Юрий Кривоносов
Карьера Отпетова

Тетрадь вторая
Казаки – разбойники

 
Спасибо, добрый наш отец Памфил,
Ты все в обители уладил и устроил:
Труды по братии смиренной разделил,
А выгоды… себе присвоил.
 

1818 г. Автор неизвестен.

Бумагу изобрели не китайцы, бумагу изобрели осы. Видели ли вы когда-нибудь конические ямки в стволах деревьев, ровнехонько так выгрызенные? Это осиные лесоразработки, а целлюлозная фабрика – их маленькие крепкие челюсти. Древесина на это идет с большим разбором: лучше всего сухая затрухлявившаяся яблоня – это уж прямо полуфабрикат. Осе бумага – дом, осятам – колыбель: ведь ячейки сот из той же бумаги. Поэтому нет ничего странного в том, что, кроме вооруженных обжигающим жалом полосатых насекомых, бумага плодит еще и личинки-буквочки, которые, сколотившись в плотный строй, иногда жалят много чувствительней, чем даже равная по численности стая ос…

Под широким бетонным навесом, накрывшим собой застекленный тамбур крыльца-подъезда, прилепился серый шар осиной колонии. Черная дыра в его центре стиснута спиралью бумажной оболочки, и поэтому осы, вылетающие из гнезда, кажутся пулями, выпущенными из ствола нарезного оружия – они выскакивают одна за другой частой длинной автоматной очередью – видно, у них настал час вылета «на работу», хотя никто путем и не знает, чем в этом мире пробавляются осы и как организован их труд…

Навстречу осам под козырек крыльца с разных сторон залетают люди – это спешат на службу сотрудники «Неугасимой лампады». Такое зрелище, правда, удается увидеть не каждый день – обычно они тянутся до полудня, неспеша, и по одному, – только раз в неделю приходится им пошевеливаться – в четверг опаздывать нельзя – по четвергам утром происходят заседания Коллегии Богоданной Редактурной Еженедельной Думы, или, как их сокращенно называют, БРЕДколлегии, на первой (открытой) части которых должны присутствовать все наделенные распорядительными функциями служители журнала, а коль уж они сами приходят ко времени, то уж мелким подчиненным служкам, как говорится, сам Бог велел.

Но вот тугая стеклянная дверь заглатывает последнего из них, и под козырьком подъезда никого не остается, только черно-желтый жгут с тонким зудящим звуком то вытягивается из серого осиного шара, то засасывается в него обратно через черный зрачок летка.

Если повести взглядом от шара по серой же стене вверх, то он начнет пересекать мутные от пыли стекла. Задержавшись на третьем от края окне пятого этажа, глаз мало чего разберет через многомесячную пыль – на первый взгляд даже покажется, что за стеклом копошатся какие-то насекомые, может быть, те же осы, но если стекло протереть, то откроется внутренность отпетовской прихожанской, где столпились неугасимовцы, ожидающие начала БРЕДколлегии. Приложив ухо к стеклу, можно услышать нестройный гул, словно в том же осином гнезде, когда население его чем-то обеспокоено. За двумя же совсем крайними окнами располагается уже известный нам кабинет самого Отпетова. Отсюда, видимый сбоку, его могучий стол не производит впечатления креста – просто стол как стол, только очень длинный. Правда, теперь кажется, что стол этот припер самого Отпетова к стенке – так плотно прижата к ней спинка отпетовского кресла. Однако отодвинуть стол к двери никак нельзя – в кабинет тогда попросту не войдешь – и укоротить его тоже невозможно: Отпетов до того дорасширял Думу, что члены ее на коллегиях сидят страшно тесно, словно гости, гуляющие свадьбу в малогабаритной квартире. Впрочем, сейчас почти все они толпятся в прихожанской, а в кабинет допущены только трое: Тихолаев, Многоподлов и Минерва-Толкучница.

Перед дверью кабинета выставлен стул – это означает, что Настоятель углублен в какое-то очень важное дело, и беспокоить его вхождением абсолютно запрещено. Всегда, когда выставляется стул, Ганна бдит особенно чутко, в лице ее появляется нечто сторожевое, и, кажется, сделай кто сейчас шаг в сторону двери, как раздастся:

– Стой! Кто идет? Стрелять буду!

