Энн Райс
Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых
Я убедился, что он согласен на мои условия и пьян настолько, что забыл обо всем, кроме предстоящей поездки в Фонтенбло. Мы медленно и осторожно отправились в путь и вскоре выехали на улицу, где находился Театр вампиров. Неподалеку от него мы остановились, но я остался внутри и подождал, пока начнет светать.
Театр уже заперли в преддверии наступающего дня. Примерно за четверть часа до рассвета я выскользнул из экипажа и прокрался к зданию. Я знал, что там, в подземных этажах, далеко внизу, вампиры уже лежат в своих гробах. Но даже если б кто-нибудь из них запоздал и вернулся домой в самую последнюю минуту, он вряд ли бы обратил внимание на мои приготовления. Я накрепко заколотил главный вход досками. Какой-то ранний прохожий застал меня за этим занятием, но прошел мимо – наверное, подумал, что я прибиваю табличку с именем владельца. Я опасался только, что могу столкнуться с продавцами билетов, швейцарами и прочей прислугой, которая, как я предполагал, приходила в театр на рассвете, чтобы охранять дневной сон вампиров.
Я приказал вознице поставить экипаж в переулке, куда выходила потайная дверь Армана, и прихватил с собой два бочонка с керосином.
Как я и надеялся, мне с легкостью удалось повернуть ключ в замке. Первым делом я убедился, что келья Армана пуста. Вняв моему предостережению, он исчез и забрал все, кроме мебели. Торопливо я откупорил один бочонок и, катя перед собой второй, двинулся к лестнице. В спешке я разбрызгивал керосин на деревянные перекрытия и двери комнат. Запах оказался настолько силен, что он мог поднять тревогу гораздо скорее, чем любой, даже самый громкий шум. Я замер на лестнице, прислушиваясь, с бочонками и с косой в руках, но не услышал ничего – ни малейшего признака присутствия в здании охраны или самих вампиров. Стискивая рукоять косы, я медленно поднимался по каменным ступенькам к залу. Там тоже было пусто, как в коридоре и на лестнице, и никто не видел, как я смачивал горючей жидкостью набитые конским волосом сиденья кресел и тяжелые бархатные портьеры. На секунду я замешкался возле двери, за которой лежали Клодия и Мадлен. Мне захотелось отворить ее и бросить на них прощальный взгляд. Это желание было так велико, что я чуть было не забыл, зачем пришел сюда, и едва не выронил из рук полупустой бочонок. Но свет уже пробивался сквозь щели в старых досках, и, встрепенувшись, я вспомнил, что надо торопиться. Мадлен и Клодия мертвы. Зачем мне смотреть на их почерневшие останки и спутанные волосы? Я вышел из зала и побежал по незнакомым темным коридорам, обливая керосином деревянные двери. Я кинулся наверх, в фойе театра, едва освещенное холодным серым светом сквозь неплотно закрытые ставни на окнах и главный вход в здание, только что заколоченный мной. Потом я вошел в зрительный зал и вылил остатки керосина на огромный бархатный занавес, кресла и портьеры.
Второй бочонок опустел, я отшвырнул его в сторону и достал приготовленный факел. Намотанные на дерево пропитанные керосином тряпки вспыхнули, стоило только поднести к ним зажженную спичку. Я поджег одно за другим несколько кресел – и яркие язычки пламени заплясали на толстой шелковой обивке. В следующий миг я уже был на сцене, и огонь весело побежал по темному занавесу.
Скоро в театре стало светло как днем. Мне показалось, что весь костяк здания заскрипел и застонал – пламя с ревом устремилось вверх по стенам, достигло высокой арки на авансцене и лепных завитушек на балконах верхних лож. Но у меня не осталось времени насладиться этим зрелищем, страшными запахами и звуками, наполнявшими мою душу кровожадной радостью. Я поспешил назад, вниз, добрался до зала фресок и поджег факелом кресла, портьеры – одним словом, все, что могло гореть.
