Юрий Сергеевич Аракчеев
Яркие пятна солнца
7
Танцплощадка летом в маленьком городке, да еще в парке, да еще если она вообще на весь город одна – центр отдыха молодежи, некий маяк и одновременно показатель здешнего уровня культурной жизни. Молодежи, во всяком случае. Конечно, она не самое большое завоевание цивилизации, и некоторые парни и девушки недолюбливают это не всегда организованное, не всегда культурное сборище. Но деваться некуда, общение с себе подобными необходимо, и в летний теплый вечер весьма нелепо сидеть в четырех стенах или одиноко бродить по скудновато освещенным улочкам. А последнее еще и не всегда безопасно.
Что касается Ростова, то танцплощадка, на которую я попал, – несомненно, центр. Это я понял сразу, как только оказался на ее прочном деревянном полу, за крепкой деревянной решеткой. Это было видно по тем сосредоточенным, тем заинтересованным, углубленным в происходящее лицам, которые были вокруг. Не часто увидишь людей, с таким восторгом отдающихся тому, что они делают.
Да, они отдавались всего-навсего танцам, но так… Когда я вошел, оркестр играл какой-то быстрый танец, и боже ж мой, чего они только не выделывали! Первая мысль была, что это какое-то смешное, хотя и очень пылкое представление, что они нарочно так – для смеха, но, приглядевшись внимательнее, я понял: ничего подобного. Лица, особенно у девушек, были вполне серьезные и сосредоточенные. Вообще здесь было больше девушек что-нибудь от шестнадцати до восемнадцати лет, редко старше. Они подпрыгивали, покачивались, вертелись, притопывали, изгибались, передразнивали друг друга, тряслись. Получалось у некоторых просто уморительно – не всякий актер мог бы сохранить столь вдумчивое выражение лица во время забавных телодвижений, – и смех просто душил. Но лишь в первый момент. Потому что через некоторое время становилось ясно: все это очень серьезно и смех неуместен.
И что еще очень быстро бросалось в глаза: русский, национальный, наш, родной, неподдельный, ну прямо-таки лубочный колорит. Подумалось даже: какое это живое, выразительное дополнение к архитектурному ансамблю города и Кремля! Колорит выражался, конечно, не в самой пляске – не совсем русской все же. А во внешности пляшущих. Русые головы, косы, серые и голубые глаза… Я и раньше заметил, что на улицах довольно часто встречаются типично русские пареньки и девицы. Но на улицах они как-то терялись среди приезжих и, в частности, иностранцев, которых здесь немало. На веранде же были только они. Стриженные скобкой или вообще нестриженые, с длинными волосами парни, девушки с косами… Я посмотрел на оркестр и чуть не ахнул. Ребята лет по двадцати, три пронзительно русских – ну прямо из сказок: два светленьких, с прямыми и длинными волосами (Алеша? Емеля?), один темно-русый (Илья?), а четвертый – четвертый с испанскими бачками и острой бородкой, ударник, кажется, руководитель, с этаким хищным выражением на улыбчивом красивом лице, тоже персонаж, этакий «злой гений», какой-нибудь, иностранец – дон Мигель или дон Педро. Светловолосый Алеша старательно пел робким голосом, Емеля и Илья подпевали, пели они русскую песню, знакомую, но что удивительно и что как-то неприятно поразило меня: пели они ее на английском языке. Получалось очень красиво, но вот почему же это все-таки русскую – и на английском? Тут я заметил, что, несмотря на бойкий ритм, выражение лица Алеши было грустным. А вот дон Мигель бил в барабан с садистской какой-то улыбкой, и казалось, что ребята и девушки сосредоточенно двигались в такт, подчиняясь не Алеше, так старательно поющему, а ему, хищному дону. Была во всем этом необъяснимая какая-то печаль, даже тоска, я так и не успел понять какая, потому что танец внезапно кончился.
Было бы ошибкой думать, что я немедленно забыл Нину. Ни в коем случае! Но ведь она в данный момент развлекалась с Аликом, и хотя я не знаю, с каким успехом, все же, согласитесь, глупо было бы мне разыгрывать верность ей настолько, что уж ни с кем и не танцевать.
