внешним миром, страх совести перед Сверх-Я, невротический страх перед силой страстей в Оно»⁷². Отношение Я к Оно Фрейд сравнивает с отношением наездника к своей лошади⁷³: то наездник определяет направление движения, то лошадь несет, куда ей вздумается. А кто из них теоретически управляет в смысле тенденции жизни, решайте сами, так как лично меня Фрейд основательно сбил с толку.

§ 23в

В чем я совершенно уверен, так это в том, что в системе Фрейда нет и не может быть тех психических явлений, которые Симонов назвал сверхсознанием. Интуиция и предвидение, заявляет старина Зигмунд, не существуют⁷⁴. Стало быть, Симонов никак не мог позаимствовать у Фрейда свое открытие: нечего заимствовать, если даже интуиция отрицается – иллюзия-де.

§ 23 г

Эмоции, эмоциональные состояния Фрейд, разумеется, принимает во внимание, Но, во-первых, эмоциональная сфера у него очень часто господствует над потребностной. «Не вытеснение создает страх, – настаивает Фрейд, – а страх появляется раньше, страх производит вытеснение!»⁷⁵. Эмоция вытесняет потребность? – спросим мы.

Во-вторых, «Я – единственное место [сосредоточения] страха, только Я может производить и чувствовать страх… мы не знаем, какой смысл было бы говорить о «страхе Оно» или приписывать Сверх-Я способность к боязливости»⁷⁶. То есть носителем и даже производителем страха объявляется самая сознательная из фрейдовских структур.

В-третьих, во всей эмоциональной палитре человека Фрейда занимает, пожалуй, один только страх.

Наконец смотрите, какое любопытное наблюдение: «неудовлетворение голода и жажды, двух самых элементарных инстинктов самосохранения, никогда не ведет к возникновению страха, между тем как превращение в страх неудовлетворенного либидо, как мы знаем, принадлежит к числу самых известных и чаще всего наблюдаемых феноменов»⁷⁷. Я-то, наивный, всегда полагал, что самым элементарным и самым «страхоносным» является оборонительный инстинкт, а не голод и не жажда. И мне, грешному, часто казалось, что неудовлетворенная сексуальная потребность порождает не страх, а прямо противоположные эмоции и желания.

В любом случае, в этом фрейдовском тоталитаризме страха и намека нет на информационную теорию эмоций Симонова.

И еще меньше согласуется с симоновской системой теория Либидо.

§ 23д

Фрейд классифицирует потребности, но его классификация напоминает мне работу дровосека. Дровосеку нужно не живое дерево, а производственная древесина, попросту говоря, бревно, освобожденное от веток и сучьев. «Предполагается гораздо большее количество разнообразных влечений, чем это нужно: влечение к самоутверждению, подражанию, игре, общению и многие им подобные… Нам всегда казалось, что за этими многочисленными заимствованными влечениями скрывается нечто серьезное и могущественное, к чему мы желали бы осторожно приблизиться»⁷⁸. «Осторожно приблизиться» в практике дровосеков означает точно и быстро отсечь топором то, что мешает. Больше всего нашему Дровосеку мешают инстинкты самосохранения или «влечения Я». Что с ними делать? Легко: давайте сведем их к голоду и жажде и попутно переименуем в «интересы» – истинным влечением и стремлением может быть только Либидо, или Эрос, или сексуальные влечения в широком смысле.

Социальные, говорите, потребности? Они нам не нужны, и с ними мы расправимся еще легче: объявим не самостоятельными и, Боже упаси, не автономными, а результатом сублимации сексуальных потребностей; они, дескать, «отклоняются от своих сексуальных целей и направляются на цели, социально более высокие, уже не сексуальные»⁷⁹.

Какие-то там идеальные влечения? Тоже, представьте себе, сублимация. Вот, скажем, художник, «в нем теснятся сверхсильные влечения, он хотел бы получать почести, власть, богатство, славу и любовь женщин; но у него нет средств, чтобы добиться их удовлетворения…»⁸⁰.

