Юрий Сергеевич Аракчеев
Яркие пятна солнца
Утро и солнце
Я проснулся в тети-Марфиной светелке отдохнувший, бодрый, с удивительным чувством свободы. Уж и не помню, когда я так ощущал ее. Это чувство было свежо и остро, сон как рукой сняло. Некоторое время я полежал в кровати под стеганым одеялом, глядя на яркие пятна солнца на занавесках.
Ясно мне стало, что каждый день теперешней жизни – событие, много событий. Время удивительно растянулось, словно удалось перейти какой-то барьер, и не только день – каждый час теперь был полон больших и маленьких происшествий.
Да разве что в детстве бывали такие вот минуты, да и то ненадолго. Но теперь… Ни одна душа не знает, где я нахожусь, – шутка ли: в пятидесяти километрах от Калуги, в одной из многочисленных деревушек, поди-ка отыщи меня здесь. Даже тетя Марфа и Вася понятия не имеют, кто я такой в городской своей жизни, да им и не нужно, самая лучшая визитная карточка – я сам, со своими человеческими свойствами, достоинствами, недостатками… Все – снова, все – как будто бы в первый раз. И впереди – неведомый, но наверняка насыщенный событиями пятый день. Что будет? Где я окажусь днем, вечером, ночью?
«Не имейте, не стремитесь иметь, – предупреждали мудрецы всех времен. – То, что ты взял, потеряно для тебя. То, что отдал, – твое». Большой смысл, огромный смысл в этих простых словах. Вновь и вновь я осознавал его. Именно желание иметь предметы материального мира лишает нас главного в человеческой жизни – свободы.
В щель между ослепительными занавесками виднелось голубое чистое небо. Погода опять на редкость. Дорога зовет.
Сбросив с себя одеяло, я соскочил на дощатый пол, ощутив ступнями его теплую, чисто вымытую шероховатость.
Вася, который, к моему удивлению, еще спал на своем сундуке, зашевелился тотчас, протер глаза и, как по команде, вскочил тоже – стукнул босыми пятками. Увидев, что я делаю гимнастику, он принялся было за мной повторять, но, сделав пару движений, махнул рукой и побежал умываться, вспомнив про свое строительство.
Тетя Марфа давно встала – в своей обычной одежде, в неизменном платочке, вздыхая и охая, она уже раздула самовар: он тоже пыхтел и гудел, трещали разгорающиеся лучинки. Тоненько и сипло, с переливами, запела закипающая вода.
Я полил Васе из ковшика, Вася полил мне – вода была холодная, только что из колодца, прямо ледяная, да и на дворе еще было прохладно. И так молодо и бодро стояли, сверкая окнами, освещенные с одного бока желтовато-розовым утренним солнцем, ладные, словно помолодевшие за ночь дома Каменки, так звонко распевали птицы, что я почувствовал радость уже оттого, что встал так рано, а не разлеживался – и вот теперь, позавтракав наскоро, нажму на педали и поеду сквозь этот пронзительно свежий утренний мир.
Завтракал я так, словно опаздывал, оправдываясь перед тетей Марфой и Васей тем, что много нужно проехать сегодня. И было чувство важности и необходимости предстоящего.
И еще удивительно: тетя Марфа и Вася были словно родные мне. Вот же она, душа русская! Оба они подтвердили слова Сергея из Калуги, что дороги до Брянска неважные. Правда, сами они дальше Ульянова не бывали, да там и вообще мало кто из здешних бывал. Брянск – это «другая губерния», вся связь через Калугу, но все, кто забирался когда-нибудь дальше Ульянова, в один голос говорили, что не проехать там, не пройти – песок. Лучше мне сворачивать от Козельска направо и ехать через Сухиничи – длиннее дорога, но зато вернее: машины там вроде как ходят.
Но на меня их советы произвели как раз обратное действие: я решил ехать прямо.