Выбрать себе партнершу, однако, я так и не успел, потому что ребята почти без промедления заиграли вновь, И опять Алеша жалобно пел, а Емеля с Ильей ему подпевали, и опять было такое впечатление, что танцующие – подскакивающие, изгибающиеся, притопывающие – подчиняются не им, а колотящему в барабан дону Педро. И опять, едва они кончили, я возобновил свой обход в поисках партнерши, которая не только была бы достойной с моей точки зрения, но и удостоила бы своим вниманием меня. Но – не успел. Ребята заиграли медленный танец, и пока я оглядывался, почти все обитатели веранды были уже при деле. Однако я не пожалел, что остался в роли зрителя. Ибо опять было на что посмотреть.
Медленный танец – это вам не быстрый. Здесь не поскачешь сломя голову на расстоянии друг от друга, не подергаешься на свободе, нет. Это было медленное, тягучее колыхание, переплетение рук и ног, слияние. Опять пел Алеша, и как будто бы почти совсем угомонился Педро-Мигель – во всяком случае, теперь его лицо было серьезно и даже как будто печально, а стук и звон, издаваемые им, уже не господствовали, а как будто бы даже помогали Алеше. О, это была совсем другая картина – любовь и дружба, казалось, царили теперь на площадке, огражденной деревянной решеткой. Танцевали и любили друг друга Иванушки с Василисами, и как хорошо, подумал я, что им никто не мешает…
Девушек было больше, но с истинно русской широтой и терпимостью они танцевали даже друг с другом, а одна из них – лет семнадцати, в короткой серой юбке – не погнушалась кавалером, который был и моложе и ниже ростом – паренек лет 15, с длинными (под Еремушку?) темно-русыми волосами. Она изящно изогнулась над ним, одновременно прогнувшись, одну свою стройную полусогнутую ножку вставила между его ногами, оседлав его бедро и не давая ему шагу ступить, – однако Еремушка счастливо и чуть растерянно улыбался…
Но интересно было смотреть не только на девушек. В большом перерыве, когда оркестранты отдыхали, я пробирался сквозь толпу и вдруг увидел паренька – тоже светловолосого, остриженного «под горшок», ну прямо хрестоматийного Иванушку, которого почему-то все звали Санькой. У него была сильно разбита скула и еще не подсохла, но это ничуть не смущало его и даже придавало особенно залихватский вид, он плясал в образовавшемся стихийно кружке под аплодисменты восторженных почитателей, плясал, лихо выгибаясь, широко расставляя руки, как-то загребая ими, с горящими, широко распахнутыми голубыми глазами на симпатичном и добром вообще-то лице.
Перерыв кончился, оркестранты вновь заняли свои места, заиграли что-то, а я стал пробираться по стенке, внимательно глядя по сторонам, и вдруг увидел кудрявого белесого великана. На вид ему было лет тридцать, возвышаясь над толпой танцующих, он, играючи, шел сквозь нее и гукал – то есть издавал периодически густой горловой звук, долженствующий означать то ли приветствие, то ли просьбу расступиться, то ли просто-напросто радость жизни. Я заметил, что у танцующих этот звук вызывал несомненное почтение и, может быть, даже смутную, хотя и тщательно скрываемую тревогу. Наконец, он добрался до кучки стоящих парней, которые встретили его восторженными криками. Стоя, возвышаясь среди них, он никак не мог успокоиться, гукая, оглядывался по сторонам. Кончился танец, начали распадаться пары, расходились оттанцевавшие, и один тоненький хлипкий парнишка, проходя мимо, слегка задел кого-то из компании гукача. Это малое действие произвело удивительно сильное впечатление на компанию молодых людей: они встрепенулись все разом, заулыбались, оглаживая свои руки, плечи, некоторые сделали движение вслед за удалявшимся парнишкой, но тот вдруг совершенно неожиданно для меня вернулся и с непонятной гримасой начал совать руку каждому из компании по очереди, но сначала, конечно же, гукачу. Может быть, все эти ребята были старые друзья парнишки?
– Простите, парни, простите, – говорил он негромко, ловя их руки, и я подумал, что он, наверное, извиняется за то, что прошел вот, не заметив старых друзей.
И ребята, конечно же, простили его, они удовлетворенно и снисходительно принимали его подрагивающую тонкую руку и поглаживали, похлопывали по спине худенького парнишку, пока партнерша его по танцу стояла невдалеке и с тревогой ждала.