Возникли некие неподатливые «агрессивные влечения»⁸¹. Но и с ними Великий Дровосек разобрался, взяв небольшой теоретический перекур: «к счастью, агрессивные влечения никогда не существуют сами по себе, но всегда сопряжены с эротическими»⁸².

Симонов, как мы помним, скрупулезно классифицирует потребности. Фрейд свел весь процесс классификации к высвобождению одного «серьезного и могущественного» из всего остального, «эгоистического», «заимствованного».

У Симонова сложно переплетены ситуационные, практические, жизненные доминанты индивидуального человека. Фрейд увидел в Либидо доминанту жизни всего человечества! Причем доминанту исторически непрерывную (как в фило; так и в онтогенезе) и единственно возможную!

Почему такая честь именно Либидо? Да потому, что оно доставляет нам «необыкновенно высокое наслаждение»⁸³; «самое интенсивное удовольствие, доступное человеку, – наслаждение при совершении полового акта»⁸⁴. Сомневаюсь, что с подобным утверждением согласились бы такие люди, как Юлий Цезарь, или Наполеон, или Сталин. Прежде всего потому не согласились бы, что у них был другой источник самого интенсивного удовольствия и необыкновенно высокого наслаждения. Скорее их любовь к женщинам была результатом сублимации – точнее, витализации – их социальной жажды власти.

«Сексуальность – единственная функция живого организма, выходящая за пределы индивида и обеспечивающая его связь с видом»⁸⁵. – Постойте, а когда солдаты старой наполеоновской гвардии умирали за своего императора, разве не выходили они за пределы себя и не обеспечивали тем самым единственно ценную для них связь – с нацией, с величием Франции, с их маленьким и толстеньким кумиром и богом?

«…Влечения, которые можно назвать сексуальными в узком и широком смыслах слова, играют невероятно большую и до сих пор непризнанную роль в возникновении нервных и психических заболеваний»⁸⁶. Однако ученик, а затем научный противник Фрейда, Альфред Адлер, показал, что многочисленные случаи неврозов намного лучше и удовлетворительнее могут объясняться «потребностью во власти»⁸⁷.

Одним словом, Либидо, конечно, мощное, многоликое, властное и мстительное влечение. Но нет никаких оснований категориально превозносить его над другими автономными потребностями, объявлять движущей силой человеческой истории. Оно, конечно, Александр Македонский неукротимый и неистовый был человек, но ведь не это самое… как бы мне осторожнее выразиться, чтобы не потревожить тень его матушки, Олимпиады?.. Во всяком случае, никакое либидо не объяснит мне, почему Македонский дошел до Индии и перевернул весь мир.

§ 23е

Как видим, нарушен всего один из симоновских принципов – принцип доминанты, и даже гениальную систему великого Фрейда начинает типово лихорадить. Как следствие возникают противоречия.

Противоречие с жизненной реальностью. Сам Фрейд, описывая так называемые ошибочные действия, в качестве примера приводит нам эпизод из жизни «одного известного немецкого химика», брак которого не состоялся, потому что ученый забыл о часе венчания и вместо церкви пошел в лабораторию⁸⁸. Однако тут, похоже, не либидо сработало, а напротив – научная доминанта вытеснила и самое либидо, и правила приличия, и жалость к невесте, и, наверное, сложный комплекс социальных мотиваций, как правило, сопутствующий браку. Забывчивый химик, добавляет Фрейд, «был так умен, что ограничился этой одной попыткой и умер холостяком в глубокой старости»⁸⁹. Стало быть, не просто ситуативная доминанта, а доминанта жизни заставила совершить «ошибочное действие», а после властно запретила его исправлять, ибо, с точки зрения главенствующей потребности, такое удовлетворение второстепенного либидо для данной личности могло стать опасной ошибкой.

