Юрий Темирбулат-Самойлов
Интернатские. Мстители. Любовь и дети Ханум
Извилистая дорога поднималась выше и выше в горы. Когда Валеджан начинал настигать машину, та принималась то бешено вилять из стороны в сторону, то резко притормаживать, то снова набирать скорость. У Валеджана в голове была только одна мысль – догнать. Что будет потом, и так ясно: он размозжит головы этим подонкам и спасёт сестру. А потом они вместе найдут вторую, если она, конечно, жива…
Когда перед возникшим на пути крутым поворотом преследуемые вынуждены были пригасить скорость до минимальной, одно из боковых окон
микроавтобуса приоткрылось и из него выглянула Гулька, отчаянно крикнувшая:
– Валеджанка, уезжай, тебя убить хотят! Ой, мамочка-а!..
Волосатая мужская рука, высунувшаяся из окна, грубо схватила девушку за лицо, впихнула её голову обратно внутрь машины.
– Отпустите Гульку, сволочи! – что есть мочи заорал Валеджан и начал быстро обгонять микроавтобус, который, как только мотороллер поравнялся с его передним бампером, резко вильнул. От сильного бокового удара мотороллер потерял управление и, не вписавшись в поворот, полетел в пропасть…
XXX
Кто, где и как схоронил Валеджана, долгое время оставалось загадкой. Лишь через несколько лет незнакомый чабан, пасший овец в день происшествия неподалёку от того места, показал Тамаре-ханум небольшой холмик из камней на дне пропасти. На макушке холмика торчали воткнутые между камнями три сухие веточки бессмертника, каким-то чудом остававшиеся всё это время нетронутыми ни людьми, ни пасущимися животными или диким зверем, ни исковерканными непогодой.
Помешавшаяся рассудком от горя мать время от времени, по мере просветления разума, навещавшая эту скромную могилу своего сына, однажды встретила здесь незнакомую красивую молодую женщину с не менее очаровательной девочкой на руках. Почему-то ёкнуло сердце.
– Ма-а-м, пойдём домой! – захныкала, боязливо поглядывая на Тамару, девочка. – Зачем ты меня сюда привела? Я боюсь эту бабушку с белыми волосами…
– Хорошо, Мукарамочка, пойдём. Да и папа там уже, наверное, починил машину, и сейчас отвезёт нас домой.
Тамара долго, с каким-то непонятно бередящим душевные раны чувством смотрела вслед взбиравшимся по крутому склону женщине и девочке. Когда те, наконец, уселись в ожидавшую их на дороге модную легковую автомашину «Жигули» и уехали, она вздохнула, достала из сумочки зеркальце и, впервые за эти страшные несколько лет после потери сначала дочерей, а затем и сына, внимательно посмотрела на своё отражение. Из зеркала действительно глядела мутноватым взором «бабушка с белыми волосами» – седая измождённая старуха, которой… на самом деле не было и сорока.
– Да-а… и в самом деле есть чего испугаться ребёнку! – задумчиво проговорила бывшая мечта любого встречавшего на её пути не импотентного мужчины. – Нет, милая, если хочешь добиться своего, заставить инстанции, вплоть до Москвы, поиметь совесть и принять, наконец, меры к преступникам, да независимо от государственного расследования и судебных решений сотворить и собственной возмездие, так распускаться нельзя. Надо немедля брать себя в руки и начинать выглядеть если уж и не так, как прежде (это бесполезно теперь даже пытаться), но по возможности подобающим образом. Да, а что, интересно, делала на могиле Валеджана эта красотка с
ребёнком? И почему при встрече с ними так защемило сердце?..
XXXI
Долгое и изнурительное хождение Тамары по приёмным руководителей органов государственной власти – от районных до высших всесоюзных, включая Верховный Совет СССР и Центральный Комитет КПСС, так и не увенчалось успехом: расследование похищения её дочерей и убийства сына, многократно возобновлявшееся и ровно столько же раз под незримым воздействием какой-то таинственной силы приостановленное, окончательно зашло в тупик.