Увлекшись наблюдениями, я все никак не мог найти себе девушку и в какой-то момент почувствовал себя инородным здесь, посторонним. Вечный удел наблюдателя! Правда, благодаря наблюдениям я знал, что именно нужно для того, чтобы включиться. Можно даже не заходить в магазин (тем более, что магазины уже закрыты) – достаточно расстегнуть две-три верхних пуговицы рубашки, разлохматить волосы, чуть ссутулиться и – бесстрашно ринуться в толпу в поисках приключений, сохраняя, правда, осторожность при столкновениях с лицами мужского пола, особенно если они стоят кучкой, а с девчонками, наоборот, не церемониться, не говорить всякую заумную чепуху, а просто хватать за руку и решительно прижимать к себе – если, конечно, играют медленный танец. Но это теория. Практически же я ходил, не решаясь использовать ее на практике (вечный удел теоретиков!), страдая от этого и томясь.
Но вдруг остановился. На скамейке, что тянулась по периметру веранды, вплотную к решетке, я увидел фигуру – вернее картину поразительной красоты, достойную взыскательнейшего из художников, скульпторов. Стройная девушка в коротком платье с необычайной грацией сидела на скамейке, закрыв руками лицо, целомудренно сжав обнаженные ноги чарующей формы. Длинные светлые волосы, ниспадая, закрыли лицо, прикрытое руками в отчаянье. Горе непонимаемой, чувствительной души, слишком тонкой для этого грубого мира, не принимающей его и не принятой им, страдающей. Несчастная принцесса в ожидании прекрасного рыцаря, который спас бы ее, увез… Пока я, торопясь, расталкивая толпу, пробирался к ней, девушка подняла лицо, отняв от него руки, волосы рассыпались: я увидел тонкий профиль, очаровательный, чуть вздернутый нос, большие голубые глаза под сенью длиннейших ресниц… Она, она, наконец-то родственная душа, я иду, иду, я здесь, Аленушка! это я! Мне осталось совсем чуть-чуть до нее, метра три сквозь толпу, но не успел я преодолеть это расстояние, как увидел: милая девушка встала, качнулась слегка и, сделав два неуверенных шага, оказалась в кружке подруг, которые встретили ее смехом и сочувственными возгласами. Держась за плечи подруг, принцесса беспомощно замотала головой, отчего прекрасные волосы ее так и заструились, и, едва держась на своих стройных ногах, засмеялась как-то странно. Я сделал еще шаг и вдруг почувствовал острый, приторный винный запах, увидел глаза Аленушки с близкого расстояния…
Я стоял в растерянности и печали.
Наверное, я все-таки чего-то не понял на танцверанде – ведь им всем было так хорошо.
8
Когда я пришел в гостиницу, Алика не было. Но зато приехали новые жильцы – муж и жена, молодые. Они приехали из Москвы на субботу и воскресенье – специально, чтобы осмотреть Ростов, уже побывали в Кремле, и он им очень понравился. Мы приятно поговорили. Они, конечно, не собирались ночевать в нашем мужском десятиместном номере, а просто ужинали – в ожидании, когда дежурная по этажу подготовит для них соседний двухместный номер.
Не успели они уйти, как пришел человек, внезапно всколыхнувший во мне неприятные воспоминания.
Каждый из нас, вероятно, может вспомнить моменты, когда он, сам в общем-то того не желая, обидел человека, причем не вообще человека, а близкого по духу, очень симпатичного, отчего то, что произошло, кажется особенно нелепым, мучительным, трудно забываемым. Где-то я вычитал образ ада: грешную душу там не жарят на сковородке, не варят в котле, а просто сажают в этакий «просмотровый зал» и показывают ей всю ее земную жизнь, но так, что душа теперь уже не слепа и глуха, как раньше, а все видит, все понимает, чувствует – и теперь по-новому переживает свои земные художества: обманы, нанесенные людям обиды, гадости, насилия – переживает и судит себя сама, причем, естественно, не может уже ничего поправить…
То, что всколыхнулось во мне, когда вошел этот интеллигентный, очень приятный на вид мужчина – седой, лет шестидесяти, – конечно, далеко не самое худшее. И все-таки. Ведь что помогает нам лгать и делать гадости? Сознание того, что «все так делают – а я, что хуже (лучше) других?» И действительно, часто наши подлости со стороны выглядят как самозащита. Но бывают моменты, когда все очень даже ясно и никакие ссылки на обстоятельства просто не имеют цены. Разумеется, это особенно хорошо проявляется в мелочах (в крупном мы всегда очень заботимся о самозащите). По таким мелочам мы и можем – при желании – получить о себе некоторое, весьма приблизительное, конечно же, представление. Увидеть, так сказать, свой божественный облик.