Перед отъездом Вася спросил мой московский адрес, на всякий случай, по обычаю гостеприимных людей обмениваться адресами – вообще-то он редко бывает в Москве. А тетя Марфа сказала: «Вы, сынок, поспрашивайте там у себя, у художников, может, кто избу купит или приедет на лето. У нас сюда много художников из города приезжает…»
Простившись, я в последний раз посмотрел на гостеприимный двор, на большую избу, где одинокая тетя Марфа охает долгими зимними вечерами, на плетень, к которому вчера, знакомясь с Васькой, прислонил велосипед, на горку досок, нужных для коровника, на все мелкие детали дворика, избы, крыльца, которые теперь останутся со мной навечно. Решительно взял за руль своего друга, вывел его на шоссе, сел – и тотчас замелькали мимо придорожные камни, травы, кустики на обочине, поплыли домики и деревья, заработал счетчик, набирая привычный ритм. Впереди был новый день, впереди был огромный, залитый солнцем мир.
Машин совсем не было на шоссе, – видимо, еще рано, – я был один, совсем один, летящий в неведомое, солнце поднялось еще не очень высоко, но уже припекало. Оно было слева, а прямо перед глазами, по ходу – растворенный в прохладном воздухе солнечный свет – утренняя серебристая дымка.
Как еще передать это чувство свободы? Нет слов, но стойко в памяти воспоминание об ощущении свежести утра, новизны и необычной прелести его, об ожидании непременной радости и в дальнейшем…
Да, да, это истина: брать с собой по жизни только то, что крайне необходимо, не отягощать себя лишним грузом. Но… Увы, нет полного счастья без людей, мы – общественные создания… Поля, леса, реки, деревья и травы, цветы – это здорово! Но как же добиться того, чтобы всем вместе было нам весело, дружно и хорошо среди чудесной этой природы? Нелегкая задача…
Первое большое поселение – Козельск. Русский город, исконно русский, крепко стоявший против врагов. И против татар когда-то – «Злой город», так прозвали его татары, потому что защищался упорно, – и в Отечественную. Странно было увидеть, что внешне он – ничего особенного: обычная большая деревня, ни крепостных стен, ни валов. И только в центре – сгущение изб и переход количества жилья в качество: двух-трехэтажные деревянные и каменные дома. И, как всегда, противный велосипеду тряский старинный булыжник, седой от пыли и времени. И конечно же крутизна улиц: раз город, – значит, у реки, а раз у реки, – значит, крутые берега, холмы. Река – Жиздра.
Вот оно, истинное значение слова «провинция»: «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем…» А когда-то этот город был центром удельного княжества…
Около девяти часов утра стоял я на холме над Жиздрой в центре Козельска, прислонив к себе велосипед и раздумывая, как ехать дальше. Было летнее провинциальное утро. Аборигены и дачники шли с бидонами и сумками за молоком, за хлебом, за маслом – к завтраку. Матово-серебристые бидоны сверкали на солнце, качаясь в руках, белели платьица и косынки – мирные дачные фигурки двигались вдоль пыльных улиц героического древнего городка. Кому и чему всегда так верен был он, какую тайну так свято и неприкосновенно хранил? Когда-то события бурлили вокруг него, но вот повернулось колесо времени, история выбрала другие пути, безжалостно оставив его в стороне. Провинция…
Люди, которых я спрашивал, советовали ехать через Сухиничи. Только один шофер бывал дальше Ульянова. Он подтвердил, что там непролазный песок.
Солнце для меня – Божья благодать! Никакие опасности не страшны, не пугают беды, когда все вокруг залито его лучами. Между нами словно бы существует прочная связь, и, когда солнце светит, опасности преодолимы, беды проходят и кажется, что жизнь будет продолжаться вечно. Конечно, хорошо если и солнце – в меру.
Дорога прямая, вполне приличная, по обеим сторонам однообразный пейзаж, к которому я привык: поля, перелески… А прямо перед глазами – блестящая отраженным светом солнца лента асфальта. Изредка, очень редко, проносятся грузовики, объезжая меня, в зависимости от характера своего водителя: осторожный, спокойный водитель – объезд широкий и бережный; лихой и нервный – грузовик едва не задевал меня своим бортом…
Время как будто бы остановилось: я двигался по шоссе, а вокруг все оставалось по-прежнему – такое же солнце, такие же перелески, поля, такая же тишина. Слышно было шуршание шин велосипеда, и, как всегда, с периодичностью ударов сердца пощелкивал счетчик.
