Энн Райс
Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых
Наконец я услышал быстрые шаги. Она бежала, и я подумал, что она перепутала время и решила, что опаздывает. Я посмотрел на часы: в запасе целый час. Но, взглянув на нее, я понял: что-то не так.
«Луи, двери!» – выдохнула она с порога, прижимая руку к тяжело вздымающейся груди, и пробежала мимо меня по коридору. Я последовал за ней, запер двери на галерею, повинуясь ее отчаянным жестам.
«Что случилось? – спрашивал я. – Что с тобой?»
Но она захлопнула распахнутые окна, закрыла дверь на узенький балкончик, подняла колпак светильника и быстро задула огонь. Теперь только уличные фонари слабо освещали комнату. Она отдышалась, держась за сердце, потом взяла меня за руку и потянула к окну.
«Он шел за мной, – прошептала она. – Я слышала его шаги всю дорогу до дома, но сперва ничего не поняла. – Она перевела дыхание. Яркая вспышка в окне напротив осветила ее смертельно бледное лицо. – Луи, это тот музыкант!»
«Ну и что? – ответил я. – Должно быть, он встречал тебя раньше с Лестатом».
«Луи, он стоит там, внизу. Посмотри в окно. Попробуй разглядеть его».
Она была потрясена, даже напугана. Я ступил на балкон, не отпуская ее ладони. Она спряталась за штору, крепко сжимая мою руку. Она тоже боялась за меня. До полуночи оставалось не более часа, и рю Рояль опустела: магазины закрылись, экипажи возле театра только что разъехались. Где-то справа хлопнула дверь, и какая-то парочка быстро зашагала к перекрестку. Лицо женщины скрывала большая белая шляпа. Их шаги замерли вдали, и снова все стихло. Я никого не видел и не чувствовал ничьего присутствия. Клодия тяжело дышала за моей спиной. Вдруг поблизости что-то шевельнулось. Я вздрогнул, но тут же догадался, что это птицы на подоконнике внизу. Клодия тоже вздрогнула и подобралась поближе ко мне.
«Там никого нет…» – начал было я шепотом, но вдруг осекся.
Я увидел музыканта! Он стоял у входа в мебельный магазин так тихо и неподвижно, что я едва не проглядел его. Должно быть, этого он и хотел. Он повернул в мою сторону лицо, блеснувшее в темноте, точно вспышка белого света. Тревога и растерянность бесследно исчезли с окаменевших черт, на бледной коже чернели огромные глаза. Он смотрел на меня. Сомнений не оставалось: он стал вампиром.
«Я вижу его», – прошептал я, едва шевеля губами. Клодия прижалась ко мне, ее рука дрожала в моей ладони, сердце бешено колотилось.
Она тоже увидела его и задохнулась. Я смотрел вниз, он не двигался, но вдруг кровь застыла у меня в жилах. Я услышал шаги, скрипнули ворота; они приближались, эти размеренные, громкие, гулкие, знакомые шаги на лестнице… Клодия зажала рот ладонью, чтобы не закричать. Вампир внизу не двинулся с места. И я узнал эти шаги. Они принадлежали Лестату. Он добрался до входной двери, дернул за ручку, но она не поддавалась; он тряс ее, бился в дверь, будто хотел сорвать с петель. Клодия забилась в угол, согнулась, словно от колик, ее безумный взгляд метался между мной и вампиром за окном. Грохот за дверью нарастал, и я услышал голос.
«Луи! – кричал Лестат. – Луи!»
Он ревел, как раненый зверь. И вдруг окно гостиной разлетелось на осколки, звякнула задвижка. Я торопливо схватил лампу со стола, ломая спички, зажег огонь.
«Закрой окно и отойди подальше, – крикнул я Клодии, и она подчинилась, выведенная из оцепенения четким приказом. – Зажги остальные лампы. Скорей!»
Она вскрикнула, чиркая спичкой: Лестат был уже в холле.
Спустя мгновение он предстал перед нами. У меня перехватило дыхание, и я невольно отступил назад. Да, это был Лестат собственной персоной, целый и невредимый. Наклонив вперед голову, выпучив глаза, он покачивался, как пьяный, упираясь в косяк, чтобы не упасть. Его кожа была словно клубок шрамов после страшных ожогов; мутные глаза налились кровью.
«Не подходи… ради всего святого, – прошептал я. – Я брошу лампу, и ты сгоришь заживо».
И тут же услышал царапающий звук: сообщник Лестата карабкался по стене. Его пальцы обхватили прутья балконной решетки. Он всем телом навалился на балконную дверь, стекло разбилось, Клодия пронзительно закричала.