Не нашла Тамара, приложив все усилия, и никаких следов исчезнувших дочерей самостоятельно: ни могилок, которые бы красноречиво свидетельствовали об их смерти, ни каких-либо свидетельств того, что они
живы. Правда, однажды её вызывали в прокуратуру на опознание обнаруженного в кустах где-то в предгорьях под Самаркандом пропитанного кровью рваного фрагмента платья, расцветкой и структурой ткани очень похожего на те, что носили в последнее время Гульнара с Динарой. Но для безусловного подтверждения факта смерти кого-либо из них этого было явно недостаточно, во всяком случае, по убеждению Тамары, которую можно понять – ни одна на свете мать не поверит, что её ребёнок умер, пока не убедится в этом собственными глазами. Тем не менее, в связи с данной окровавленной находкой распространились домыслы, что одну из девчонок похитители, надругавшись над ней, убили. Возможно, так оно и было.
Перезахоранивать Валеджана Тамара не захотела: пусть место его гибели останется навсегда и его могилой. И она, мать, вплоть до момента справедливой мести, после которого готова сразу же умереть и сама, будет регулярно приходить сюда как к святому месту. И – отчитываться перед духом сыночка, как выполняет свой священный долг перед ним и его сёстрами, а в целом – хранит, уже в одиночку, честь семьи.
Со своим необъяснимо-сладчайшим из всех в её жизни мужчин –
– любовником-сожителем, блеклым снаружи, но удивительно сильным в постели Николаем Захаровичем Сухоруковым Тамара так и не сочеталась узами брака, рассталась сразу же после исчезновения дочерей, казнясь за эгоизм, приведший к таким последствиям. Ведь если бы не её внезапная, сметающая всё на своём пути страсть к этому человеку, и не объявленное в связи с этим ими обоими табу на брак её дочерей с его сыновьями, дети, более чем вероятно, давно переженились бы. Пусть не очень выгодно, пусть, наконец, слишком рано – ещё до окончания школы, но никому в таком случае, а тем более, если бы свадьбы были сыграны до тех злополучных ноябрьских каникул, и в голову не пришло бы похищать ставших замужними женщинами Гульнару и Динару.
Николай Захарович, расставаясь, плакал молча, но так тяжело, как плачут только мужчины. Он ни на чём не настаивал, не канючил, как некоторые (чего она больше всего боялась), не вымаливал ни прощальных
ласк, ни свиданий в будущем. А просто, забрав с собой сыновей, уехал из Узбекистана в какую-то другую среднеазиатскую республику, может куда и подальше, и… судя по настроению – навсегда.
Вот, в итоге, и разлучились между собой все влюблённые, старшие из которых способны были построить своё счастье только за счёт лишения этого счастья младших, а младшие вполне могли быть счастливы, кабы не эгоизм старших…
И какая же она мать после всего этого?
XXXII
В жизни Тамары оставалась теперь только одна цель – месть. И ничто не могло поколебать её решимости эту месть осуществить. Даже – то светлое, что способно было, при ином стечении обстоятельств, возродить в её душе смысл дальнейшего пребывания на этом свете: кровь Азимовых течёт, оказывается, в жилах ещё одного живого существа – совсем юного и чистого, ни о чём происшедшем ни сном ни духом не ведающего человечка. Этот человечек – та самая маленькая девочка по имени Мукарама, которая так испугалась случайно встреченной в тот день на могилке «какого-то дяденьки» седой растрёпанной Тамары.