Миновав двадцатый километровый столб, я стал присматривать место, и, когда шоссе погрузилось в лес, негустой и нехмурый, наполненный солнцем, я остановился, пересек неглубокий кювет, продрался сквозь заросли кустарника и очутился на уютнейшей маленькой полянке, желтой от солнца, с резкими тенями, с высокой травою до пояса и цветами. Озеро солнца… Какая же была тишина!
В стране песка
Пустынная какая-то, почти безлюдная деревня – Колосово. Единственный после нее пешеход сказал, что на Дудоровский нужно сворачивать, не доезжая Ульянова. Километрах в двух перед этим селом должен быть перекресток, поворот направо – вот туда-то и нужно мне. И будет сначала маленькая деревушка Дьяконово, а потом, километров через двенадцать от нее, – Дудоровский.
Увидев впереди большое село, заметную издалека церковь – златоглавая, белая, – я понял, что это, по всей вероятности, и есть Ульяново, километра два до него. А тут как раз и показалась дорога, сворачивающая направо.
Но дорога эта была такой несерьезной, такой непохожей на шоссе – хотя по атласу автомобильных дорог здесь была красная линия, то есть «шоссе», – что я остановился в нерешительности… На счастье, впереди показалась черная точка – кто-то двигался из Ульянова. Точка приближалась довольно быстро, и вскоре я понял, что это – велосипедист.
Велосипедист подкатил – худенький мужичок в черном пыльном костюме, – я махнул ему рукой, он остановился, слез.
– На Дудоровский сюда сворачивать, не скажете ли?
– На Дудоровский? Сюда. Сначала Дьяконово будет, за ним – Дудоровский. Поехали, я покажу.
Мужичок взобрался на свой облупленный ржавый транспорт – что-то скрежетало в нем при каждом обороте педалей, – и мы свернули с ульяновской высокой дороги на эту, узкую, несолидную.
– А вы издалека едете-то? – спросил он.
Когда я объяснил, откуда еду и куда, то, вместо того чтобы подвергнуть сомнению или хотя бы просто критике мою затею, он внимательно осмотрел на ходу мой голубенький, имеющий довольно новый вид «транспорт», а также рюкзак, флягу, запасную покрышку, привязанную к рюкзаку, и, видимо, довольный осмотром, с ласковостью деревенского доброго человека принялся меня успокаивать, убеждать, что хоть дорога, по которой мы едем, – плохая, однако с такой машиной, как моя, я все-таки доберусь и до Дудоровского, а там, глядишь, и до Одессы…
– Дорога, она, конечно, неважная, да ведь потихоньку можно и ехать. Я-то ведь тоже езжу – и до Колосова ездил, и в Дьяконово. Где проедешь, а где пешочком, а там, глядишь, от Брянска и шоссе пойдет, а по шоссе чего же не ехать? Главное, это чтобы не торопиться и чтоб машина в порядке, а доехать можно, конечно, что ж…
Милый дяденька – рыбак рыбака видит издалека! – однако я с тревогой смотрел, как из-под шин его развалины пылит песок и стелется сзади дымом, оглянувшись, удостоверился, что у меня – то же самое, и уж совсем стало волнительно, когда нас обогнал грузовик и за его задними колесами творилось такое… Желто-коричневые клубы ярились скрытой мощью, пухли, росли, и, когда грузовик проехал, нас накрыло белое, непроглядное облако. Мужичок на своем велосипедике в двух шагах от меня был как расплывчатый призрак и как раз в этот самый момент договаривал свою последнюю фразу:
– … а доехать можно, конечно, что ж…
Пыль довольно быстро осела, я огляделся и, несмотря на свое беспокойство, увидел картину просто замечательную. Вокруг было желтое, зеленое, голубое. Широкая медовая дорога простиралась вперед; справа, под углом к ней, за кустами и чуть внизу, виднелась другая, по ней сейчас ехал еще один неизвестно откуда взявшийся грузовик – маленькая темная точка, – а за ним стелился живой клубящийся золотой хвост. Людей нигде не было, строений тоже – только песок, кусты и деревья под бледно-голубым небом, и чудилось, что мы с моим спутником попали в сказочную страну. Страну живого песка. Он был тих и неподвижен, этот песок, но, казалось, он только и ждет случая, чтобы взвиться, взлететь, осветиться на солнце каждой песчинкою и, полетав, бесшумно осесть опять, выжидая нового случая… И в этой обманчивой неподвижности его виделось загадочное коварство.