Но стрелять ей, как вы понимаете, нечем, и к дверям никто не приближается, опасаясь совсем не ее, а отпетовского гнева…

Неугасимовцы даже не пытаются прислушиваться к тому, что творится за закрытой дверью, зная бесполезность такого занятия – все равно ничего не услышишь: вход в кабинет через тамбур, пристроенный со стороны прихожанской и создающий впечатление, что дверь приперта придвинутым к ней вплотную странным плоским шкафом, обитым зачем-то черной кожей.

Чтобы скоротать ожидание, служители перебрасываются ничего не значащими репликами, осведомляются о здоровье друг друга, а также чад и домочадцев, обмениваются любезностями-комплиментами, словом, всячески выражают свою взаимную любовь и демонстрируют безраздельную духовную общность… Однако, несмотря на внешнее благолепие и благодушие, в самом воздухе прихожанской витает острый холодок беспокойства, как бы сотканный из напряженности каждого из присутствующих – их многолетний опыт подсказывает, что происходит что-то чрезвычайное: всегда после того, как Отпетов запирается с этой облеченной его особым доверием троицей, надо ждать каких-то важных перемен или мероприятий, как правило, не приносящих служителям «Неугасимой лампады» особой радости – изменений к лучшему они уже давно привыкли не ждать, считая, что в природе человеческого существования таковых не заложено, Но поскольку епархиальная традиция категорически запрещает, а руководство «Неугасимой» в корне пресекает малейшее недовольство и пессимизм, как, впрочем, и любые попытки проявления лихачества и удальства, в хозяйстве Отпетова, да и во всей епархии безраздельно царит дух благонамеренности и оптимизма.

Вот и сейчас Веров-Правдин с безмятежной улыбкой, пожимая ручки Шихамуре, нахваливает ее новое платье, хотя оснований к тому и не так уж много – смотрительница эпистолярия, как всегда, облечена в нечто серое, не отличающееся от предыдущего, будь то старое или новое, за что ее и называют за глаза «мышь белоглазая». Она, впрочем, об этом не догадывается и считает свою серость большой оригинальностью, блюдя ее как надежный способ выделиться среди женской части редакции.

Шихамура с удовольствием выслушивает излияния Верова-Правдина и, уловив его беглый взгляд на отпетовскую дверь, буквально расцветает.

– Любезничаешь… – думает она, – а сам внутри-то вибрируешь… Хотя ничего и не знаешь, но на всякий случай боишься… И все вы боитесь, кроме меня! Я-то всегда все загодя от вас знаю, только вам про то знать не дано, что я у Самого по внутриредакционным делам первая советница! Он же ведь в вопросах трудовой синдикации – что карась в Библии: сколько бы ни читал – все равно плавает… Спасибо – с Тихолаевым ему повезло – не семи падей прислали, а то уж давно бы под него ковырять начал! Тихий-тихий, а и ему противовес нужен – Владыко наш кой-чего затевает, с чем ему самому не справиться, и подручного уже присмотрел годящего, только сам-то без меня ведь не допер замом того сделать… Умница, говорит, так и сделаю – быть ему вторым замом… А я ему: – Не вторым, а – просто, потому как если замы равные, то не будут давать друг другу шефа спихнуть, чтобы не попасть под соперника-ровню, что всегда поперек самолюбия и страшно обидно для амбиции. А тебе – покой и благолепие: с одной стороны – разделяй, а с другой – властвуй! Уж он меня нахваливал, нахваливал! Ты, говорит, Шихамура, – чистый Бжерзицкий! Вот он сейчас своей первой тройке эту пилюлю с глазу на глаза и преподносит…

Пока Шихамура размышляет подобным образом на свою любимую тему, Веров-Правдин откланивается и уже дифирамбит Гланде, волнообразно колышащейся в резонанс каждому его слову.

Перехватив внимательный взгляд эпистолярши, Гланда растягивается в улыбке и до предела прищуривает свои близорукие глаза, отчего они превращаются в узкие щелки, и становится даже непонятно, как из столь тесных прорезей может литься такой щедрый поток патоки.