Вскоре после той встречи Тамара разузнала, что красивую мать той
девочки зовут Роза, и родила Роза эту прелесть не от кого-нибудь, а – от Валеджана, пока тот отбывал срок в колонии. После родов Роза немного ослабла и была отправлена дядей Баймуратом Тохтамышевым для восстановления сил в один из курортных районов республики, где у них проживало немало родственников и было кому не только присмотреть за самой Розой, но и помочь ей в уходе за новорожденной. Когда, почувствовав новый прилив сил, Роза вернулась домой, успевшего за время её отсутствия освободиться из колонии Валеджана уже не было в живых…
Горевала Роза с её не бедным любовным прошлым, недолго. Благодаря благотворному воздействию курортных условий, она вновь похорошела и не чуралась общения с такими же приятными, как сама, мужчинами. В результате её довольно быстро уговорил пойти за него замуж сохранивший к ней чувства ещё с отроческих лет, и всё сразу, включая раннее замужество и материнство от другого, ей простивший молодой перспективный адвокат по имени Юлдаш. Юлдаш с ходу удочерил девочку, дал ей свою фамилию, отчество. И все годы, пока отличница Мукарама подрастала, взрослела и вызревала в редкие красавицы (истинно – в кровного отца и в мать), становясь ещё и очень-очень похожей, помимо Валеджана и Розы, на своего покойного деда Амирхана Азимова, о существовании которого и понятия не имела. Тамара, не смея вмешиваться, и даже просто навязываться со знакомством в сложившуюся счастливую жизнь этой благополучной семьи, время от времени позволяла себе любоваться девушкой издалека, со слезами в душе (глаза её уже давно своё выплакали), ласково шепча:
– Внученька моя!..
Когда Мукарама стала совсем взрослой, с отличием окончила университет и, поработав некоторое время учительницей математики, была назначена, к великой гордости Тамары, директором школы-интерната, Тамара однажды не удержалась и в начале октября, в День учителя, решилась со скромным букетиком цветов приблизиться к внучке, принимавшей в это время на площадке перед входом в школьное здание многочисленные поздравления.
Не сумев сразу выдавить из себя ни слова, она молча подала директрисе цветы, и когда та с лёгким недоумением и смущением их приняла, пытаясь вспомнить, чья же из учеников это бабушка, на иссушенных горем глазах Тамары впервые за много лет появились слёзы. Робко пожав протянутую ей руку, странная бабушка негромко произнесла подрагивающими губами:
– Поздравляю вас, Мукарама Юлдашевна, с вашим профессиональным праздником! Успехов вам! Лучшего примера для учеников, чем вы, не найти.
Затем, не выпуская из своих ладоней руки Мукарамы, прислонилась к
этой руке горящими от волнения сухими губами и щекой, прошептала уже совсем тихо:
– Будь счастлива, девочка!
Возникший, как из-под земли, из-за спины так ничего толком и не понявшей, но призадумавшейся директрисы школьный завуч Карим-ака Умурдзаков мягко взял умиротворённую только что происшедшим Тамару-ханум за плечи и повёл к воротам…
Несколько последующих вечеров Тамара взахлёб, непрерывно с часа окончания школьных уроков и до поздней ночи, надиктовывала Кариму Умурдзаковичу все подробности своей прожитой жизни, насколько их помнила. Тот едва успевал менять магнитофонные кассеты и попутно конспектировать на бумаге услышанное. Она и раньше время от времени кое-что рассказывала этому внушающему доверие человеку, когда-то учившемуся вместе с её детьми. Но на этот раз, непонятно почему, её словно прорвало, она лихорадочно спешила выговориться, изливая свою душу как на исповеди.
Может быть, только теперь, уже на седьмом десятке лет и в преддверии
всё того же рокового праздника – годовщины Октября, в непонятной магической привязке к которому, волей судьбы, и вертится адский круг трагических событий её жизни, Тамара почувствовала, что как никогда близка к цели. А значит – и к собственному концу?..
XXXIII
И вот опять мы с Каримом в чайхане. В той самой, и даже за тем же столом. На дворе глубокая осень – восьмое ноября, второй день когда-то великого советского праздника, ныне всерьёз отмечаемого лишь коммунистами старших поколений по многолетней, въевшейся в плоть и кровь привычке. Терраса к зиме застеклена, за окнами – туман. В чайхане тепло, но необычно даже для утратившего былое почитание и забытого молодёжью праздника – малолюдно.