Противоречия внутри системы. Они постоянно ощущаются у Фрейда. Либидо, объявленное тоталитарной основой жизни, должно определять, руководить и направлять, но оно почему-то не руководит и не направляет, и в результате мы имеем дело с доминантой человечества, над которой само человечество, индивидуально-психически представленное в Сверх-Я, постоянно глумится, стесняя ее, вытесняя и в некоторых случаях подавляя. Что это, простите, за основа жизни, с которой жизнь так безжалостно и неуважительно обращается? Отсюда почти постоянная невротичность фрейдовских системных построений и агрессивная истероидность фрейдовской метафизической мысли, когда она вторгается в сферу социально-политическую и особенно – в мир художественного творчества и в царство религии. Сам Фрейд, похоже, не чувствовал этого. Но предсознательная невротичность и бессознательная истероидность его системы отпугнула двух самых талантливых и знаменитых его учеников – Альфреда Адлера и Карла Густава Юнга. Не они ушли от Фрейда – великий психолог сам прогнал их от себя. Так как был человеком властным и не терпящим возражений. Наука была для него всем, ради нее он был способен на любые жертвы.

И с эдакой безусловной научной доминантой жизни и с ярко выраженной социальной потребностью идеологически господствовать над людьми – не кажется ли вам, что сам Фрейд как живой человек представлял собой авторитарное противоречие своей либидозной системе?

III

§ 24

Предлагаю вам новый антропологический подход или метод исследования. У меня для него и название есть, греческое, разумеется, «орцг|». Помните? Мы уже встречали это слово в философии стоиков. Обычно его переводят как «импульс», но стоики видели в нем «стремление души к чему-то»⁹⁰, одну из четырех «способностей души», наряду со способностями представления (cpavTOioi), согласия (auvKoiTOi0ECog) и общей разумности (Хоуод)⁹¹ В словарях «ормэ» переводится как (1) быстрое, сильное движение или стремление, напор, натиск; (2) порыв, стремление, желание; (3) выступление в путь, «орцсхш» – двигать, устремлять, побуждать, возбуждать. Более того, от греческого «ормэ», как я понимаю, происходит русское слово «гормон». А что такое гормон? С одной стороны, один из самых известных внутренних агентов организма, а с другой, едва ли не самый загадочный биохимический механизм, влияющий на многие формы поведения. Самка канарейки, например, которая обычно строит гнездо только весной, после инъекции эстрогена, гормона яичников, начинает гнездостроение в любое время года⁹². Колюшка начинает мигрировать из глубоких мест в мелкие пресноводные нерестилища лишь тогда, когда специальные железы выделяют половые гормоны⁹³. То есть гормоны теснейшим образом связаны с возникновением и исчезновением потребностей.

Пусть вас не смущает, что стоики в понятие «ормэ» вкладывали нечто иное. Мы ведь не отказались от использования слова «атом» на том основании, что Левкипп и Демокрит, которые это слово якобы придумали, считали атомы неделимыми; слово «атом», собственно, и означает «неделимый».

Необходимость в ормологическом (потребностно-мотивационном) методе ныне ощущается едва ли не во всех науках, занятых изучением жизни.

О потребностях заговорили в зоологии. Поведение животных, подчеркивает нобелевский лауреат Нико Тинберген, «определяется внутренними потребностями»⁹⁴, «у каждого вида формируется такое поведение, которое наилучшим образом приспособлено к его нуждам»⁹⁵. Другой нобелевский лауреат, Конрад Лоренц, говоря о новых явлениях и формах в эволюции животного мира, призывает «задаться вопросом, какое селекционное давление привело к появлению этих образований, иными словами – для чего они нужны»⁹⁶. То есть, какая эволюционная потребность их породила.

Когда потребности животных не принимаются в расчет, происходят различного рода накладки. В экспериментальной зоологии таких примеров множество. Приведу лишь один, на мой взгляд, яркий и показательный. Карл Гесс поставил эксперимент на пчелах и показал, что эти перепончатокрылые не различают цвета. Карл Фриш поставил другой эксперимент и пришел к прямо противоположному результату: различают цвета, и неплохо. Кто из двух Карлов прав? Оказалось: Фриш прав. Знаете почему? Потому что Фриш учел потребности пчел, а Гесс не учел, и в эксперименте Гесса пчелам просто не нужно было различать цвета – они и не различали⁹⁷.