В комнатах наверху поднялся шум, раздались громкие удары по доскам. Мой слух безошибочно различил скрип отворяемой двери. Бежать поздно, сказал я себе и покрепче сжал в руках косу и факел. Здание пылало, как гигантский погребальный костер. Они все должны погибнуть. Я сбежал вниз по лестнице, далекий крик прорвался сквозь треск горящего дерева и рев пламени. Балки над моей головой вспыхивали от одного прикосновения факела. Я снова услышал крик и уже не сомневался, что это Сантьяго. У лестницы я обернулся и разглядел его темную фигуру; он торопливо спускался за мной следом. Его глаза слезились, он хрипло кашлял от едкого, густого дыма. Он тянул ко мне руки и бормотал: «Ты… ты… проклятие!»
Я замер, щурясь от дыма, глаза наполнялись жгучей, слепящей влагой, но я смотрел на него, следил за каждым его движением. Сантьяго мчался на меня так быстро, что почти превратился в невидимку. Наконец его темный, плохо различимый в дыму силуэт очутился передо мной. В тот же миг я взмахнул косой и резким ударом перерезал ему горло. Он упал, хватаясь за страшную рану. Воздух зазвенел от новых душераздирающих воплей, за спиной поверженного Сантьяго показалось еще одно смертельно бледное лицо, белая маска ужаса. Кто-то уже бежал по коридору к потайной двери Армана. Но я стоял и смотрел на Сантьяго, он поднялся, невзирая на рану. Я снова взмахнул косой, и рана исчезла. И голова тоже. Только две руки хватались за пустое место.
Кровь фонтаном ударила из отсеченной шеи, и голова с дико выпученными глазами и спутанными темными волосами, мокрыми от крови, упала к моим ногам. Я пнул ее изо всех сил, и она, кувыркаясь в воздухе, полетела по коридору. Я отбросил факел и косу, выбежал на улицу. Я прикрывал лицо ладонями от нестерпимого белого сияния. Уже совсем рассвело.
Струи дождя превратились перед моими полуослепшими глазами в сверкающие нити. Щурясь, я с трудом разглядел темное пятно кареты на фоне светлого неба. Дремавший возница встрепенулся, услышав мою хриплую команду, и его неуклюжая рука тут же потянулась за кнутом. Экипаж накренился – я резко рванул за ручку дверцы. Лошади во весь опор уносили нас прочь от театра, я поспешно открыл гроб, кое-как втиснулся в него и захлопнул крышку. Холодный шелк нежно касался обожженных рук.
Мы гнали все быстрей, прочь от пожара, но меня преследовал запах дыма; ветер разнес его по всей округе, он обжигал глаза и легкие. Лоб и ладони горели от ожогов, от первых лучей восходящего солнца.
Но мы уносились прочь из Парижа, позади остался удушливый черный дым и отчаянные крики. Мой план удался. Театр вампиров сгорел дотла.
Я опустил усталую голову на мягкий шелк и мысленно представил себе Мадлен и Клодию: вот они обнимают друг друга на земле в сером угрюмом дворике под холодным зимним дождем.
Я наклонился поближе к их волосам, волшебно сверкающим в тусклом свете свечей, и прошептал: «Простите меня: я не смог забрать вас с собой. Но их истлевшие кости усеют землю вокруг вас. Если не огонь, так солнце довершит начатое мной. Люди придут тушить пожар, найдут их и выставят на свет. Я обещаю вам: они умрут все до единого, как умерли вы. И первый раз за долгую жизнь я совершил убийство с легкой душой и во имя справедливости».
– Я вернулся в Париж спустя два дня. Я должен был собственными глазами увидеть подвал, затопленный дождевой водой, обгоревшие, крошащиеся в руках кирпичи и почерневшие балки, сиротливо торчащие из руин. Я подошел поближе к пожарищу и разглядел обломки фресок на булыжной мостовой: тут – нарисованное лицо, там – кусочек ангелова крыла, все остальное неразличимо.
Я купил вечерние газеты, протолкался сквозь толпу в маленькое кафе напротив театра.
В тусклом свете газовых фонарей и густом облаке табачного дыма над столиками я прочитал сообщения о пожаре. Всего лишь несколько скелетов было найдено в сгоревшем театре, хотя удалось обнаружить сценические костюмы и обычную одежду, раскиданную повсюду в беспорядке, словно знаменитые актеры, изображавшие вампиров, спешно покинули театр незадолго до пожара. Из этого я понял, что от самых молодых вампиров остались кости, а старые сгорели дотла. В газете ничего не сообщалось о свидетелях пожара или выживших. Да и кто бы смог выбраться живым из этого пламени?