Шихамура шлет Гланде воздушный поцелуй и, нежно глядя на нее, разражается следующим внутренним монологом:

– Ах ты, красавица моя возлюбленная! Ах ты, дева моя непорочная, весталочка-версталочка целомудрящая, невинность моя неоскоромленная! Да кто ж тебя обету лишит, если уж даже Бекас при своей падучей на тебя не упал, а уж он-то, кажется, сестры родной не пропустит… Вот уж, поистине говорят, что лучшая защита невинности – внешность ее обладательницы… Покрове и ограждение девства… В роже-то у тебя, дочь моя, такой перекос, что за ним и фигуры не видно, да и в фигуре твоей от гибкости ее определенно нечто беспозвоночное прощупывается, словно бы змеиное, если не сказать – гадючье… Да уж, при обладании такой девственностью обладателя не жди! Ишь, опростоволосилась… Гриву свою распустила до лопаток вплоть… Все в девичество играешь в свои-то сорок шесть и, возраст скидывая, про мать свою врешь, что ей пятьдесят пять… Что ж, она тебя в девять лет родила? А зачала во сколько? В восемь? Это ж ты ее при такой арифметике шлюхой выставляешь! Кругом завралась, дочь моя, недаром же говорят, что лживая ты от рождения, и хотя первое слово было у тебя, как и у всех людей, «мама», но уж и в нем лжа жила – ты же «маму» на чужого дядю сказала! Минерва – та хоть врет, где надо, а ты – где ни попадя, прямо-таки из любви к искусству… Вот и сейчас – улыбаешься мне любезно, а у самой, небось, желчь потекла, могла бы – с дерьмом бы меня смешала за то, что настоятель не с тобой, а со мной первой советы держит… Намекал надысь, как ты ему на меня настукиваешь… Да от тебя и при твоем нежнейшем лексиконце у нас в конторе не меньше половины сплетен проистекает… Одно слово – Гланда! Недаром тебе и имя такое выпало: от гланд, вестимо, всякая зараза идет и накопление микробов к разрушению всего организма, от сердца начинаючи… До твоего приходу тут много еще чего не было, да с тебя началось… Я-то и то не сразу запачкалась… О-хо-хо… А ведь ежели Гланду вовремя – чик, то никаких тебе скарлатин-гонококков… Да уж теперь все едино – ейного посеву уже никаким сульфидином не вытравишь…

– Чтой-то нынче Шихамура с тобой так любезничает? – Интересуется подошедший к Гланде Афишкин.

– Не иначе – от любви великой, Афишечка, – отвечает Гланда, а про себя думает:

– Глупый ты человек, Афишкин. Тебе хоть объясняй, хоть нет – все равно ни в чем не разберешься: у тебя весь мыслительный аппарат – одна извилина, и та прямая… Как ты еще умудряешься стихи ковырять – ума не приложу… Да такие и стихи… Ты, кроме как Хозяину воспевания преподносить, ни на что, пожалуй, и не способен… Да и те в лоб лепишь, и весь ты прямолинейный в своем услужении по причине распрямленной извилины… И живешь ты, как говорится, в буквальном смысле, схитрить половчей – и то не сумеешь, не говоря уже о том, чтобы складно соврать. Да я бы при твоих коротких ногах сама себя бы переврала! А к тебе, значит, что у лжи короткие ноги, не относится, – я и при своих длинных в тыщу раз тебя завиралистей! И сколько ты, Афишкин, ни делай отвлеченное выражение лица – за версту видно, что это у тебя не от поэтичности натуры, а от прозаичности глупости. Ты ведь и не допрешь, что Кормилец наш приказал мне над тобой шефство взять и прямолобность твою хотя бы на зигзаги перековать, потому что вообще-то ты ему нравишься несокрушимой преданностью и желанием быть на него похожим – каждый дурак уже понял, почему ты свой обтянутый в клетку зад день ото дня округляешь, – нагуливаешь его под самого Отпетова. И он это твое «хобби» одобряет, потому что знает – до него тебе никогда и не дотянуться, однако усердие твое ценит… Он вообще такими людьми не разбрасывается и считает: если тебя малость отесать – и ты на что-нибудь сгодишься…