На нашем столе вместо привычного обильного угощения – гора бумаг. В этих бумагах – всё необходимое для того, чтобы дать, наконец, законный ход «похороненному» давным-давно уголовному делу для свершения в конечном итоге праведного суда над преступниками. Улики – неопровержимы, доказательства – «железны», оставшиеся к сегодняшнему дню в живых свидетели – найдены, и готовы честно послужить закону, дать столько лет, неизвестно по каким причинам, невостребованные правоохранительными органами соответствующие показания в какой угодно инстанции.
Но… от судьбы, правду люди говорят, не уйдёшь. Все наши с Каримом благородные потуги, направленные на поиски истины, не далее как вчера, менее суток назад, сделались чисто символическими, а собранные материалы – пригодными лишь для очистки нашей совести, да, может быть, для использования в качестве сюжета в каком-нибудь творческом произведении.
Высшая справедливость свершилась, надо честно признать, именно так, как и должна была свершиться…
XXXIV
Накануне праздника Тамара искупалась, переоделась во всё чистое и в очередной – скорее всего последний, как подсказывало ей чувство, раз, навестила могилу своего сына Валеджана.
– Ну, вот, сыночек, чует моё сердце – всё вот-вот кончится, и душа твоя успокоится. Так тянет меня завтра, седьмого ноября, торжественно отужинать в чайхане, спасу нет! И он, – наш с тобой обидчик, – на этот раз обязательно будет там. Прощай, Валеджан, и прости за всё свою глупую мать!..
XXXI
Для знатного гостя из Ташкента Баймурата Тохтамышевича Тохтамышева, уроженца этих мест, давно работающего на высоких руководящих должностях в республиканских ведомствах и при любом удобном случае посещавшего родной район, не забывая, в первую очередь, любимую им чайхану, ко второй половине дня седьмого ноября был накрыт роскошный праздничный стол.
Чайханщики души не чаяли в этом выгодном посетителе, который за один скромный в его понятии банкет давал заведению такую выручку, не считая чаевых, какую обычно приносили все остальные клиенты вместе взятые за целый месяц. И, когда ближе к вечеру почтенный седовласый гость в сопровождении свиты не спеша вошёл и поместил своё дородное ухоженное тело в специально для него изготовленное, похожее на царский трон кресло, ему не знали, как угодить.
В разгар пира Баймурата Тохтамышевича и его весёлой компании, в этом же большом зале чайханы, стараясь не привлекать к себе внимания, появилась не совсем обычная пожилая женщина, бывавшая здесь в течение многих лет более-менее регулярно. При всей той регулярности, однако, пути её с путями-дорогами большого любителя этого заведения товарища Тохтамышева ни разу, волей Всемогущего, не пересекались – ни здесь, в чайхане, ни где-либо ещё. Каждый из них лишь умозрительно, по рассказам других людей представлял себе, как внешне выглядит другой, хотя, по причине некоторых давнишних жизненных обстоятельств, они были хорошо знакомы заочно.
Необычность этой вечерней гостьи чайханы заключалась прежде всего в том, что она – женщина. А женщины, да ещё в одиночку, как известно, даже в высокоразвитых, наиболее цивилизованных странах современного Востока завсегдатаями подобных заведений бывают редко, несмотря на отсутствие прямых законодательных запретов. Следующая, ещё более серьёзная необычность заключалась в бросающейся в глаза экстравагантности её верхнего наряда – с улицы старуха входила сюда в слишком уж старого фасона грубом мужском брезентовом плаще с капюшоном, глубоких резиновых калошах и, что совсем уж непонятно – в таких же старомодных, как и плащ, больших солнцезащитных очках. Стоило ей, правда, эту неприглядную верхнюю оболочку скинуть, как взорам окружающих представала вполне приличная дама с аристократичными манерами. И, наконец, третья странность уже совсем жуткого свойства – при всей внешней адекватности поведения, безупречной координации движений и спокойной уверенности в разговоре, у дамы был совершенно пустой мёртвый взгляд, как у киношного слепого или каким-то чудом ожившего мертвеца-зомби, коих можно увидеть в зарубежных фильмах ужасов. Бр-р!..