Только одно настораживало меня. Я не боялся оставшихся в живых и не собирался устраивать на них охоту. Я не сомневался, что почти все сгорели. Но куда же делись люди, охрана? Я точно помнил, что Сантьяго говорил про охрану, а ведь были еще швейцары, билетеры и другие слуги. Для них я и приготовил косу. Но их там не было. Странно. Я ничего не мог понять, и это тревожило меня.
Я отложил газеты, обдумал все заново и решил, что из-за этого не надо переживать. Какая разница? Самое страшное, что я остался один, один в целом свете. И Клодия никогда не вернется ко мне. Без нее моя жизнь бессмысленна. Я не хотел жить. Хотел умереть, сильнее, чем когда бы то ни было.
Но это отчаяние не сломило меня, не овладело моей душой, и я не сдался, не превратился в жалкое, ничтожное создание. Наверное, страдания, пережитые мною над прахом Клодии, оказались слишком мучительными, чтобы длиться долго. Потому что иначе я не смог бы прожить ни минуты. Время шло, а я все сидел в табачном дыму и смотрел на эстраду. Занавес поднимался и опускался, на сцене появлялись женщины, они пели звучными, мягкими голосами, нежно и грустно, их поддельные драгоценности волшебно сверкали в огнях. Я думал, что с людьми тоже так бывает, они тоже теряют близких и тогда ищут сочувствия, утешения, делят горе с другими. Как это возможно? Я никому сейчас не стал бы доверять свою боль. Мои слезы ничего не значили для меня.
А если не умереть, то куда же мне идти? Но скоро я получил ответ. Я вышел из кафе, покружил вокруг пепелища, свернул на широкую Наполеон-авеню и пошел к Лувру.
Странно, мне казалось, будто это место зовет меня, хотя прежде я никогда там не был. Тысячи раз я проходил мимо длинного фасада и жалел, что не могу стать человеком всего на один день, чтобы пройтись по великолепным залам и увидеть прекрасные полотна. Но теперь я твердо решился осуществить давнюю мечту. Подумал, что искусство подарит мне утешение и не надо будет убивать. Я не мог принести смерть неживым, но все же одушевленным картинам.
Вдруг я услышал за спиной знакомые шаги: Арман давал мне знать, что он рядом. Я замедлил шаг, позволил ему догнать меня. Мы долго шли молча. Я не смел взглянуть на него. Конечно, я никогда не переставал думать о нем. Будь мы людьми, а Клодия – моей невестой, сейчас я беспомощно упал бы в его объятия, чтобы поделиться с кем-то своим горем. Это желание было так сильно, что я еле сдерживал себя. Но ничего не случилось. Мы просто шли рядом и молчали.
«Ты знаешь, что я сделал, – сказал я наконец. Мы свернули с Наполеон-авеню, и впереди показался длинный ряд двойных колонн Лувра. – Ты вовремя забрал свой гроб…»
«Да», – ответил он коротко. Спокойное, глубокое понимание слышалось в его голосе. Я почувствовал, что слабею. Устал от этой боли.
«И все же ты здесь, со мной. Ты хочешь отомстить мне?»
«Нет», – так же коротко ответил он.
«Но они же твои товарищи, ты был у них главный, – удивленно сказал я. – И ты не предупредил их?»
«Нет», – повторил он.
«Но ты теперь наверняка презираешь меня. Ведь ты чтишь законы собратьев».
«Нет», – ответил он.
Неумолимая логика заключалась в его ответах, но я не мог ни понять, ни объяснить ее. Вдруг из глубин моего сознания всплыл другой вопрос: «Охрана, куда она делась? Почему они не защищали вампиров?»
«Потому что это я нанимал их, и я же уволил их накануне пожара», – ответил Арман.
Я остановился. Он уже не прятал глаза, как в прошлый раз, наши взгляды встретились, и мне вдруг захотелось, чтобы мир восстал из руин, засыпанных черным пеплом, чтобы он был светел и прекрасен и мы были бы живы и любили друг друга.