– Как же это может к человеку фамилия точно подходить – задумывается Афишкин, разглядывая Верова-Правдина, втягивающего Гланду в какой-то умственный разговор. – Это же надо, чтобы человек так преданно служил за одну зарплату… Хотя, если разобраться, – еще и из страха божьего и почитания чинов от верху до низу… Да он уже при одном произнесении слова «шеф» в обморок падает, даже если этот шеф – повар… Только зря их преподобие нам его все в пример тычут – и в послушании, и в трудолюбии, и в богобоязненности. По части последней меня уже не проведешь, я, если за должность свою двумя-тремя сверхмедовыми статьями заплатил, то он-то ведь живого человека за свою стрескал – продал начальничка самого непосредственного, можно сказать, и на корню, и не за понюх. Рисковал, конечно: раз в жизни, видать, только храбрости и набрался, зато всю жизнь и окупается. А то, что трудолюбием он нас превзошел, – так и то, небось, со страху, чтобы места не потерять. Вкалывает он, правда, как чумовой, но ему иначе-то и нельзя – не ту должность себе сдуру выколотил: на его отделе, можно сказать, весь журнал держится! Это только название вроде простое – Отдел церковной жизни, – а в него чуть не все запихали – и ритуальные события, и соблюдение типиконов, и летопись воздвижений и трудов монастырских. Тут ежели он умедлит – все снежным комьем нарастет, упаси Господь от такой ишачки! И летописцам – его сподручникам – не позавидуешь: чисто ветии суемудреннии вертухаются от его вибриона – у него же в заднице не то – шило – сущий штопор задействован… Его что по выходным, что по праздникам от бумаги не отдерешь, сказывают – и в отпуске на месяц вперед запасы многостатейные плодит. Одно невразуменно: как он соумевает при таком максимуме загрузки получать такой минимум отдачи? Патент бы ему взять на изобретение Коэффициента Обратного действия – большой бы славы сподобился. Нет уж, куда как ретив – и от других-то отделов готов каждую тему перехватить, лишь бы усердие свое начальству явить – прямо изо рта все вырывает: дерьмо с ним хорошо на пару есть… Нет уж, куда как спокойней стишатами пробавляться – их и надо-то штуки две на номер, да и те кормилец наш укажет – чьи печатать, и подчиненных, слава Богу, никаких, ни откуда корки арбузной ждать не приходится… А у него один Постельняк чего стоит: так и смотрит, как бы своему шефу в ляжку вонзиться… Нет уж, куда как лучше не завидовать сему подвижнику от ярем, хоть и причислен он к БРЕДколлегии, – что за резон служить верой-правдой, коли навару настоящего не огребаешь?.. Нет уж… А вот Постельняком бы, между прочим, лучше не брезговать: что-то кормилец в последнее время к нему разблагоговелся – и хвалит что ни по что, и задания богоблатные лично ему из рук в руки поручает, Верова минувши…

Размышляя подобным образом, Афишкин наилюбезнейше раскланивается с Постельником и, лучезарно улыбаясь, присоединяется к компании из нескольких неугасимовцев, окруживших Постельняка, с большим подъемом о чем-то разглагольствующего.