Пустяковое происшествие это началось в Москве, около магазина рыболовных принадлежностей. Я как раз собирался выехать на рыбную ловлю весной, по последнему льду. Дело в том, что был перед этим у меня очень трудный и долгий рабочий период, я устал до чертиков и хотел как-то отвлечься. Не такой уж я страстный рыбак (это – в прошлом), но рыбная ловля хорошо отвлекает, тем более, если уехать подальше и на несколько дней. Вот я и решил поехать за несколько сот километров от Москвы. На Рыбинское море. И пришел в магазин покупать лески «Сатурн» и мормышки. И около магазина, где всегда вечером толпятся любители, увидел человека, который мне сразу понравился. Интеллигентный, очень живой, внимательный, культурный – ну просто великолепный мужчина лет шестидесяти. Звали его Николай Алексеевич. Родственная душа. Мы разговорились. Выяснилось, что и у него такой же период усталости и он хотел бы куда-нибудь подальше поехать, но вот не знает куда. Разумеется, я тут же посоветовал ему туда же, куда и я, но надо отдать мне должное все-таки – с самого начала попытался как-то удержаться на расстоянии. Прекрасный он был собеседник, в другое время я с удовольствием взял бы его в компанию, счел бы, как говорится, за честь, но ей богу же именно в этот раз мне так хотелось побыть одному. А был у меня на берегу Рыбинского моря знакомый дом – две старушки, у которых я уже останавливался однажды. И так я в воображении уже хорошо жил у них, коротая вечера за чаем при керосиновой лампе в полнейшем блаженном одиночестве! А тут – напарник, очень, ну просто на редкость симпатичный, однако же…
И я сказал:
– Там вообще-то гостиница есть, говорят. Да и у жителей можно устроиться. Поезжайте смело.
Здесь бы мне и остановиться – я всю правду сказал и себя свободным оставил, а нужно будет, конечно же, ему помогу… Но не удержался и добавил:
– В крайнем случае, я попрошу своих старушек, не пропадете…
Зачем я это последнее сказал? Кому эта тупая, неискренняя к тому же жертвенность нужна? Та самая «интеллигентщина», которая есть оборотная сторона истинной интеллигентности. Ведь я под угрозу главное – свою независимость, свою самостоятельность – поставил. Это ли истинное добро? Но: слово не воробей…
– Спасибо вам, большое спасибо, – ответил Николай Алексеевич, особенно просветлевший при моих последних словах.
И дальше, наверное, все уже ясно. Приехали мы вместе – почти вместе, на одном поезде, но в разных купе – я, спохватившись, нарочно не договаривался конкретно о встрече на вокзале. Но на станции назначения, конечно же, встретились. Пошли в одной группе рыбаков. Он, конечно же, сразу пристроился ко мне с разговорами, однако было уже мне ясно, что он и не попытается найти себе место, я ведь уже как бы пообещал ему. И очень он был доволен тем, что вместе мы с ним будем, а во мне досада неудержимо, ну, просто все собой затопляя, росла.