«Ты знал, что я замышляю, и отпустил охрану?» – спросил я.
«Да», – кивнул Арман.
«Но ты же был их вождем! Они доверяли тебе. Они верили в тебя. В конце концов, они жили с тобой под одной крышей! Я не понимаю почему?..»
«Выбери себе любой ответ, – сказал он спокойно и мягко, без грубости или высокомерия, просто желая, чтобы я понял его. – Можно найти много ответов. Возьми любой и поверь в него. Я могу дать тебе подходящее объяснение, только далекое от истины: я собирался уехать из Парижа. Театр, как известно, принадлежит мне, вот я их и уволил».
«Но, зная то, что ты знал…»
«Говорю тебе, это подходящая, но далекая от истинной причина», – терпеливо объяснил он.
«Ты и меня убьешь с той же легкостью, с какой оставил их погибать?»
«Зачем?» – спросил он.
«Боже…» – прошептал я.
«Да, ты сильно изменился, – сказал он. – Но все же ты остался прежним».
Я отвернулся и молча пошел дальше. Мы остановились у входа в Лувр. Сперва мне показалось, что окна дворца темны и только лунный свет отражается в них мягким, таинственным серебром. Но я пригляделся и заметил, что слабый огонек медленно движется внутри. Наверное, это сторож проверял залы. Как я завидовал ему! Я стал думать о стороже, прикидывать, как можно забраться внутрь и отобрать у него фонарь и ключи вместе с жизнью. Какая глупость! Я не способен придумывать планы. За всю жизнь только один удался мне.
И я сдался. Повернулся лицом к Арману, мой взгляд проник в глубину его волшебных глаз, и я стоял завороженный, он приблизился ко мне, медленно, как к жертве. Я опустил голову, он обнял меня за плечи, и вдруг я вспомнил едва ли не последние слова, сказанные мне Клодией: я способен любить Армана уже потому, что мог любить даже ее. И понял, что в их насмешливой иронии скрывался смысл куда более глубокий, чем она сама могла предположить.
«Да, – тихо сказал я Арману. – Это и есть венец зла. Мы способны зайти так далеко, что можем даже любить друг друга. Ты и я. Кто же еще подарит нам хоть крупицу любви, сострадания и милосердия? Кто еще, зная нас так, как знаем себя мы, сделает хоть что-нибудь ради нас? Нет, только мы и способны любить друг друга».
Он долго молчал, потом пододвинулся еще ближе, склонил голову набок, губы раскрылись, точно он собирался что-то сказать, но он только улыбнулся и покачал головой, признаваясь, что не понял моих слов.
Но я уже не думал о нем, как и обо всем остальном на свете. Наступила одна из тех редких минут, когда я вообще ни о чем не думал. Я поднял голову: дождь кончился, холодный воздух был чист и прозрачен, огни отражались на мокрой мостовой. Я хотел попасть в Лувр еще до рассвета и сказал об этом Арману, попросив его помочь мне.
«Но это очень просто», – ответил он. И только удивился, почему я ждал так долго.
– Вскоре мы уехали из Парижа. Я сказал Арману, что хочу еще раз побывать на Средиземном море, но не в Греции, о которой так долго мечтал, а в Египте. Мне хотелось увидеть пустыни, а самое главное – пирамиды и усыпальницы древних правителей этой страны. Я даже подумывал, что стоит познакомиться с ворами – охотниками за богатством мертвых фараонов, ведь они знают гробницы лучше любых ученых. Я собирался забраться в еще не открытые гробницы, чтобы посмотреть на не тронутые человеком мумии, их одежду и украшения и настенные рисунки. Арман охотно согласился, и однажды ранним вечером мы покинули Париж, без прощания и без оглядки.
Но накануне отъезда я зашел в наш номер в отеле «Сент-Габриэль». Я хотел забрать кое-какие вещи Клодии и Мадлен, чтобы положить их в гробы и похоронить на том маленьком кладбище на Монмартре. Я прошел по пустым комнатам, все было убрано и разложено по местам, и казалось, что Клодия и Мадлен вот-вот вернутся. Обручальное кольцо Мадлен осталось на маленьком столике рядом с ее шитьем. Я посмотрел на него, окинул взглядом гостиную и понял, что задуманное мной лишено всякого смысла. Я ничего не взял, вышел и тихо притворил за собой дверь.