Как возникают новые потребности в процессе эволюции? на какой стадии какая потребность становится доминирующей? как функционирует потребностная архитектоника вида, эволюционной мутовки? чем обусловливается? почему у одних классов (отрядов, семейств, родов) потребности более разнообразные, чем у других? – на эти вопросы и десятки других, с потребностями связанные, ученые не дали ответы прежде всего потому, что почти никогда их себе не задавали. С разных точек зрения наука пытается осмыслить эволюционные процессы – морфологической, психической, реже поведенческой, но я не знаю пока ни одного исследования, в котором была бы предпринята попытка более или менее целенаправленно и обобщенно изучить филогенез потребностей. Ясно, что если мы сравним друг с другом, скажем, морскую звезду, насекомое, птицу, млекопитающее и человека, то прежде всего перед нами предстанут принципиально отличные друг от друга структуры и диапазоны потребностей, которые обусловливают все остальные таксономические отличия. Если одни моллюски имеют защитные раковины, а другие (например, так называемый «тигр») плавают без всяких раковин, то не потому ли, что у одних есть потребность в раковине, а у других – нет? Если королевский пингвиненок не запоминает с рождения, как выглядит его мать, то значит ли это, что он психически несовершеннее и «глупее» других своих родственников по отряду ласто-крылых? Ученые давно поняли: ничуть не глупее, а просто ему витально и социально не надо запечатлевать свою мать: вся стая о нем заботится.

Я не сомневаюсь, что ормолог, то есть человек, во главу угла ставящий потребность, приступив к исследованию животной эволюции, оказал бы существенную помощь разноязычной и многоплеменной академии эволюционистов: многие уже полученные данные смог бы принципиально уточнить, приступил бы к поиску новых закономерностей движения и обогащения жизни.

Уверен, что ормологический подход особенно необходим для исследования человека и человечества. Я тут недавно провел опрос среди своих коллег-историков. Не кажется ли вам, спрашивал я, что Сталин и сталинизм были просто необходимы России, что в какой-то момент в них возникла историческая потребность? Так вот, один историк пожал плечами, другой посоветовал не задавать профессионалам журналистских вопросов (я преподаю на факультете международной журналистики), третий заподозрил меня в принадлежности к КПРФ, четвертый ответил на мой вопрос отрицательно, пятый – положительно, но оба ответивших затруднились аргументировать свои точки зрения, вернее, они довольно пространно рассуждали об отсутствии или наличии потребности в сталинизме, но я так и не понял, чем это отсутствие или наличие обусловливалось и почему, скажем, в Германии весьма похожая потребность возникла, а в Англии, например, по их словам «ничего подобного даже представить себе невозможно».

Представляете себе, как бы пригодился хороший ормолог, займись он историей. А тем более приди он в историю с образованием и навыками ученого-эволюциониста. Если, к тому же, он еще ознакомится с открытиями современной психологии, если он уважительно отнесется к политологии, не глух будет к искусству и как черт от ладана не будет бежать от религии, – цены не будет такому исследователю! И уж вовсе бесценным для нас будет тот, кто ормологию будет сочетать с ормогонией, то есть попытается ответить на вопросы: как возникают потребности? как они развиваются в фило- и онтогенезе? как они структурируются и взаимодействуют друг с другом в процессе своего развития? как в этих потребностных комплексах проявляются три симоновские доминанты: ситуативные, практические и жизненные? Не знаю, как вы, а я бы такого специалиста на руках понес бы до самой вершины, потому что с ним на руках восходить было бы в десять раз легче, чем одному и налегке…

 
Силой Атлантова дочь Одиссея, лиющего слезы,
Держит, волшебством коварно-ласкательных слов об Итаке
Память надеяся в нем истребить…⁹⁸
 

Всякий не-ормолог, философствующий о человеке, как мне кажется, чем-то подобен нимфе Калипсо, «той, что скрывает»: он пытается сокрыть человека-одиссея от него самого, вытесняет из исследовательского поля зрения Потребность как сущностную силу человека, людских сообществ. Как подчеркивает Павел Симонов, «если мы принимаем положение о том, что потребности есть основа, движущая сила, побуждение и цель человеческого поведения… то знание этих потребностей приобретает первостепенное теоретическое и практическое значение в самом широком смысле»⁹⁹.