Невозможно описать, что было дальше. Помню, что запустил лампой в Лестата, она разбилась у его ног, и пламя охватило ковер. В руках у меня оказался факел – длинный кусок покрывала, которое я стянул с дивана и поджег. Я боролся с Лестатом, отбивался руками и ногами. Клодия отчаянно кричала. Разбилась еще одна лампа, и пламя побежало по шторам. На Лестате задымилась одежда, пропитавшаяся керосином, он яростно хлопал себя по спине и бокам, неловко пытался затушить пламя. Он еще не оправился после смерти, ему трудно было сохранять равновесие, но, когда его стальные объятия сомкнулись вокруг меня, мне пришлось укусить его за пальцы, чтобы освободиться. На улице поднялся шум, раздались крики. Загудел колокол, возвещая о пожаре. Комната походила на преисподнюю. В яркой вспышке света я увидел Клодию, она дралась с музыкантом. Тот никак не мог поймать ее, он еще не успел войти в силу, а она вертелась, как птичка, и выскальзывала из его неуклюжих рук. Мы с Лестатом катались по полу в клубах пламени, удушливый жар обжигал мне лицо. Клодия вдруг собралась с духом, отбросила страх, схватила кочергу и ударила его; она била куда попало, он ослабил хватку, и я наконец с трудом вырвался из его рук. Она била его, била и рычала, как бешеный зверь. Его лицо исказилось от боли, он прижимал к себе перебитую руку. Его сообщник лежал на ковре с проломленным черепом.
Плохо помню, что случилось потом. Кажется, я выхватил кочергу из рук Клодии и ударил его в висок. Но его ничто не могло остановить. Одежда на мне и на Клодии уже начала дымиться, я подхватил ее на руки и бросился вниз по лестнице, собственным телом гася огонь на ее платье. Я снял плащ и сбил с него пламя. Навстречу нам бежали люди, огромная толпа уже заполонила двор, кто-то забрался на крышу кирпичной кухни. Я нес Клодию на руках, проталкивался плечами через невообразимую толчею, не отвечая на вопросы и крепко прижимая ее к себе. Наконец мы вырвались из толпы, она судорожно всхлипывала у меня над ухом, и я побежал. Я бежал как слепой, не разбирая дороги, свернул в первый узенький проулок; бежал и бежал, пока все не стихло, остались только мои шаги и ее дыхание. Я остановился. Мы снова были одни – мужчина и ребенок, обожженные и израненные. Мы молча и жадно вдыхали тихий ночной воздух.
Часть II
Всю ночь я простоял на палубе французского корабля «Марианна» и всматривался в лица пассажиров, которые поднимались по трапу. На набережной толпился народ, в каютах допоздна шумели вечеринки, палубы ходили ходуном. Но к рассвету все стало стихать, экипажи разъехались от причала. На борт поднялись последние пассажиры. Но Лестат и его сообщник, если они выжили в огне (а я в этом не сомневался), не добрались до судна. Наш багаж уже давно был на корабле, и все, что могло навести их на след, наверняка сгорело. Но все же я смотрел на трап, и Клодия, надежно запертая в каюте, не отрывалась от иллюминатора. Однако Лестат так и не появился.
Мы отплыли, как я и надеялся, еще до рассвета. Провожающие махали вслед с зеленого склона над набережной. Корабль вздрогнул, плавно отчалил и величественно заскользил по волнам Миссисипи.
Огни Нового Орлеана удалялись, тускнели, и скоро позади осталось только бледное свечение на фоне мерцающих облаков. Я устал от воспоминаний, но все же стоял и смотрел на огни, пока они не скрылись за горизонтом, потому что знал, что, может быть, никогда уже сюда не вернусь. Было почти утро, когда мимо проплывал пирс усадьбы Френьеров и Пон-дю-Лак, и я уже мог различить зеленую стену тополей и кипарисов, вырастающую из темноты вдоль берега. Далее оставаться на палубе становилось опасно.
Я повернул ключ в замке каюты и почувствовал страшное опустошение. Ни разу за долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было так безысходно страшно, и этому страху не было конца. Я забывался только на считаные минуты, когда разум и тело уже не могли выносить жуткого напряжения и слабость пересиливала страх; но легче не становилось. Лестат был сейчас за много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне прежний тайный ужас. Клодия сказала: «Мы в безопасности, Луи, все хорошо».
И я в ответ шепнул: «Да».
Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это покрытое рубцами тело. Как смог он вернуться, как ему удалось победить смерть? Разве можно воскреснуть из этих ссохшихся останков? Каков бы ни был ответ, что он означал не только для него, но и для Клодии, и для меня? Мы были в безопасности от него, но были ли мы в безопасности от самих себя?