Но там, в пустом номере, мне вдруг ясно открылась вся глубина происшедшей со мной перемены. Я шел в Лувр, чтобы примириться со своей душой, думал, что встречусь с чем-то удивительным и прекрасным и смогу забыть себя и свою боль. Только эта мысль и поддерживала меня. И вот теперь я стоял на тротуаре у входа в гостиницу и ждал экипаж; люди суетились вокруг – обычная вечерняя толпа: нарядные парочки, разносчики газет, носильщики, извозчики… Но я смотрел на них другими, новыми глазами. Раньше я надеялся, что искусство поможет мне глубже постичь человеческую душу. Но теперь она не значила для меня ничего. Ненависти к людям не было во мне – я просто перестал их замечать. Прекрасные полотна Лувра не имели ничего общего с руками, сотворившими их. Они были свободны от своих создателей и мертвы. Как разлученная с матерью Клодия, как фарфоровые куклы Мадлен. Да, эти полотна были похожи на нас. На Клодию, на Мадлен и на меня самого… Потому что они тоже могли превратиться в пепел.
Часть IV
Вот и конец этой истории. Наверное, вам интересно, что же случилось с нами потом – что стало с Арманом, где я побывал, что делал. Я скажу вам: ничего не случилось. Просто мои мысли в последний вечер в Париже оказались пророческими.
С тех пор я так и не изменился.
Человеческие перемены перестали касаться меня. Я по-прежнему воспринимал и любил красоту мира, но ничего не мог дать человечеству взамен. Я поглощал прекрасное, как вампир высасывает кровь. И был доволен, впечатления переполняли меня. Но я был мертв. Окончательно и бесповоротно. История моей жизни закончилась в Париже.
Долгое время я считал, что тому виной смерть Клодии, что, если бы Клодия и Мадлен успели уехать из Парижа и остались бы живы, у нас с Арманом все могло бы сложиться по-другому. Я бы по-прежнему страдал и любил и попытался бы отыскать для себя некое подобие смертной жизни, пусть нечеловеческое, но яркое и разнообразное. Но потом я понял, что это самообман. Даже если бы Клодия осталась жива и не было бы причин презирать Армана за то, что он позволил убить ее, все закончилось бы тем же самым. Какая разница – постигать зло постепенно или столкнуться с ним сразу? Я ничего больше не хотел и съежился, как паук в пламени спички. И даже Арман, мой постоянный и единственный спутник, оказался где-то вдали, за завесой, которая отделяла меня от всего мира. Завесой, похожей на саван.
Я знаю, вы хотите узнать, что же случилось с Арманом. Скоро рассвет. И я должен успеть рассказать вам, что было дальше. Без этого история останется незавершенной.
Мы отправились путешествовать. Египет, Греция, Италия, Малая Азия – куда глаза глядят и куда влечет тяга к искусству. В те годы я мог смотреть на самые простые вещи: на окно собора, картину в музее, красивую скульптуру, – и время переставало существовать.
И все эти годы во мне жила смутная, но неотступная мечта – вернуться в Новый Орлеан. Я всегда думал про него. И в тропиках, и в странах, где растут те же цветы, что в Луизиане, тяга к дому оставалась единственным моим желанием, выходящим за рамки бесконечного стремления к искусству. Иногда Арман просил меня отвезти его в Новый Орлеан. Я так редко радовал его, часто и без предупреждения исчезал и никогда сам не искал его. И подумал: а что, если поехать в Новый Орлеан только ради него? Мне казалось, так я смогу забыть свой страх – я боялся, что там, в Новом Орлеане, призрак прежних страданий снова настигнет меня. Но даже ради него я не решился поехать. Этот страх оказался сильнее меня: мы отправились в Америку, но поселились в Нью-Йорке. Я откладывал и откладывал поездку в Новый Орлеан. Но случилось так, что Арман нашел способ уговорить меня.