§ 25

Афина ходатайствовала. Зевс повелел. Гермес передал приказание. Калипсо подчинилась и посоветовала Одиссею:

 
«Бревен больших нарубив топором медноострым и в крепкий
Плот их связав, по краям утверди ты перила на толстых
Брусьях, чтоб по морю темному плыть безопаснее было.
Хлебом, водой и вином пурпуровым снабжу изобильно
Я на дорогу тебя, чтоб и голод и жажду легко ты
Мог утолять; и одежды я дам; и пошлю за тобою
Ветер попутный, чтоб милой отчизны своей ты достигнул»¹⁰⁰.
 

Вы поняли, на что я намекаю? Идея плота, материал, инструментарий, провизия, одежды и попутный ветер вдохновения – все это есть у Симонова, разоблачившего Потребность и подготовившего нас к свободному плаванию по ормологическим просторам жизни. Но плот мы сами должны строить. Для антропологического плавания психофизиологическая система Симонова не предназначена, то есть нуждается в предварительной философской обработке, которую я вынужден буду произвести, и уж на свой страх и риск.

Насколько я понимаю, мне предстоит даже не «обрабатывать» Симонова, а переводить его с психофизиологического языка на антропологический, ubersetzen, как говорят немцы, что буквально означает «пересаживать»; – вот-вот, я попытаюсь пересадить симоновскую систему с одной почвы на другую, не будучи в состоянии сохранить буквы (при переводе это невозможно), но всячески стараясь сохранить дух, направление и исследовательскую продуктивность теорий моего научного учителя. И потому там, где я буду внешне отходить от Симонова и даже противоречить ему, там внутренне и в результате я надеюсь быть еще ближе к нему и роднее. Помню, в раннем детстве, когда я был только генетическим продолжением Павла Васильевича, Симонов проявлял ко мне мало интереса. Но когда, лет с четырнадцати, я стал приобретать самостоятельную индивидуальность, стал возражать отцу и с ним полемизировать, тут, кажется, он разглядел во мне сына и духовно усыновил меня. И точно так же его система генетически породила мою систему, сообщила ей свои научные ДНК и РНК, но действуют, формообразуют и жизнетворят эти нуклеиновые кислоты идей по собственному почину, вернее, сообразно внутренним своим законам, а точнее, по плану Природы, с Божьего соизволения.

§ 26

Свой «перевод» я, пожалуй, начну с того, что попытаюсь защитить Симонова от Симонова же.

В большинстве своих работ он, например, объявляет себя последователем ленинизма. Такое пристрастие онтологически неизбежно ведет к материализму и, хуже того, к «диалектико-материалистическому монизму»; мне такое даже представить страшно, а Симонов называет это чудище «идейной основой союза психологии с физиологией мозга¹⁰¹. В гносеологии Симонов исповедует якобы ленинское «отражение», то есть копирование, фотографирование и пр. В его научных трудах можно встретить пассажи типа: «памятуя о социальной детерминированности всех (курсив мой. – Ю. В.) потребностей человека»¹⁰², «для нашего общества таким идеалом (личности. – Ю. В.) служит моральный кодекс строителей коммунизма»¹⁰³.

Симонов имел слабость оригинальнейшие свои открытия и умозаключения подкреплять цитатами из различных функционеров коммунистической пропаганды и проповедников ленинской религии, редакторов «Правды», идеологических схоластиков партии, членов ЦК и Политбюро; дескать, они уже, помнится, подчеркивали, а я, грешный, вот вместе с ними прихожу к выводу.

Непомерное уважение, на мой взгляд, Симонов оказывал людям, мягко говоря, второстепенным в истории мировой культуры – актеру Станиславскому, психологу Выготскому, педагогу Сухомлинскому, награждая их эпитетами «великий», «гениальный», «замечательный», – в то время как истинные титаны и гении науки, искусства, религии иногда вовсе не упоминались.