– Что это они к нему так почтенно прилепились? – думает Веров-Правдин, ревниво относящийся к малейшим признакам выдвижения его подчиненных из общей массы редакционных служек. – поди как разъязычился. Лучше бы ты в словесах книжных так резвился, просторек пустописный, а то как за перо возьмешься, так и производишь бознать-что – ни чтомо, ни едомо… Вечно тебя лопать-переписывай – у меня уже от матерных твоих дерзновений рука сохнет… Только было решил с Шефом об тебе вопрошание затеять, а теперь – куда ж? Что-то никак не дошуруплю, чем он к их Преподобию столь скоротечно приблизился? А главное – Хозяйка уж очень к нему заблаговолила, вот чего непонятно… Он хотя и большой любитель женским полом и известен как прелюбодеятель нового типа, но тут не то что-то… С такой мелюзгой ей вязаться не с руки и не в ее принципах… Ей от своего девизу «Если делать – то по большому!» отступать ни к чему… Значит, тут другое нечто, а что? Может, происхождение его им заимпонировало? В общей линии такие, конечно, сверху поощряются – отец у него все же за Святое дело на поле брани пал, только он-то сам тут при чем? Его, когда на отдых в заграницу просился, так, сказывают, смотрители Морального Приказу спрашивали, где родитель его погребен, и как узнали, что он туда из-за недостатку времени пока что от самых детских лет еще не попал, заграничное отдохновение ему на корню зарубили и велели ехать в другую сторону – отцовой могиле поклониться… Нет, за происхождение они его приближать не станут, им такой сопливый сентиментализм совсем не свойствен… Оно, конечно, неспроста, и тут бы надо поостеречься – отрок он карьерозрящий, и как бы под меня пороховую бочку не закатил, тем более – от людей доподлинных переданы были мне его словеса-рассуждение о необходимости омоложения должностных постов за счет продвижения многоспособных летописцев, к коим он в первую очередь, разумеется, не преминул причесть себя… Вот так и достигай преклонных лет, смиренным трудом утверждаючись, чтобы на степенном возрасте, бури житейския избежавший, трястись в ожидании, чтобы тебя вот такой вертлявый со змеиной головкой шустряк своим натренированным коленом с высокой орбиты спихнул… Это же не просто так Афишкин ему в рот заглядывает: Афишкин – дурак-дурак, а соображение имеет, с кем дело иметь и кому куда заглядывать – как есть прирожденный ветровик – сколько лет уже безо всякого таланту в поэтах ходит, потому что нос до ветру держит…

– Надо бы, пока не поздно, на Постельняка этого компроментаж собрать, у него в родословной вроде что-то после отца уже происходило – то ли он кого-то усыновил, то ли его кто… лучше всего, пожалуй, с Шихамурой потолковать, уж она-то все про всех знает и не откажет мне – чать, на помощи моей только и держится при безобразаванности своей… Пусть и она порадеет – даст вразумление моему невежествию и прозрение слепотствующим очесем моим.

– Похоже, начальничек мой сегодня в мыслях суетится, – определяет наметанным глазом Постельняк, – гляделки у него вроде бы в разную сторону… Оно, конечно, обидно, когда в кабинет не пригласили, только там сейчас не о работе разговор, а о другом чем-то, потому что когда о работе дело заходит, без него никогда не обходится – тут уж всегда на него норовят навалить, ибо дураков работа любит, да не каждый дурак любит вкалывать безо всякого, можно сказать, для себя профиту… Вот уж, право, сам себе стимулянт… Ему уж, конечно, не переучиться, а то бы и на его месте можно было жить припеваючи – мне бы только в скором времени на его стул забраться – всем бы показал, что такое новый порядок… У меня бы все воз тянули, а я бы им только распоряжения отдавал, а сам бы по Чавелле раскатывался, у нее отдел – жила неразработанная, источник бо содеялся еси, точащий благодати, – что ни вояж, то валютный конвертаж…

– Надо бы ее, козу полногрудую, на капустке-морковке объехать. Хоть и не голодная она, а когда овощь в полном соку – любая коза его и днем и ночью жевать готова, а эта козочка до витаминов жадная… Хотя, ежели по справедливости рассуждать, она не безразборная – еще и не из всяких рук морковку примет. Недаром же она похвалялась, что, изучая в женском филиале семинарии историю нахалистики, сумела запомнить из латыни пусть и одну поговорку, но зато самую главную: «Фортуна нон феникс, ин манус нон теннис». Оно, конечно, верно, что феникс никуда не девается по причине своей вечности, и хватать надо только то, что может ускользнуть… А уж ловчей фортуны из рук ничто, пожалуй, не вывертывается…

Но, возвращаясь к морковке, как к приманке, можно сказать, что никто не знает, чем чья фортуна обернуться может… Но уж Чавелла-то за своей фортуной куда хочешь пробьется, ее же недаром еще в «Иноке» звали «Толстоджапый вездеход» – к ним она поступила как раз по возвращении с Джап-Острова, где три года прожила, а еще до того три года – в Остром Райхе, и хотя из чужестранных слов выучила всего два – «Йес» и «Найн», но лоск на ней заморский все же остался. За модой, например, всегда поспевает, морально под нее подстраиваясь. Пошли, скажем, в ход брюки, так ей достаточно только вообразить, что зад у нее не шире гландиного, и, пожалуйста, – спокойненько напяливает брюки. Или при любой моде на прически, как ни в чем не бывало, патлатой ходит, потому как может себе вообразить, что причесана под «соссон» или «бубикопф». И глаза она при всех модах одинаковые носит – с огромными зрачками, у нее, говорят, с самого детства развилось хроническое расширение зрачков, потому она и видит хорошо, что плохо лежит – вещь ли, мужик ли, идея ли. Все-то думают: откуда у нее идей навалом? А она-то просто гениальная усвоительница всего чужого: с миру по нотке, и тут же поет «Верую!».