Он признался, что Лестат не погиб в Театре вампиров. Я был уверен, что Лестат мертв, Арман всегда говорил, что все они сгорели. Но оказалось, это не так. В ту ночь, когда я убежал от Армана и спрятался на Монмартрском кладбище, Лестат покинул театр. Два вампира, обращенные его же учителем, помогли ему попасть на корабль до Нового Орлеана.
Не могу передать, какие чувства нахлынули на меня. Конечно, Арман сказал, что скрывал это от меня, чтобы уберечь от ненужных страданий: ведь я мог пуститься в далекое путешествие только ради мести. Но мне было все равно. Той ночью, когда я поджег театр, я думал не о Лестате, а о Сантьяго, Селесте – о тех, кто убил Клодию. Лестат же вызывал у меня другие чувства, их я не доверял никому и хотел забыть. Но ненависти среди них не было.
Арман рассказал мне правду о Лестате, и завеса, защищавшая меня от мира, стала тонкой и прозрачной, и, хотя она не исчезла совсем, я уже воспринимал сквозь нее Лестата и хотел увидеться с ним. Ведомый этим желанием, я возвратился в Новый Орлеан.
В том году весна была поздняя. Я вышел из здания вокзала и сразу понял, что действительно попал домой. Воздух был полон особенным, родным запахом, и я с необычайной легкостью ступал по гладкой теплой мостовой под знакомыми дубами, прислушиваясь к живому, беспокойному дыханию ночи.
Конечно, город изменился. Но я не сетовал на эти перемены, я был благодарен за то, что осталось прежним. На окраине города, в районе Садового квартала – в мои времена это был пригород Фобур-Сент-Мари, – я отыскал величавые особняки из далекого прошлого, тихие брусчатые переулки; прогуливался под магнолиями и узнавал ту же свежесть и покой, что и в былые дни, угадывал сходство с темными улочками Вье-Карре, с дикой природой Пон-дю-Лак. Здесь росли жимолость и розы, коринфские колонны поблескивали в свете звезд, а за воротами тянулись призрачные улицы и другие особняки… Это была цитадель благодати.
На рю Рояль, в стороне от туристов, антикварных лавочек, сверкающих подъездов ресторанов, я, к изумлению своему, обнаружил дом, в котором мы жили когда-то с Клодией и Лестатом. Фасад был заново оштукатурен, внутри произошли некоторые перестановки, но два французских окна все так же открывались на маленькие балкончики над входом в магазин, и я смог разглядеть в мягком свете электрической люстры элегантные обои, столь знакомые мне по тем давним дням. Это место с такой остротой напомнило мне о Лестате, даже сильнее, чем о Клодии, и я подумал, что обязательно найду Лестата в Новом Орлеане.
Арман куда-то ушел, и странная печаль охватила меня. Не прежнее всепоглощающее отчаяние, а тихая, глубокая печаль, сладкая, как благоухание роз и жасмина во дворике за железными воротами. Она ласкала меня, она навсегда связала меня с этим городом; я повернулся и пошел прочь от нашего дома, но забрал ее с собой, и она уже не оставляла меня.
Вскоре после этого я встретил в Новом Орлеане вампира. Это был холеный белолицый юноша, он любил прогуливаться в одиночку по широким тротуарам Сент-Чарльз-авеню в ранние предрассветные часы. И я ясно понял, что Лестат здесь, что вампир знает его и приведет меня к нему. Разумеется, он ни о чем не подозревал. Я уже давно научился узнавать в больших городах себе подобных и оставаться незамеченным.
В Лондоне и Риме Арман встречался с вампирами и узнал, что о поджоге Театра вампиров уже известно всему миру и нас обоих теперь считают изгоями. Эти интриги мало что значили для меня, я избегал вампиров, но за этим юношей начал следить. Он приводил меня в театры или другие увеселительные места, но я ждал совсем другого. И наконец дождался.
Был очень теплый вечер. Как всегда, я выследил его на Сент-Чарльз-авеню и сразу же понял, что он чем-то озабочен. Он торопливо свернул в какую-то узкую улочку, и я подумал, что сегодня мне повезет больше.