Вскоре мужичок пожелал мне счастливого пути и свернул по тропке направо, поднимая за собой маленькие смерчи, а я опять остался один, совсем один под ярким палящим солнцем, во власти песка.
До Дьяконова пришлось слезть с велосипеда раза три – колеса не проворачивались. Дьяконово – очень симпатичная деревушка: среди леса, какая-то затерянная. Эх, если бы не такая дорога!
При подъезде к ней встретила меня табличка: «Ящур! Остановка транспорта запрещена». Но разве мог я ехать, не останавливаясь? Однако почти через всю деревню пришлось идти пешком, волоча за собой ставший обузой транспорт, потому что дорога – сплошной песок. Руки уже начинали ныть, фляжка была пуста. Спрашивать молоко здесь, наверное, – верх глупости, ящур ведь! Все же пить так хотелось, что мрачные мысли о неизвестной мне болезни отступили на задний план. В одной из избушек, которая показалась мне чище, я решил попросить хоть воды. То есть я бы, конечно, сам достал из колодца, но колодцы все были без ведер.
Я прислонил велосипед к забору – за забором ярко желтели подсолнухи – и постучал в дощатую дверь. Открыли не сразу – в дверях показался настороженный молодой парень. Пригласив в избу, он дал мне воды, зачерпнув ковшиком из ведра. Плюнув на предосторожности – живут ведь люди! – я начал пить. В избе, которая изнутри была совсем не такой чистой, как снаружи, прямо на полу копошились голопузые маленькие дети. Я пил, а сам внимательно рассматривал их, стараясь найти страшные признаки неизвестной болезни. У одного был что-то слишком большой животик, но, может быть, это и не так страшно? Никаких других признаков не было. Из ковшика же я наполнил пустую фляжку…
Еще когда пробирался через. Дьяконово, встреченные женщины с жалостью смотрели на меня, покачивая головами.
– Так на Дудоровский ехать? – спрашивал я.
– Так, так, – отвечали мне. – Ох, сынок, сынок, и куда ж тебя занесло? До Дудоровского наплачешься…
Ехать было почти нельзя – лишь время от времени я садился в седло и проезжал метров двадцать–тридцать, изо всех сил давя на педали.
И приблизительно через час очутился километрах в трех от этой маленькой ящурной деревушки.
Лес, густой смешанный Брянский лес, захламленный, кочковатый, с болотцами и камнями. Среди этого леса – довольно широкая песчаная река, которую лишь в очень далеком приближении можно назвать дорогой. Ноги тонут по щиколотки, колеса велосипеда – до спиц, ровно настолько, сколько нужно, чтобы, сев на него, не сдвинуться с места. Его и просто так волочить за собой трудно. Бывают разъезженные дороги, с краю которых или параллельно которым бегут утоптанные пешеходные тропинки. Здесь – каждая тропка моментально превращается в песчаный ручеек, а по целине нельзя провести машину и несколько метров – хворост, кустарник, камни, кочки.
Ставшее безжалостным палящее солнце. И – ощущение ничтожества своего перед обступающей громадой леса.
А под ногами – вязкое горячее месиво, которое считается по карте «шоссе». Кое-где сквозь песок проглядывают уложенные в продольный тесный ряд бревна.
Вода во фляжке, хоть она и была ящурная, кончилась очень быстро. Дальше все продолжалось на одной лишь моей голой выносливости.