На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди удивлялись: живых крыс не было, только их трупы, высушенные и невесомые, будто пролежавшие уже несколько дней. И началась странная лихорадка. Человек чувствовал боль и слабость в горле, непонятные пятнышки появлялись то тут, то там, а иногда пятен не было вообще, просто открывались старые раны и начинали болеть. Человек засыпал и не просыпался. Пока мы пересекали Атлантику, несколько трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь лихорадки; не хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из жизни и досужие человеческие разговоры. «Ел» я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот, любила ранними вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе, а потом тихо говорила мне: «Думаю, вон та будет следующей жертвой…»
Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море нежно укачивало меня, звезды сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на земле; они как будто касались волн. Я сидел в темной каюте один, и мне казалось, что небо опускается, чтобы соединиться с водой, что небеса и земля вот-вот сойдутся воедино, закроется страшная пропасть, и откроется великая тайна, и хаос сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или Сатана? Я вдруг подумал, какой покой обрету, когда узнаю дьявола, увижу его лицо; пусть это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело принадлежу ему, кончится мучительное неведение, и я перешагну грань, которая навсегда отделила меня от человеческого естества.
Мне казалось, что корабль движется навстречу этой тайне. Нас обнимал бескрайний простор, и не было ему конца, и сердце замирало от красоты и величия мира. И вдруг я понял, что «обрести покой» – это совсем не то; наоборот, это ужасно. Разве можно найти покой в вечном проклятии? И что такое мои мучения по сравнению с адским неугасимым пламенем? Тихое колыхание волн под вечными звездами и сами звезды – что общего у них с дьяволом? И образы, памятные с детства, всегда неподвижные в безумном водовороте смертной жизни: ангел смотрит в лицо Господа, и строгий лик Божий – вот где вечный покой, и мирная гладь морская – только прикосновение к нему.
Но даже в эти мгновения, когда корабль спал и спал весь мир, небеса и преисподняя казались мне только выдумкой, плодом человеческого воображения. Узнать, существуют ли они на самом деле, поверить, все равно во что – в рай или ад, – только это, наверное, могло успокоить меня.
Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она проснулась и зажгла все лампы. У одной пассажирки она позаимствовала прелестную колоду карт в стиле Марии-Антуанетты: на ярко-малиновом фоне рубашек расцветали золотые лилии. Она раскладывала пасьянс и все время спрашивала меня про Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал отвечать. Она уже оправилась от потрясения. Если и помнила, как кричала в огне, то сейчас не хотела думать об этом; а слезы, которые она проливала у меня на руках, казалось, совсем стерлись из ее памяти. Она стала прежней – решительной, хладнокровной. И спокойной. Ничего не боялась и ни о чем не жалела.
«Надо было сжечь его, – сказала она. – Мы как дураки поверили, что он умер».
«Но как он сумел выжить? – спросил я. – Ты же видела эти останки».
Я действительно ничего не понимал и с радостью бы забыл все это, но ничего не получалось. Клодия размышляла вслух: «Предположим, он перестал бороться, но был еще жив; заключенный в беспомощный труп, но в полном сознании…»
«В полном сознании!» – прошептал я.
«Представь, он оказался в болоте и услышал, что мы уезжаем, и нашел в себе силы двигаться. Темнота вокруг кишела живыми существами. Однажды я видела, как он поймал в саду маленькую ящерицу, оторвал ей голову и смотрел, как она умирает. Воля к жизни в нем безгранична. Его руки всегда цепко хватали все, что движется».
«Воля к жизни? – сказал я. – Думаю, дело не в этом…»
«Он напился крови, набрался сил, дополз до дороги и нашел еще кого-то. Быть может, припав к земле, он подстерег проезжающий экипаж, а может, полз, собирая кровь повсюду, где только можно, пока не добрался до лачуги иммигрантов или до какой-нибудь усадьбы. Представляю себе, как он выглядел! – Она прищурилась и посмотрела на лампу под потолком. Голос ее был приглушен и ничего не выражал. – Что он сделал потом? Мне это совершенно ясно. До рассвета он бы не успел вернуться в Новый Орлеан и, скорее всего, пошел на кладбище в Олд-Байю. Благотворительная больница каждый день доставляет туда гробы. Я прямо вижу, как он раскапывает свежую могилу, вываливает в грязь труп из гроба и прячется в нем. До следующей ночи его никто не потревожит. Да… так оно и было, я уверена».
Я долго думал и согласился, что, наверное, она права. Клодия выложила на стол еще одну карту, посмотрела на круглое лицо седовласого короля и задумчиво добавила: «На его месте я поступила бы именно так. Почему ты так смотришь?»
Она собрала карты; маленькие пальцы старались аккуратно сложить колоду; потом она перетасовала их.
«Ты уверена, что, если бы мы сожгли его, он бы умер?»
«Конечно уверена: если нечему воскресать, то ничего и не воскреснет. К чему ты клонишь?» Она сдала карты себе и мне на небольшом дубовом столике, но я к ним не притронулся.
«Не знаю… – прошептал я. – Наверное, не было никакой воли к жизни… В этом нет нужды».