По дороге он зашел в первый попавшийся домик, быстро, без всякого удовольствия, умертвил женщину, взял из плетеной колыбели ребенка, закутал его в синее шерстяное одеяло и вышел на улицу.
Через два квартала он замедлил шаг возле увитой виноградом железной ограды, окружавшей большой заросший двор. За деревьями был виден дом, краска облупилась на стенах, длинные витые железные перила верхней и нижней галерей заржавели. Этот дом одиноко возвышался над низкими деревянными строениями и казался обреченным. Высокие окна глядели на унылое нагромождение низких крыш, на бакалейную лавку на углу и маленький грязный бар. Большой темный сад защищал дом от мрачной округи, и мне пришлось пройти еще несколько метров вдоль ограды, прежде чем я заметил сквозь густые ветви деревьев слабый отблеск в одном из окон нижнего этажа.
Вампир вошел в ворота, ребенок заплакал, и снова все стихло. Я легко взобрался на ограду, спрыгнул в сад и бесшумно прокрался на переднее крыльцо.
Я заглянул в большое окно и увидел удивительную картину. Вечер был безветренный, душный, в такую жару лучше всего подняться на галерею, и здесь была галерея, хоть и с поломанными досками, но все же прохладная. А там, в гостиной, за наглухо закрытыми окнами горел камин. Возле него сидел мой молодой знакомец и разговаривал с кем-то. С другим вампиром. Тот жался к огню, тянул ноги в тапочках к горячей решетке, пытался поглубже запахнуть поношенный синий халат. Из лепного венка роз на потолке свисали обтрепанные концы электрических проводов, но, кроме камина, только тусклая масляная лампа освещала комнату. Она стояла на столе рядом с плачущим ребенком.
Я удивленно смотрел на это жалкое сгорбленное существо. Его лицо скрывали пряди густых светлых волос. Мне захотелось стереть пыль с оконного стекла, чтобы убедиться в верности своих подозрений.
«Вы все бросаете меня!» – тонко и жалобно сказал он.
«Мы же не можем всю жизнь сидеть возле тебя, – резко и надменно сказал молодой вампир. Он скрестил ноги, сложил руки на узкой груди и с презрением оглядел пустую запыленную комнату. – А ну, тише, – шикнул он на ребенка. – Замолчи!»
«Дрова, дай дрова», – слабым голосом попросил белокурый вампир и повернулся к своему собеседнику, и я наконец ясно увидел знакомый профиль Лестата, гладкую кожу – на ней не осталось и следа от былых шрамов.
Молодой вампир подбросил полено в огонь.
«Если бы ты хотя бы выходил наружу, если бы ты охотился на кого-нибудь, кроме этих ничтожных животных…» – зло сказал он и с отвращением посмотрел вокруг.
Только тут я разглядел в темноте на пыльном полу маленькие облезлые кошачьи трупы. Это было очень странно, потому что вампир не может оставаться рядом с трупами своих жертв.
«Разве ты не знаешь, что сейчас лето?»
Лестат молча протянул руки к огню. Ребенок уже не плакал.
Молодой вампир сказал: «Возьми его и согрейся».
«Ты мог бы принести мне что-нибудь другое», – с горечью ответил Лестат и посмотрел на ребенка.
В тусклом свете чадящей лампы я поймал его взгляд. И увидел в его глазах шок. Слышать этот плачущий голос, видеть эту согнутую, дрожащую спину! Не раздумывая, я постучал в окно. В одно мгновение молодой вампир оказался на ногах, лицо его приняло угрюмое, злобное выражение. Но я только сделал знак открыть щеколду. Лестат поднялся, придерживая у горла халат.
«Это Луи! Луи! Впусти его», – сказал он и судорожно взмахнул рукой. Так инвалид обращается к сиделке.
Окно отворилось, и на меня пахнуло зловонием душной и жаркой комнаты. Насекомые копошились в разлагающихся кошачьих телах. Лестат умолял меня войти, но я невольно отпрянул. В дальнем углу стоял гроб. На лакированной деревянной крышке лежали пожелтевшие газеты. Повсюду валялись обглоданные кости с клочками шерсти. Но Лестат уже схватил своими сухими руками мои, притянул меня к себе, поближе к теплу. Слезы брызнули из его глаз, рот растянулся в странной улыбке безумного счастья, близкого к боли; и на коже выступили едва заметные следы старых шрамов. Это было необъяснимо и ужасно: яснолицый, великолепный, бессмертный мужчина, сгорбившись, лопочет и плачет, как старуха.