Войдя и непринуждённо-быстро, как умеют светские львицы, приведя себя в порядок, женщина-зомби спокойно расположилась в углу зала за заранее заказанным ею столиком, и не торопясь приступила к довольно изысканной, хотя и несколько более скромной по сравнению с тохтамышевской, трапезе. Пила она большей частью тоже недешёвый армянский, в отличие от очень дорогого тохтамышевского французского, коньяк, который закусывала хотя и отечественным, но качественным плиточным шоколадом. И выглядела в ходе этого необычайно привлекательно. После принятия каждой коньячной порции расслабленно-изящно откидывалась на спинку стула, томно прикрывала глаза, вслепую нащупывала рукой на столе шоколадную плитку, отламывала кусочек, клала в рот и медленно, со вкусом, жевала. По мере того, как шоколад таял во рту женщины, рот её слегка приоткрывался, и она весьма эротично облизывала ярко накрашенные, всё ещё красивые, несмотря на возраст, губы неторопливыми лёгкими движениями кончика языка.
Тохтамышев, как человек в высшей степени наблюдательный, не мог не заметить появления в чайхане ещё одного нерядового гостя, тем более что особой этой была женщина. И как опытнейший, на уровне эксперта, ценитель истинной женственности, он не мог пропустить мимо своего внимания эту хоть и древнюю, но красивую старуху, сила до сих пор – в её-то годы! – мощно излучаемого сладострастного магнетизма которой легко вогнала в пот даже такого испытанного ветерана любовных фронтов, каковым был почтенный Баймурат-ака.
Будь эта доисторическая секс-бомба в стиле «ретро» лет, эдак, на полсотни моложе, участь её была бы решена мгновенно: ближайшей же ночью она усердно услаждала бы похоть бывшего неофициального, но безоговорочно признанного хозяина этого района, и имела бы все возможности понять и оценить, что такое настоящий мужчина. Но сейчас, в данном случае, об этой стороне дела не могло быть и речи – существа женского пола старше пятнадцати-шестнадцати лет его в постельном плане давно уже не интересовали. Что же касается более юных созданий… – при мысли об этом Баймурат-ака уже не первый год тяжело вздыхал: а почему бы и нет? И мысли не только о малолетних девочках будоражили и щекотали его нервную систему. В наивном детском возрасте – чем же хуже девчушек мальчики, например? Хоть на склоне лет отведать того, что может оказаться куда слаще банальной женщины – чистого и непорочного, целомудренного хлопчика. И чем чаще его посещала такая крамольная мысль, чем сладостнее замирало при этом нутро, тем решительнее гнал он эту мысль прочь. Хотя, в глубине порочной души, гнать не очень-то и хотелось.
Но, как бы ни отвлекали состарившегося сластолюбца – почётного гостя
чайханы педофильные грёзы, а необычная посетительница всё сильнее притягивала его внимание. Игривый её язык, так завлекательно облизывавший невероятно для такого возраста возбуждающие мужское воображение уста, сделал-таки своё коварное дело. Не в силах более совладать с соблазном (соблазном чего именно, он и сам пока ещё не уяснил), Баймурат-ака дал знак своим приближённым…
Недоуменно подняв брови при виде чайханщика, возникшего перед нею в полупоклоне с подносом в руках, на котором красовалась бутылка французского шампанского «Вдова Клико» в паре с вазой цветов, между стебельками одного из которых была воткнута визитная карточка одного из крупнейших хозяйственных руководителей республиканского уровня, Тамара, после секундного замешательства, спокойно-небрежно произнесла:
– Спасибо! А от моего имени и за мой, разумеется, счёт преподнесите, пожалуйста, подателю сего бутылку лучшего армянского коньяка с непременным условием, чтобы он выпил полный бокал на моих глазах и закусил плиточным шоколадом. После этого я готова познакомиться с ним.