И все-таки этого чувства я никогда не забуду! Чувства уверенности, что, несмотря ни на что, все кончится хорошо. Чувства уверенности в себе! Эти три или четыре часа, что я был наедине с дорогой, Брянским лесом и солнцем, чему-то новому научили меня и еще раз дали понять: все хорошо, пока ты не падаешь духом, все устроится лучшим образом, трудности обернутся удачей, неудачи – счастьем. Не бог весть какое серьезное испытание, а все же приятно.
Поселок
Первой мыслью, когда я выбрался из леса и увидел домики поселка, была мысль о молоке или хотя бы о воде. Однако около изб что-то не видно было людей. Наконец из-за угла появилась скамейка у забора, на которой сидела молодая женщина с двумя детьми. Они играли. Странно было увидеть эту идиллию после безлюдной дороги в диком лесу. Обыкновенная женщина, обыкновенные дети.
Приблизившись, я спросил у женщины:
– Где тут молока можно попить, не скажете?
Женщина как-то очень просто посмотрела на меня, на мой запыленный и, наверное, очень измученный облик и ответила вежливо, с сочувствием:
– Вон, третья изба, если отсюда считать. Спросите там. Там тетя живет, у нее корова, они всегда молоко продают.
И дорога, страна заколдованного песка, затерянная ящурная деревушка Дьяконово, дремучий лес – все это вдруг отодвинулось далеко. Я огляделся. Вокруг были в беспорядке разбросаны домики довольно большого, как видно, рабочего поселка. По краям безобразно развороченного, перевитого месива дороги стояли одинаково запыленные серые избы. Крайние деревья леса тоже были какие-то серые.
Я устало направился туда, куда показала женщина.
На стук из конуры за забором выскочила маленькая отчаянная собачонка. Больше никого. Пришлось вернуться и снова расспрашивать.
Выяснилось, что у тетки с молоком два домика – один этот, маленький, нежилой флигелек, и другой – на той же самой усадьбе, только с противоположной стороны. Надо пройти по улице до поворота, повернуть и там не ошибиться, найти именно тот дом. Новый, под новой крышей.
До поворота было дома три, все по такому же месиву, а там оказался большой перекресток – площадь, изъезженная поверхность которой была словно в барханах.
Дом я нашел, не ошибся. Хозяйка – темноволосая невысокая женщина с усталым лицом. Мы прошли через весь участок по тропинке между грядками как раз к той самой избушке, в которую я стучал. Сердитая собачонка выскочила опять, но по приказу хозяйки угомонилась.
Молоко было отличное. Я выпил литр и спросил, нельзя ли мне оставить здесь велосипед с грузом, пока пойду в столовую, и нет ли у них сеновала, чтобы мне потом отдохнуть.
– Велосипед – пожалуйста, – вежливо ответила хозяйка. – А вот что касается сеновала…
Она открыла дверь сарайчика, и я удостоверился, что он буквально битком, до самой двери и до потолка набит сеном.
– А я раскладушку вам дам, – сказала она. – На участке и полежите.
Я осторожно осведомился, как дорога отсюда до Судимира – такая же или, может быть, чуть получше? От Ульянова до Дьяконова тоже ведь был песок, но там, хоть и с перерывами, можно было все-таки ехать…
Хозяйка вздохнула и ответила, что до Хвастовичей и Судимира фактически гораздо дальше от них, чем даже до Брянска или Калуги. До Калуги автобус хоть и редко, но ходит, до Брянска – поезд, а вот в Хвастовичи и на машине попасть нелегко. Дорога такая же, если не хуже.
Судимир, Хвастовичи… Выразительные названия, подумал я.
До столовой было километра два. Преодолевал я их минут сорок. Идти можно было только с краю дороги. Как будто специально выкопали канаву, засыпали песком и назвали: «дорога». Несколько раз, пока я шел, проезжали машины – ехали не только вдоль, но и поперек, колеса отчаянно воевали с песком.