«Да, Лестат, – тихо сказал я. – Я пришел повидаться с тобой».
Мягко отодвинув его руки, я подошел к ребенку. Он плакал не только от страха, но и от голода. Я взял малыша на руки и размотал одеяло, и он немного успокоился. Я погладил ребенка, покачал тихонько. Лестат что-то шептал, слезы текли по его щекам, я не мог разобрать слова. Молодой вампир с выражением отвращения на лице стоял у открытого окна и держал руку на щеколде.
«Значит, вы и есть Луи», – сказал он. Эти слова еще сильнее взволновали Лестата, он вытер слезы рукавами.
На лобик ребенка села муха, и я, невольно вздохнув, раздавил ее пальцами и бросил на пол. Малыш уже не кричал, он смотрел на меня своими необычайно синими, темно-синими глазами, его круглое личико блестело от жары, он улыбался, и его улыбка, подобно огню, становилась все ярче и ярче. Я никогда не приносил смерть такому маленькому и невинному существу, это я знал точно и держал ребенка с чувством странной, незнакомой печали; она была даже сильнее, чем тогда, на рю Рояль.
Нежно покачивая малыша, я пододвинул кресло к огню и сел.
«Не надо ничего говорить… Все хорошо», – сказал я Лестату. Он с облегчением опустился в кресло и потянулся ко мне, взялся за лацканы моего пиджака.
«Но я рад тебя видеть, – проговорил он сквозь слезы, – я так мечтал, что ты вернешься… так мечтал…»
Он сморщился, словно от неясной боли, и вновь на его лице на мгновение показалась сеть шрамов. Глядя куда-то в сторону, Лестат прижал руку к уху, словно хотел защитить себя от какого-то ужасного звука.
«Я не… – начал было он и мотнул головой, его глаза затуманились, он старался раскрыть их шире. – Я не хотел этого, Луи… Этот Сантьяго… Ты же знаешь… Он не сказал мне, что они задумали».
«Это все в прошлом, Лестат», – сказал я.
«Да-да, в прошлом, – кивнул он. – Мы не должны были… Луи, ты же знаешь… – Лестат еще раз потряс головой. Казалось, в его голосе добавилось силы. – Мы не должны были делать ее одной из нас». Он ударил кулаком в свою впалую грудь и повторил уже тише: «Одной из нас».
Она. Казалось, Клодии вообще никогда не существовало, это была странная, фантастическая мечта, слишком дорогая и слишком моя, чтобы поверять ее кому-то другому. Но все это давно прошло. Я пристально взглянул на Лестата и попытался осмыслить его слова. Да, когда-то нас было трое.
«Не бойся меня, Лестат, – сказал я как будто бы самому себе. – Я не причиню тебе вреда».
«Ты вернулся ко мне, Луи? – прошептал он тонким, ломким голосом. – Ты вернулся домой, Луи, правда?»
Лестат посмотрел на меня с отчаянием, закусил губу.
«Нет, Лестат», – покачал я головой. Он дернулся и закрыл лицо руками.
Молодой вампир холодно взглянул на меня и спросил: «Так вы… не вернетесь к нему?»
«Нет, конечно нет», – ответил я.
Он ухмыльнулся, будто так и знал, что все снова ляжет на его плечи, вышел на крыльцо и остановился неподалеку в ожидании.
«Я только хотел повидаться с тобой, Лестат», – сказал я, но он будто не слышал: что-то другое отвлекало его.
Расширившимися глазами Лестат смотрел мимо меня, зажав руками уши. Затем и я услышал звук. Это выла сирена. Она приближалась, и Лестат все крепче зажмуривал глаза и зажимал уши. Сирена становилась все громче, ребенок испугался и заплакал.
«Лестат!» – позвал я его сквозь детский плач. Я не мог вынести его мучений. Он обнажил зубы в ужасной гримасе боли. «Лестат, это всего лишь сирена!» – тупо сказал я.