И пошел я к старушкам. А его, получается, за собой повел. Как не хотелось, а все же повел – так получилось! – и вся моя воображаемая идиллия с керосиновой лампой разлетелась вдребезги уже по дороге, и я этого приятнейшего, интеллигентного мужчину, Николая Алексеевича, ненавидел уже как злейшего врага. Какого черта он на мою голову навязался?! Вот и еще одно следствие человеческой мягкости! И, помню, были уже поздние сумерки, темнело на глазах, я шел резво на молодых, здоровых ногах, а он, крепкий для своих шестидесяти лет, но, конечно же, уступающий мне в резвости, едва поспевал сзади, я обогнал его метров на пятьдесят, и в темноте среди сараев, каких-то деревьев, на раскисшей дороге он чуть не заблудился и вдруг жалобно этак – как другу, как сыну родному, от которого жалобность эту не надо ведь скрывать, – прокричал мне: «Где вы? Юра, где вы?» Помню меня аж в пот бросило от этого крика – такой он был искренний и беззащитный, уже тогда я почувствовал, что ему и в голову не могло прийти, как я сейчас о нем думаю, ведь он-то мне поверил…
Вот так вот. Но ведь и на этом не кончилось. Завелся я уже и, откликнувшись кое-как, едва дождавшись его, опять зашагал с прежней резвостью, опять оставляя его, едва поспевающего, в темноте – с каким-то уже садизмом, – а когда, наконец, мы пришли к старушкам, я попросил его подождать у крыльца, а сам, войдя, поздоровавшись, получив немедленно разрешение для себя, сказал:
– Да, знаете, баба Аня, тут со мной один человек. Он не то, чтобы со мной, попутчик случайный. Не пустите ли вы и его?
И так я это сказал, таким тоном понятным, что ясно было бабе Ане: не нужно его пускать. Получалось уже, что я не только ее в сообщницы взял, а как бы своим орудием сделал, вину свою на нее перекладывая…
И она, согласно скрытой моей просьбе, ответила, что нет, что негде, пусть лучше я один (хотя в прошлый раз мы останавливались с приятелем и было где). Я думал, что спутник мой нашего разговора не слышал, но он, оказывается, уже вошел в сени. И слышал.
Я, конечно, пристроил его у соседей, где принимали рыбаков человек по пять сразу и где, я знал, ему будет плохо. Терпимо, конечно, но плохо (там курят, а он некурящий, как я, там грубости, а он…). И все бы в конце концов ладно. Не бросил же я его на дороге и по-настоящему, разумеется, не бросил бы никогда. И без жилья не оставил бы, если что. В конце концов, опомнившись, упросил бы и бабу Аню. Все бы можно было назвать элементарной человеческой грубоватостью, толстокожестью, легкой небрежностью, досадой, если бы… Если бы совесть в течение всех этих минут без конца не твердила мне: не то делаешь, не то, обижаешь хорошего человека, нельзя, неправильно поступаешь, сам себя предаешь, сам виноват, сам обещал. Я слышал ее голос. Но поступал по странной инерции. Какая разница, крупное это было предательство или мелкое, важно, что оно было. Вот она, вот она наша мягкость и самоедство. И то, и другое всегда оборачивается боком нам же. Тут и вспомнишь, что частенько нам не хватало именно спокойной уверенности в себе, твердости и определенности – я имею в виду интеллигенцию в первую очередь…
И надо вам сказать, неудачной у меня была та рыбалка. Два дня всего продержался лед и стал ломаться. И так и не отдохнув как следует, так и не осуществив желаемую идиллию, уехал я в Москву. И осталось у меня противное чувство вины. И не проходило… А Николай Алексеевич, я слышал, под лед якобы провалился, но его, правда, вытащили.
Когда же теперь этот мужчина вошел в номер гостиницы, я прямо так и вздрогнул: он. Впрочем, может быть, это был и не он. Потому что он не узнавал меня. Хотя разговаривал очень вежливо. И еще… Его тоже звали Николаем Алексеевичем.
Когда мы уже все в нашем номере спали и уже начало рассветать, послышался крик Алика. Так не хотелось вставать и такое было у меня паршивое настроение, что, проснувшись, я некоторое время сам перед собой делал вид, что не слышу. И встал со своей кровати кто бы вы думали? Он, Николай Алексеевич! И, кряхтя, пошел вниз, открывать дверь Алику. Тут спохватился я, но было поздно. Опять он, значит, урок мне преподал.