Только ей преди этого нотки кто-то должен в молитву сколотить, потому что она, по сравнению с каким-нибудь младшим летописцем, все равно, как где-то сказано, что плотник супротив столяра… и я бы ей тут по самой точной мерке бы пришелся: мне из любого факту статейку заделать – все равно, что два пальца обсосать… Пожалуй, самое время, пока она намечает крупные акции осуществлять, к ней мелким бесом подсыпаться… Она хотя пока еще и не в полновластии над отделом, но вот-вот пастыря своего сковырнет, ибо сказано: «Чтобы и волки были сыты, и овцы целы, надо, чтоб волки съели Пастуха». Ну, да за волками у нас, известно, дело не встанет, потому что проблема сытости-целости у них в отделе встала острей волчьих зубов, и Пастуху, как пить дать, быть съедену…

– Так возьми меня, Чавелла, чтоб потом не пожалелла… – пропел про себя Постельняк и призывно глянул прямо в расширенные зрачки своей возжелаемой будущей патронессе с максимально доступной ему зазывной зажигательностью…

Чавелла ловит его взгляд и настораживается:

– С чего бы это ему понадобилось именно сейчас вперяться в меня на полную мощность? Может, думает, что тут же меня и завалил на обе лопатки сексопылью своей?.. Больно уж в лоб интригуешь, вьюнош земнородный… вон и Шихамура даже заметила при всей ее свежезамороженной вожделенности… Теперь пойдет по углам шипеть от зависти своей полумонашеской… Шутка сказать – всю жизнь прожить с одним мужиком, да и то с собственным мужем, в постоянной озабоченности попробовать запретного плода. А вкусить-то ее никто и не рвется, даже при необыкновенной простоте нравов нашей конторы… Вот ведь в бабе вроде и внешность как внешность – и с лица, и с выпуклостей, а сексогеничность – отрицательная. Постность в ней какая-то неизбывная заложена, меня-то она за то и ненавидит, что успех мой в мужском поле ей поперек всего… Даже пыталась мне от лица Трудовой Синдикации морали читать – общежительство монастырское, мол, нарушаешь. – С кем общежительство? – спрашиваю. – Ты меня с кем конкретно скрещиваешь?

Ух, она взвилась! Ты, говорит, креста не касайся, ты, говорит, не скрещиваешься, а радуешься грешных упованию. Думаешь, что ежели с присноявляемыми чинов предержателями херувимствуешь, то тебе за одни богоугодные молитвы все чревоугодия отпустятся?

– А тебе, говорю, какое дело? Ты, говорю, если протопопина, то и блюдись на здоровье, а другим не мешайся!

Опять как завела:

Грешно… богомерзко… аморально…

А мне, говорю, плевать! Мне очень хочется!

Мало ли чего, – кричит, – всем хочется.

– Вот, говорю, и проговорилась, что тебе самой хочется, потому и заостряешься на этом вопросе…

– Это я-то, говорит, заостряюсь? Да я мужу постоянная!

– Знаю, говорю, какая ты постоянная! Ты, говорю, по нужде постоянная, у тебя кругом все постоянное до биографии вплоть: уже десять лет подряд все один и тот же свой круглый юбилей отмечаешь, одних подарочных денег под это из синдикатской кассы вытянула пуды. Скажи спасибо, что казначеем у нас Кизяк, с которым ты уже не первый год прямо на службе собутыльничаешь, вот он все и списывает. Тебе, конечно, с ним не повезло, что не прелюбодеев сын он, а алкаш только, а то бы, может, и вкусила бы ты от него запретного плода… На вашем, говорю, Втором Вылуповом переулке одна ты такая неудачница, остальные девицы все как есть шарманки, а на тебя вот у господа Бога шарму не хватило… Аж зашлась от этих слов моя Шихамура…

– Да не принимай ты близко к сердцу, говорю, молоко пропадет, оно же рядом – чем будешь внуков кормить?