Тохтамышев, получив встречный презент и слегка подивившись такой оригинальной встречной просьбе, тем не менее, эту просьбу исполнил, и приготовился к контакту с интригующей незнакомкой…
Ну, должна же быть у этой элегантной старухи, – напряжённо соображал Баймурат Тохтамышевич, – хоть одна внучка (или, наверное, всё же, лучше внучок), унаследовавшая её внешнюю эротичность и бьющую прямо-таки фонтаном внутреннюю сладострастную силу? Если это так, то остаток его жизни может обрести новый смысл, окраситься в ещё более яркие тона, чем даже в лучшие из прожитых им и так-то не скучных лет.
Когда по неуловимому сигналу Баймурата Тохтамышевича из установленных по углам чайханы акустических колонок полилась задушевная танцевальная музыка и раздался возглас «Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!» Тамара встала из-за стола и грациозной, как когда-то в молодости, походкой направилась туда, где, приосанившись, восседал
главный гость вечера. Баймурат-ака галантно поднялся с кресла-трона.
Элегантным движением положив руки на плечи партнёра, Тамара жеманно произнесла полушёпотом с интимным оттенком:
– Такой солидный, приятный кавалер, а перед танцем с дамой нацепляете тёмные очки?.. Уж не мистера ли Икса из той оперетты изображать собрались?
– Извините, уважаемая. Глаза устают от непомерной работы, и яркий свет им давно в тягость. Только поздней ночью, в постели, и расслабляешься по-настоящему.
– Выходит, вы – ночная птица?
– Кто любит жизнь по-настоящему, для того ночь – блаженство. В это время суток человек не просто спит-отдыхает, восстанавливает потраченную за день энергию. Он ещё и наслаждается близостью с любимыми… которым готов отдать не только остаток той же собственной энергии, которая, между прочим, путём эротического взаимообмена и восстанавливается быстрее, но и нечто большее.
– Деньги, например?..
– А почему нет? Деньги – не такая уж и плохая штука, как внушала нам официальная пропаганда все семьдесят лет Советской власти. И воспринимать их в подобных случаях следовало бы не как подачку в оплату за ночные ласки, а как подарок от души, средство улучшения благосостояния любимой. А как, кстати, лично вы относитесь к соотношению «день-ночь»?
– Представляете, я тоже предпочитаю ночное блаженство дневной суете. Но тёмные очки всё же позволяю себе только там, где это уместно. Или – для ритуала, например…
– Спасибо уважаемая, вы умеете ставить людей на место. Я восхищён, и только ради вас, так украсившей своим присутствием это гостеприимное заведение и способной так тактично добиться своего… готов подавить в себе некоторые, даже застарелые, привычки.
Тохтамышев снял очки, и партнёрша по танцу без малейшего удивления,
более того – с чувством удовлетворения убедилась в различности цвета его глаз, один из которых был серым, а другой – зелёным.
Игриво обнимая плечи партнёра-танцора, Тамара как бы непроизвольно отвела одну свою руку, слегка при этом подавшись в сторону, изобразив что-то вроде лёгкого спотычка из-за неровности пола. Тот спешно и с видимым удовольствием подхватил, поддерживая открытой ладонью, её руку. Мягко и нежно, будто принимая безмолвное приглашение пофлиртовать на старости лет, взявшись за эту ладонь и повернув её к свету, женщина явственно различила на ней большой старый шрам. Оставалось только убедиться, для полной идентификации преступника, в наличии шрама на второй ладони, и это тоже не составило ей труда. Точечный шрам на переносице партнёра она обнаружила ещё раньше, сразу, как только он снял очки.
– Жаль, танец заканчивается, – с грустью произнесла Тамара, – сейчас так редко удаётся встретить стоящего напарника. И не только чисто по танцам… вы понимаете, надеюсь, о чём я?