Утром, переживая вновь мучительное чувство в связи с Николаем Алексеевичем, пытаясь если не оправдать себя, то хотя бы понять, я вдруг подумал: не в том ведь даже дело, что тогда я не хотел нарушать своего одиночества. Ведь если бы дело было только в том, а все остальное нормально, мне ничего не стоило бы сказать Николаю Алексеевичу об этом, и он – умный, интеллигентный, добрый, – немедленно понял бы и ничуть не осудил бы меня. Тем более, что найти ему место – и вполне подходящее – в какой-нибудь другой избе не составило бы для меня труда. Нет, дело было, пожалуй, в другом. В том, что я пообещал ему у старушек вместе с собой, и своим обещанием как бы связал себя, и когда мы шли к старушкам, я чувствовал себя обязанным выполнить обещание, и именно это чувство обязанности, несвободы вызывало во мне такую неудержимую слепую досаду. Сами себя связываем сначала, а потом других в этом виним. «Что он мне? – в раздражении думал я, шагая. – Почему это я обязан? Может, сказать ему?» Но тут же: «Если я теперь скажу ему, то он, естественно, спросит меня: зачем же вы тогда обещали? Нет, не спросит, а хуже: подумает… Каким же болтуном я перед ним окажусь?» Болтуном я не оказался – «выполнил» обещание, «попросил» старушек. А оказался зато немножечко подлецом.
Вот почему запланированное добро так часто обращается в зло. Вот почему – «не клянись» и не обещай загодя. И не торопись сам себя связывать.
Что касается Нины, то я уже было совсем на нее рукой махнул после Аликиного утреннего возвращения, но оказалось, что и здесь я поторопился. Дело в том, что Алику вчера нужно было срочно куда-то ехать, с Ниной он встретился лишь на полчаса, и, похоже, это было правдой, потому что ночью он вошел в гостиницу с чемоданчиком. Так что все оставалось открытым.
Утром ему опять нужно было куда-то ехать насчет работы, я пошел завтракать один, а после завтрака решил пройтись по ростовским улочкам и, конечно, направился к общежитию Нины. Прошел раз мимо, потом другой, наконец решился, поднялся на второй этаж и постучал в дверь, которая, по моим соображениям, вела к ней.
– Кто там? – послышался голос Нины.
– Это я, – ответил я; она узнала и сказала, чтобы ждал.
Долгое время за дверью была тишина, потом дверь приоткрылась, высунулась голова Нины, укутанная пестрой косынкой, из-под которой во все стороны торчали бигуди, и сказала:
– Здравствуй.
– Ты свободна сегодня? – спросил я. – Может, пойдем куда-нибудь? Видишь, я не уехал. Вернулся.
– Хорошо, – сказала она. – Только ты подожди внизу, ладно? Погуляй пока. Я скоро.
И как на крыльях спустился я с лестницы и начал гулять по Нининой улице. Погода, только бы не подвела погода, думал я, потому что небо хмурилось неудержимо. Я боялся, что вот-вот пойдет дождь, а что же мы тогда будем делать, куда нам деться? В воображении мелькали уже восхитительные картины – ведь она с такой радостью согласилась и голос мой сразу узнала, как будто ждала! И вот еще важно что: наконец-то я проявил себя как мужчина, вчера вернулся, а сегодня осмелился прийти к ней. Не связывал себя, а наоборот, развязал… Но все дальнейшее, естественно, связывалось с хорошей погодой. А она хмурилась. А Нины все не было и не было.
Рядом с парадным, откуда она вот-вот должна была появиться располагалась остановка автобуса и стояла скамейка. Я устал ходить и сел в ожидании. Но не просидел и пяти минут, как увидел, что ко мне приближается не Нина, а армянин Ованес, который тоже поселился в нашей гостинице, в соседнем, правда, номере. Я уже видел эго вместе с Аликом, Алик нас даже знакомил. Теперь Ованес подошел ко мне, поздоровался за руку и спросил:
– Ты чего здесь делаешь?
– А, девчонок жду, – сказал я этак равнодушно.
– Ага, – сказал Ованес и тотчас сел рядом.
Вот так положение! Может быть, он Аликин шпион? Ну и черт с ним. И так мы сидели с ним рядом, а Нина все не появлялась, хотя время шло. Прошло в общей сложности минут сорок. И так мне стало вдруг муторно. Погода все хмурилась, того и гляди дождь пойдет, Нина непонятно почему не идет так долго – навыдумывал я ее радость, небось нарочно тянет, думает, что мне ждать надоест, я уйду, а она Алику верна останется. Да еще этот Ованес. Сидит и сидит. Я встал.
– Ладно, – сказал я. – Ну их к черту. Сколько ждать можно? Пойду я.
– Куда? – спросил он. – Может, вместе?