Напоминанием о внуках я ее и дошибла – реветь начала от злости. Зато теперь ко мне не цепляется. Думает – если она Трудовой Синдикат, то может всем во все дела соваться… Оно, конечно, если человек никакого настоящего дела не знает, хотя бы приблизительно, да еще и без образования на образованной должности сидит, то ему ничего другого и не остается, как всю жизнь конем ходить, как бы из-за угла, являя видимость общественной деятельности… Ну и являй на здоровье, а ко мне не лезь – лезь к тому, кто тебя всерьез за правоверицу держит…

Внимательный читатель, видимо, успел заметить, что на внутреннем монологе Шихамуры начался, а на внутреннем же монологе Чавеллы замкнулся круг той безмолвной словесной карусели, которую мы вам прокрутили на нескольких последних страницах.

Если вы спросите, откуда мы знаем, что творится в мозгах выше затронутых служащих «Неугасимой лампады», я вам отвечу: мы знаем все, ибо, как сказано в предыдущей главе, «Наука умеет много гитик». И знаем мы, что делается в головах не только этих неугасимовцев, но и всех остальных – заглянуть в них (мы имеем в виду, разумеется, головы) проще простого, потому что достигается это единственно с помощью всесильного авторского права, лишить которого нас не может ни одна инстанция.

Мы могли бы поэтому значительно расширить, а точнее сказать, растянуть нашу карусель, вставив в нее всех имеющихся в нашем распоряжении персонажей данной книги, находящихся в настоящий момент в отпетовской прихожанской, но это мало чего добавит к описанию глубокой взаимной приязни, царящей в среде наших героев. Поэтому, давайте-ка, оставим их пока на стоп-кадре и, применив наш Всепроникающий метод, посмотрим, что делается по другую сторону стула – в кабинете главного настоятеля «Неугасимой лампады» его Преподобия Антония Отпетова-Софоклова.

ОТПЕТОВ: – По наитию свыше решил я усилить Думу еще одним моим замом…

ТИХОЛАЕВ: – А я уже не обеспечиваю?

ОТПЕТОВ: – Почему не обеспечиваешь? Обеспечиваешь, но я мыслю дело расширять и реорганизацию делать, и тут рука потверже твоей требуется. Ты же для всех хорошим быть хочешь и на рога не переть, все больше тишком предпочитаешь, дипломатничаешь, а тут лобовик нужен, лицо безоглядное…

ТИХОЛАЕВ: – А мое лицо какое?

ОТПЕТОВ: – Твое лицо бабье, босое какое-то твое лицо… Ты бы бороду, что ли, отпустил… Однако тут не о физическом лице речь, а о фигуральном…

МНОГОПОДЛОВ: – Психолого-анатом?

ОТПЕТОВ: – Вот именно. Мне нужна Железная рука!

МИНЕРВА-ТОЛКУЧНИЦА: – Да Вы уж, как всегда, небось, и подыскали…

ОТПЕТОВ: – А ты как думала? Кандидатура отменная, сегодня и утвердим.

МНОГОПОДЛОВ: – Кто ж это такой чести сподобился?

ОТПЕТОВ: – Доктор суесловия Сергий Низоцкий…

ТИХОЛАЕВ: – Это тот, что Творцовского удантесил?

ОТПЕТОВ: – Он самый!

МНОГОПОДЛОВ: – Настоятель вестника «Грешный человек и Закон Божий»? Так у него же собственное дело! Чего бы он к нам пошел?

ОТЛЕТОВ: – С ним я уже договорился – денег ему кладем больше и разряд у нас куда выше. Опять же – широкий профиль и перспектива, а у него руки на многих чешутся. На старом месте ему не развернуться – тесно, да и подзавяз он маленько с Творцовским. «Грешному человеку…» это долго не забудется, да и другой грязи там за ним накопилось немало.

МНОГОПОДЛОВ: – Больше грязи – крепче связи!