Поселок вообще был какой-то неустроенный: серенькие безликие домики стояли каждый сам по себе, без плана и интереса к жизни. В чем дело? Казалось, что собрались они здесь по чьей-то нелепой прихоти, по принуждению, а люди, что населяют их, тоже невеселы, живут без радости. Но зачем?
Столовая находилась как раз рядом с железнодорожной станцией. Она была закрыта «на обеденный перерыв». Оставалось ждать полчаса. Здесь уже сидели в ожидании несколько мужичков – кто на крыльце, кто на траве, кто на бревнышках. Я сел рядом. Мужички молча курили.
Столовая наконец открылась. Мы с мужичками поднялись и вошли внутрь. Меню не соответствовало действительности – от первой половины дня остались переваренные до клейкости макароны без масла и консервы. «Утром была делегация из центра, все съела», – так объяснила хозяйка. «Что еще за делегация?» – подумал я.
Однако спрашивать не стал. Собственно, выбирать было не из чего, других столовых здесь нет, а аппетит у меня после такой дороги был будь здоров. Нашлись к тому же еще и кисель – безвкусная мутноватая жидкость – и старый виноградный сок в банках.
После столовой я зашел в станционную будку и узнал, когда идет поезд до Брянска и можно ли ехать с велосипедом. Оказалось – в половине второго ночи. Начальник станции заверил, что с велосипедом можно. До Брянска – около восьмидесяти километров.
Такой вот неожиданный оборот. Смутные чувства вызвал во мне поселок, не сразу я мог в них разобраться. Возвращался медленно, с грустным интересом оглядывая окружающий пейзаж. Не было радости жизни вокруг, не было. В чем дело?
На участке хозяйка предложила мне раскладушку, которую можно было бы поставить где-нибудь под яблоней, в теньке. Поначалу я отказался и лег на доски, которые были навалены рядом с домом. На сухих и теплых сосновых досках ведь так приятно лежать. Однако вскоре отлежал бока и спину и попросил раскладушку.
До поезда оставалось еще очень много времени, можно было как следует отдохнуть. Но продремал я всего каких-нибудь полчаса. Вроде и усталости-то особой не чувствовалось.
Раскладушка моя стояла у забора, за забором виднелся небольшой пруд. На той стороне прудика, в кустах сидели мальчишки с удочками.
Я подумал, что и пруд этот наверняка пропадает зря. Никто не думает разводить там рыбу, никто не собирается чистить его. Я смотрел долго, но никто из мальчишек так ничего и не выудил.
Пригнали коров. Хозяйская корова была большая, неповоротливая, черная, с непропорционально объемистым вислым выменем. Ее не стали загонять под крышу, а пустили в загончик, который был как раз за моим забором, перед прудиком. Легкую проволочную оградку загончика я не сразу приметил. Скандально помычав для начала, корова с аппетитом принялась за свежую траву. Дойдя до меня, она равнодушно глянула сквозь забор, дернула ушами, пошевелила губами, помахала хвостом, отгоняя мух, и вновь принялась за свое однообразное занятие.
Ясно было, что загончик выстроен контрабандой, до поры до времени, потому такая легкая проволочная оградка. Но нельзя было не оценить хозяйской сметки: зачем же зря будет пустовать никому не нужный кусочек луга?
Вообще все больше и больше участок, на котором я остановился волею судеб, казался мне этаким форпостом прогресса, оазисом хозяйственности в поселке. Глядя на корову, я подумал о том, сколько же пришлось выстрадать владельцам этих вот бессловесных животных. Было время, когда велели сдавать их на мясо. Потом позволили держать, однако же запретили сено косить, а потому хочешь не хочешь, а все равно сдашь. Теперь как будто бы и корма обещали, но ведь даже и в совхозе с кормами непросто… И теперь уж мало кто соглашается: кому возиться не хочется – рано вставать, доить, навоз убирать, сено доставать, – а у кого и просто желания нет. Ну как новый указ придет? Любить животное надо, коли держишь, а какая уж тут любовь, если не знаешь, будет новый указ или не будет, а если ждешь, что будет, то опять же не знаешь какой… И все же мои хозяева вот держат.