– Нет, извини, друг, пойду-ка я лучше один. К озеру прогуляюсь, а потом в монастырь. Пока.
И пошел. И, кажется, на самом деле настроился к озеру идти. А потом в монастырь. Ну сколько можно ждать, скажите?
Только отойдя на приличное расстояние – чуть до озера не дошел! – вернулся я все же – Ованес, слава богу, ушел – и увидел, что Нина как раз в дверях появилась. Как ни в чем не бывало, хотя прошел ровно час. Да, нечеловеческое с ними терпение нужно. Но мое, похоже, было вознаграждено: Нина просто блистала. Она наверняка надела все лучшее – белоснежную кофточку, брюки с огромными клешами, волосы ее были тщательнейшим образом уложены, а от ногтей пахло свежим лаком. Я тотчас почувствовал угрызения совести и, конечно, радостное торжество.
Однако погода.
– Знаешь что, – сказал я. – Хочешь, сходим в Кремль. В музей. Ты там была? А потом, может быть, прояснится, и мы где-нибудь погуляем. Хочешь?
– В музей? – тихо спросила Нина. – Нет, не была. Пойдем.
И вся она была такая красивая, такая торжественная и покорная…
А дождь уже тихо шел…
От общежития до Кремля – рядом, и мы успели дойти до музея, почти не намокнув. Прическу Нины, во всяком случае, сберегли. Купили билеты и вошли.
И вот тут я испытал нечто удивительное. Что там ни говорите, но после вчерашней танцплощадки, открывшей мне кое-что, да и после ресторана тоже, где Нина все-таки напропалую курила (хотя и говорила потом, что «Ростов развращает»), после того, что она позавчерашнюю ночь так долго все же была с Аликом, при всем при этом я думал, что рассчитывать мне на что-то особенно тонкое и родственное не стоит. Но как только мы с ней вошли в музей и приблизились к первым же экспонатам, я вдруг увидел, что лицо ее преобразилось. С осторожным, каким-то благоговейным вниманием она начала рассматривать большие бронзовые и золотые кресты, иконы и гербы. Я-то все это видел, да видел кое-что и поинтереснее, а потому заранее приготовился к ее поверхностной фальшивой внимательности и уже мысленно наметил скорый маршрут: через залы с экспонатами – к укромным уголкам (в переходах по крепостной стене, в палатах, в одной реставрируемой церкви…). Но теперь… И внимание ее было искренним, вот ведь что удивительно! Даже как-то странно было видеть красивую, современно одетую девушку, совсем молоденькую – и вдруг с искренним интересом склонившуюся над довольно обычными музейными экспонатами. Пухлые губки ее что-то шептали – она читала подписи, – глазки разгорелись…
– Ты что, правда не была здесь? – спросил я.
– Нет, – сказала она. – Ты представляешь: так близко, а я не была!
– А вообще-то была в каких-нибудь подобных музеях?
– Ой, ты знаешь, нет, – сказала она и опять склонилась над каким-то крестом…
Ну, в общем, мы осмотрели практически все. По пути нам, конечно, попадались те самые укромные уголки, но, естественно, было бы диким так грубо переключать ее внимание с одного на другое. И понятно, конечно, что она нравилась мне все больше и больше. Самое интересное, что, по-моему, я ей тоже – во всяком случае, когда мы вышли из музея, близость между нами была удивительная. Новое и новое мне открывалось. Нет, ей-богу, нас как будто уже что-то связывало, но эта связь была просто невыразимо прекрасной.
Дождь перестал, и слегка прояснилось.
– Давай пойдем куда-нибудь в лес, – сказал я. – Как ты думаешь?
– А куда? – спросила она. – Ты знаешь? По-моему, здесь поблизости нет ничего. На автобусе можно было бы, но он редко ходит. А потом ведь там сыро сейчас.
– А если на озеро? – сказал я. – Лодку можно где-нибудь достать, ты не знаешь? Может быть, на озере остров есть?
– Я придумала, – сказала она, оживившись. – У Лидки – ты ее знаешь, беленькая, в ресторане с нами была – есть приятель, а у него лодка с мотором. Я его попрошу, он на остров нас отвезет. А вечером за нами заедет. Он, Сережка, отличный парень, не откажет. Хочешь?
Еще бы мне не хотеть!