– Дорогая гостья моей любимой чайханы! Всё здесь к вашим услугам! – Тохтамышеву настолько не терпелось плотнее зазнакомиться с этой удивительной старухой и, используя её видимую ностальгию по изысканным плотским удовольствиям, в какой-то мере, может, и подыграв ей, как можно скорее, сегодня же вызнать побольше о ней, о наличии у неё юных внуков уже неважно какого пола, в общем, всю подноготную… что он готов был весь вечер посвятить ей одной.
На следующий танец, незамедлительно последовавший за первым, он пригласил незнакомку сам. В ответ на её ненавязчивую просьбу рассказать о себе, торопясь приступить, в свою очередь, к расспросам о ней самой, ограничился кратким «дежурным» сообщением:
– Я, вообще-то, родом из здешних мест. Возглавлял когда-то, и вывел в передовые предприятия республики районную заготовительную контору, за что и удостоился звезды Героя Социалистического Труда. Первой звезды… вторую мне вручили уже в Ташкенте, когда я ушёл на повышение в «Узбекбрляшу»13. Между делом помогал здесь становлению юных талантов, опекая местный интернатский ансамбль песни и танца, о чём вспоминаю всегда с особым удовольствием и грустью. Ах, уважаемая, знали бы вы, какие красивые и многообещающие юные дарования были в этом ансамбле! Всё бы отдал, чтобы хоть на часок вернуться в те времена… пообщаться… Теперь, вот, руковожу потихонечку на республиканском уровне, но без этой моей любимой чайханы долго не выдерживаю, наведываюсь сюда при любой возможности. Правда, возможности такие выпадают в последнее время всё реже. Жизнь – сложная штука.
– Говорят, человека всегда, всю жизнь тянет туда, где у него прошли лучшие годы. Или, наоборот, произошло что-то страшное, в том числе и им самим сотворённое, – Тамара натянуто, с трудом владея собой, хохотнула. – Ну, например, какое-нибудь кровавое злодейство…
– Несравненная, о чём вы! Ну, какие могут быть злодейства, да кровавые, в таких благословенных краях и с такими людьми, которым посчастливилось, волей Аллаха, в этих краях жить и… любить? – ещё более натянуто хохотнул в ответ Тохтамышев, у которого вдруг запершило в горле, а в лёгких неожиданно обнаружилась катастрофическая нехватка воздуха. Да и живот неожиданно начало пучить – как бы не оконфузиться перед дамой…
– А вы, достопочтенный, э-э… дядя Баймурат – так, кажется, называли вас опекаемые вами юные дарования… – случайно не помните, в том интернатском ансамбле были две симпатичненькие девочки-близняшки? И ещё у них был брат, тоже их близнец, хулиганистый такой, – вкрадчиво, очень тихо, почти шёпотом поинтересовалась женщина.
Тохтамышев обмер. Вдобавок к удушью и невыносимой тяжести в животе всё его нутро похолодело, как под взглядом кобры. Земля поплыла из-под ног, а переступить вправо или влево, чтобы удержаться от неминуемого падения, он не мог – члены его намертво оцепенели. Время как будто остановилось, и с бешеной скоростью понеслось в обратную сторону. Неужели эта ставшая вдруг похожей на смерть ужасная, жутко улыбающаяся старуха – и есть та самая пресловутая Тамарка-шофёрка, встречи с которой ему все близкие советовали остерегаться до конца дней своих? Вот, наверное, и пришёл, вместе с нею, этот конец… не-ет!!!
Внезапная острая боль в сердце на мгновение вернула Тохтамышева к действительности. Всё вокруг, пребывая в наступивших отчего-то не ко времени потёмках, кружилось перед глазами, то отдалясь, то – быстро-быстро приближаясь. Чувство пространства потерялось – где верх, где низ, где право, где лево…
Ещё более страшная боль, пронзившая мозг, заставила его глухо захрипеть, на губах выступила пена. Жизнь покидала большого её любителя Тохтамышева. Начавшие смыкаться, чтобы заснуть вечным сном, его глаза в последний момент были насильно приоткрыты и в них глянуло искажённое счастливо-исступлённым злорадством лицо красивой старухи, только что нежно обнимавшей его в медленно-сентиментальном танце. Старуха с адской
улыбкой проговорила зловещим, казавшимся громовым, голосом:
– Ну, что, вспоминаешь?..