Тут я услышал характерные звуки работающей косы. Косца не было видно за яблонями, но ясно, что работает он на участке. Послышались негромкие голоса, и к звукам одной косы прибавились такие же – работали двое. Звуки были размашисты, длинны и резки, косили, по-видимому, мужчины.
Я решил сходить на пруд.
Встал, сложил раскладушку, обошел дом и увидел косцов. Действительно, это были мужчины, один почти старик, другой лет тридцати. Тот, что помоложе, совсем не похож на деревенского парня – пестрая городская рубашка, бледное, мало загоревшее лицо.
Когда же я подошел к крыльцу дома, чтобы отдать раскладушку хозяйке, то поразился неожиданному обилию людей. Раньше я видел только хозяйку и маленького седого старичка, который сердито глянул на меня и не ответил на мое приветствие, а теперь появились не только косцы, но и молодая, довольно интеллигентная женщина с ребенком, и мужчина средних лет, длинноносый, худой и задумчивый, и парень лет двадцати пяти в белой майке.
На меня как будто никто и не обратил внимания, словно мое присутствие, как и присутствие всех, само собой разумелось, и только один из косцов, тот, что помоложе, подойдя к дому, чтобы поточить косу, подмигнул мне почему-то, поздоровался и спросил, кивнув на велосипед:
– Далеко?
– Да в Одессу, – ответил я невесело. – До Брянска вот на поезде придется. С вашими дорогами…
– Да, дорожки – слезы, – согласился он, улыбнулся как-то странно и принялся отбивать косу.
Я стал отвязывать рюкзак, чтобы достать полотенце и мыло.
– А откуда? – спросил косец.
– Из Москвы. Вернее – от Серпухова. До Серпухова на электричке…
– Молодцом, – сказал он. – Только что ж ты по этим-то дорогам? Какая радость?
– Так ведь кто ж знает, какие они здесь у вас. По карте – шоссе. Или, по крайней мере, «улучшенная грунтовая».
– По карте-то?
Он засмеялся.
– Да потом, все равно ведь интересно, – добавил я. – Места-то у вас какие: партизанские! Брянский лес.
– Да, места у нас знаменитые. Ты вон с батей поговори, он у нас большим партизаном был. Заместитель командира отряда.
«Батя» – это и был длинноносый задумчивый. О том, что он бывший замком отряда, мне сказал и парень в майке, Саша, с которым мы вдруг разговорились, когда вместе с хозяйкой отправились опять в избушку за молоком. Между прочим Саша – это единственное имя, которое я узнал за все время пребывания в поселке. Хозяйку я звал мамашей, другие ее или никак не звали, или звали мамой; бывшего партизана, хозяина, называли просто «батей». Седого старичка никто будто и не замечал, а пожилого косца я больше не видел, как и женщину с ребенком.
Отвязав рюкзак, вытащив из него полотенце и мыло, я сходил на пруд и поплескался в нем, стоя по колени в воде. Как ни мутная, а все же вода, хоть такая. Настоящее купанье, как сказал Саша, здесь далеко, несколько километров, – или речка Рессета́, или озеро, чуть подальше. Когда вернулся, хозяева пригласили к чаю, нелепо было отказываться.
Молчание царило за чаем. И опять было такое впечатление, что даже здесь, на участке моих хозяев, в этом оазисе, люди собрались случайно. Как и домики во всем поселке. И здесь тоже живут без радости. Несмотря на то даже, что вместе работают на усадьбе, родственники, и, как сказала хозяйка, своими силами строили этот дом. Батя был особенно молчаливым, и сначала возникло даже у меня впечатление, что до сих пор, несмотря на столько прошедших лет, осталась у него непреодолимая привычка к сдержанности и конспирации. Ничего он не рассказывал о своем партизанстве, хотя я и старался вежливо его расшевелить.