ТИХОЛАЕВ: – Ну, на грязь-то он, положим, плевал, его таким сантиментом не прошибешь. И в словесах извернется, что ящерица в кулаке, только хвост в руке и останется, а хвост, известное дело, новый отрастает…

ОТПЕТОВ: – Этого у него не отнимешь: умен – беспросветно, непроходимо умен!

МИНЕРВА-ТОЛКУЧНИЦА: – Да уж, по Творцовскому он много чего напридумывал: и нам подгавкивал, и у себя, можно сказать, иерихамской трубой гудел, пока не удантесил. Если кого дожать надо или на любимый мосол наступить – лучше Низоцкого, это точно, не сыщешь. Он ежели кого прижмет – небо с дубленку покажется.

ОТПЕТОВ: – Потому-то ему и приходится теперь в камыши оттягивать – пережал он малость в творцовской истории! Правословные от его вестника массово открещиваются, а Творцовского чуть ли не святым объявили, тем более – хворает он тяжко, а народ глуп и по сему жалостлив.

МНОГОПОДЛОВ: Душат слезы – нет слов! Чего они в этом Творцовском нашли – ума не приложу…

ОТПЕТОВ: – Нашли, что стихи его народны, а я не нахожу. Мои разве хуже?

МИНЕРВА-ТОЛКУЧНИЦА: – Ни в одном глазу!

ТИХОЛАЕВ: – Правословным всегда страдалец нужен, голый среди волхвов…

МНОГОПОДЛОВ: – Бальзам на раны!

ОТПЕТОВ: – Словом, народ волнуется, успокоить надо народ, лучше бы всего, конечно, старым опричьим способом – батожком по телесам, или кабацким: выкатил бочку водки – и всем ты благодетель. Ныне же оба способа устарели – битье законом запретили, а бочка только в узком кругу срабатывает, потому как массы водку-то выжрут, а тебе тут же зад покажут! Времена не те – не то, что в миру, – в церковности-то у нас и то ни твердости, ни единомышленности нету, вот гляньте-ка, что в журнале «Божий мир» тиснули (подает Тихолаеву толстый журнал)…

ТИХОЛАЕВ (с выражением читает):

 
«Он беллетрист, а мордой – сотский,
В делах – палач, в словах – Гапон:
Серж Искандерович Низоцкий –
Ни человек, и ни закон!».
 

ОТПЕТОВ: – Ну, что скажете?

МНОГОПОДЛОВ: – Ясное дело – пора ему из «Грешного человека…» когти рвать. «Божий Мир» какой епархии?

ТИХОЛАЕВ: Литерной…

МНОГОПОДЛОВ; За ляжку не укусишь. Но если с умом – и его прищучить можно, С разных сторон поднавалимся и схарчим…

ОТПЕТОВ: Сейчас не момент. Пока что Сергия спасать надо и всю силу суесловия у нас сосредотачивать. А для этого нам у себя бы поглубже покопаться, да почистить, если какая крамола завелась. И тут нам Низоцкий – находка. Он ведь по гороскопу из лисьей породы…

МИНЕРВА-ТОЛКУЧНИЦА: – И что мы от этого будем иметь?

ОТПЕТОВ: – А вот что. Кому лиса первый враг? Не знаете? Барсуку!

ТИХОЛАЕВ: – Бурсаку?

ОТПЕТОВ: – Тьфу ты, глухарь! Да не бурсаку, а барсуку – зверю полосатому. Барсук – он чистоплюй: выроет себе просторную нору, выдраит ее всю, выстелит домотканно и живет, вегетарианством своим гордясь и похваляясь, что хищным делом не промышляет, а лиса, не будь дура, в его отсутствие – шасть к нему в нору – по углам нагадит, а потом деранет в краснотал и ждет. Барсук домой сунется – задохнется, обалдеет, выскочит, как чумовой, и бежит другую нору себе рыть – в этой ни в жисть не останется! Одно слово – чистоплюй… Лисе же вонь не помеха – зато нора и дармовая, и благоустроенная, в общем, все достается людям…

МНОГОПОДЛОВ: – Вопрос – каким! А этот, сразу видно, наш человек!

ТИХОЛАЕВ: – Нам вонь не помеха!