Бившийся в предсмертных конвульсиях Тохтамышев уже не видел и не слышал, как очнувшаяся от короткой растерянности толпа его соратников-прихлебателей разом со всех сторон набросилась на и не думавшую сопротивляться женщину и начала остервенело избивать её кулаками, ногами и всем, что тяжёлого успело подвернуться под руку. Шансов не то, чтобы уцелеть, а и просто выжить в такой ситуации, у жертвы не оставалось. Да они, эти шансы, ей были и не нужны – свой святой долг она выполнила. Не испачкав рук кровью, дала возможность погубителю её детей самому околеть от страха, подспудно копившегося в нём все годы после совершения преступления.
Когда подоспевшие традиционно к развязке происшествия сотрудники милиции и работники «скорой помощи» сумели пробиться сквозь разгорячённую только что сотворённой расправой свиту Тохтамышева и толпу оцепеневших от созерцания происходящего остальных посетителей чайханы к эпицентру события, пред их очами развернулась леденящая кровь картина. На полу рядом друг с другом лежали в неестественных позах два пожилых человека. Одним из них был распространявший вокруг себя зловонный запах испражнений крупный мертвенно бледный мужчина с застывшей гримасой отчаянного страха. Вторым – седая, с распухшим от побоев, но сохранившим природную красоту лицом и замершей счастливой улыбкой женщина.
Поскольку оба не дышали и не подавали иных признаков жизни, следовало заключить, что они мертвы. И, судя по картине происшествия, смерть обоих не была лёгкой. Что ж, для видавших в своей работе всякое милицейского наряда и врачебной бригады – картина не столь уж и диковинная. Но и милиционеры, и медики были, однако немало озадачены по крайней мере двумя факторами. Кто, во-первых, в этих краях мог рискнуть поднять руку на такой авторитет, можно сказать – легенду района, как всем известный и всеми уважаемый Баймурат Тохтамышевич Тохтамышев, если он, конечно, не скончался скоропостижно своей смертью?.. И второе – чему может так лучезарно улыбаться только что умершая в физических муках женщина? Быть может, смерть в каких-то редких случаях являет собою счастье для человека? И сейчас как раз одна из подобных редкостей? Кто знает…
Вместо эпилога
Мы с Каримом стояли молча над тремя небольшими холмиками из камней на дне глубокого горного ущелья. Первый из этих холмиков был сооружён около тридцати лет назад – это могила Валеджана, похороненного незнакомым ему человеком, случайным очевидцем его гибели.
Второй холмик возвышался над могилой Тамары, которую только что похоронили мы с Каримом ввиду отсутствия хоть каких-то её родственников и полного равнодушия к судьбе тела покойной со стороны всего ныне здравствующего человечества. На вершину этого холмика Карим выложил и придавил камешком, чтобы не унесло ветром, где-то раздобытую им фотографию первого мужа Тамары, её первой любви и первой молодости – Амирхана Азимова.
И, наконец, третий холмик обозначал символическую могилу неизвестно где и кем похороненных (если похороненных вообще) близняшек Гульнары и Динары, злодейски умерщвлённых, по всей видимости, тогда же, когда погиб и Валеджан. Но… умерщвлённых ли на самом деле?.. Скорее, всё-таки – да. Иначе, за три почти десятка лет они хоть раз, хоть как-то, да дали бы о себе знать…
– Слушай, Илья, – Карим достал из сумки бутылку водки и кое-какую закуску, – а не кажется ли тебе, что мы констатируем сейчас печальный конец некоей династии?