Разговаривали мы главным образом с Сашей – о дорогах, об оторванности этих мест. Сам он из города Людиново. «У нас хорошо, все по-человечески, приезжайте, вам понравится! – приглашал он. И добавил: – А тут – богом забытый край. Дыра». И еще сказал, что дорогу здесь собираются строить вот уже лет десять, если не с самой войны. Только собираются. Батя вдруг нарушил свое молчание и добавил, что теперь уже нет смысла строить автодорогу, выгоднее – аэродромы. Хотя места, конечно, здесь знатные, один лес чего стоит. Правда, лес сейчас сильно вырублен и запущен и та мелкорослая мешанина, которую я видел на пути из Дьяконова, имеет мало общего с великими Брянскими лесами, что были здесь когда-то и даже еще перед самой войной. Леспромхоз вырубал как ни попадя, толком не восстанавливали, вот и загубили.
Еще поведали мне, что поселок этот – рабочий. Потому, может быть, дома здесь такие, без деревенской ладности и опрятности.
– Ну и что же, что рабочий? – сказал я, возражая. – Если люди не в поле работают, то жить разве нельзя по-человечески? И в дорожном песке приятно разве изо дня в день вязнуть? Я вот думаю: почему бы всем вам вместе не взяться? Вот – хоть за дорогу. Могли ведь даже во время войны гати настелить…
Общее молчание было ответом. Потом заговорила хозяйка:
– Вот вы говорите: вместе взяться дорогу строить. Мы за дом свой взялись вместе – так его чуть не отняли, когда мы, родственники, надстроить его решили. А ведь своими руками строили – кому помеха?
– Но почему? – спросил я наивно.
– Вы с нашим начальством поговорите, – сказала хозяйка. – Почему того нельзя, этого нельзя? Спросите его!
И опять за столом воцарилось молчание.
После чая я опять попытался разговорить «батю» – показал ему карту со своим маршрутом, пройденным и предстоящим. Глаза его загорелись, он узнал места своих бывших боев. Но почему-то опять ничего не рассказывал.
Заинтересовала его моя электробритва. Он, конечно, видел такие, но сам никогда не брился, не приходилось. И теперь с удивлением ощущал, как она срезает его серебряно-проволочную щетину.
Отправился я на станцию, когда уже совсем стемнело. Тьма в поселке была просто кромешная – хорошо, что взял из Москвы фонарь. Первые метров сто я шел в тающем отсвете единственной, кажется, на всю улицу лампы на столбе у дома моих хозяев, потом же выручал только фонарь. А еще больше – чувство направления, потому что в полной тьме песчаная река, которую здесь называли дорогой, разветвлялась, петляла и запросто можно было забрести куда-нибудь не туда. Несмотря на то что справа и слева угадывались домики поселка, на дороге не было ни души. Лишь редкие окна освещены.
В ожидании поезда я зашел в станционную будку. В ней горел свет и уже было пятеро ожидающих – четыре женщины и мужчина. Велосипед я тоже втащил в будку, прислонил к печке, которая высилась посреди небольшого помещения, и сел на свободное место – между мужчиной и женщиной. На противоположной лавке бодрствовали две повязанные платочками женщины и спала третья, тоже в платочке.
Мужчина, который сидел справа от меня, был маленький хитроватый мужичок с утиным расплющенным носом и лукавым взглядом остреньких, близко посаженных глаз; женщина слева – пожилая, темноволосая, с обычным деревенским пробором и невыразительным вялым лицом. Своим появлением я, видимо, прервал неторопливо шедший разговор. Шел он, по всей вероятности, между обоими моими соседями и той из женщин, которая сидела посредине напротив. По всему было ясно, что со своим новеньким груженым транспортом, в полосатом свитере (стало прохладно), чисто выбритый, я выглядел инородным телом в этой компании, однако никто из них и вида не показал.
Помолчав, они как ни в чем не бывало опять продолжали говорить о своем – о том, из какой кто деревни и как они сюда по песку добирались, куда и зачем кто едет. Сразу, конечно, нашлись общие знакомые и общие темы: дороги непролазные, где что можно достать из продуктов, а где нельзя, кто вышел замуж, а кто, наоборот, развелся, у кого какая сноха или зять, кто бьет свою жену, а кого, наоборот, жена колотит, кто пьет «до свинства», а кто так «только балуется».