Клодия спокойно смотрела на меня, и я не мог догадаться, о чем она думает, поняла ли она, о чем я говорю.
«Наверное, он просто не мог умереть… А что, если он и мы… и правда бессмертны?»
Она смотрела на меня и молчала.
«Сознание в этом ужасном теле… – Я отвел глаза. – Если так, то почему бы сознанию не присутствовать в чем угодно: в огне, солнечном свете… Какая разница?»
«Луи, ты просто боишься, – мягко сказала Клодия, – и не хочешь побороть страх. Ты не понимаешь: страх опасен. Мы узнаем ответ. Мы найдем тех, кто владеет этими знаниями издревле, с тех пор как вампиры появились на земле. Это наше право, право первородства, а Лестат лишил нас его и поэтому заслужил смерть».
«Но он не умер…» – сказал я.
«Он мертв, – ответила она. – Никто не мог выйти из этого дома, кругом были люди, так что он погиб, как и этот припадочный эстет, его друг. Сознание… Разве это важно?»
Она собрала карты и отложила их, жестом попросила меня подать со столика возле койки ее книги. С ними она не расставалась. Это были разные сведения о вампирах, она штудировала их, как учебники. Там не было ни английских романов ужасов, ни рассказов Эдгара По, никакой фантастики, только сухие отчеты о появлении вампиров в Восточной Европе. Она молилась на свои книги, как на Библию; вычитала, что в этих странах останки вампиров сжигали, но сперва отрубали голову и втыкали в сердце кол. Она читала их и перечитывала. Пока мы пересекали Атлантику, она выучила почти наизусть записки путешественников, ученых и миссионеров. И составила план нашего путешествия по суше, без бумаги и карандаша – все держала в голове. Мы не будем заезжать в блистательные европейские страны, мы сойдем на побережье Черного моря, в Варне, углубимся в Карпаты и там, среди глухих деревушек, начнем свои поиски.
Не о том мечтал я. Мне хотелось повидать другой мир, обрести другие знания, и Клодия пока не могла меня понять. Я так давно хотел увидеть Европу, ее древние страны, великие города, но Клодия настояла на своем. Корабль прошел Гибралтарский пролив, и мы уже плыли по Средиземному морю.
Я ждал встречи с его голубыми волнами, но это было ночное море, и я напрасно мучился, пытаясь вспомнить, каким оно было в годы моего детства. Средиземное море стало для меня черным навсегда. В короткие холодные предрассветные часы, когда даже Клодия засыпала, утомленная чтением и голодом, потому что из осторожности мы почти всегда голодали, я опускал к самой воде фонарь, но ничего не мог разглядеть, кроме черных волн, и только отраженный луч смотрел на меня из глубин немигающим глазом, как будто хотел сказать: «Луи, лишь черная тьма – твой удел. Это не твое море. Прекрасные сказания человечества, их вечные ценности – это все не для тебя».
И с тоской я думал о встрече с вампирами Старого Света, с такой горечью, что воздух, казалось, терял свою свежесть. Какую тайну, какую истину могут нам открыть эти ночные чудовища? Зачем нам эти страшные знания, зачем вообще их искать? О чем может поведать один про́клятый другому?
Я так и не сошел на берег в Пирее, но в мыслях бродил по Акрополю, глядел на луну над развалинами Парфенона, измеряя собственное ничтожество величием его колонн; гулял по улицам, которыми ходили греки, погибшие при Марафоне, слушал шелест древних олив. То были памятники бессмертным, а не живым мертвецам. Эти тайны выдержали проверку временем, и я только начинал постигать их. Но я все равно возвращался к цели наших поисков, снова и снова спрашивал себя, стоит ли нам открыто задавать вопросы, ведь это огромный риск: ответ может быть непредсказуем, страшен, трагичен. Мне ли этого не знать? Я присутствовал при смерти собственного тела, видел, как все человеческое во мне увядает и умирает, чтобы снова связать меня неразрывной цепью с миром, в котором я – изгнанник, мертвый призрак с живым сердцем.
Я вспомнил зимнюю ночь в Новом Орлеане, когда бродил по кладбищу Сент-Луи и вдруг увидел сестру. Она состарилась, сгорбилась; она несла букет белых роз, бережно завернутый в пергамент, и, склонив седую голову, медленно брела сквозь зловещую тьму к могиле своего брата Луи. Рядом лежал и наш младший брат. Она шла проведать того Луи, который сгорел в Пон-дю-Лак и оставил огромное наследство своему неизвестному крестнику и тезке. Она принесла брату Луи белые розы, словно я умер только вчера и не прошло полвека, словно ее, как и меня, все еще мучили воспоминания. Глубокая печаль заострила черты ее прекрасного лица, согнула ее хрупкие плечи. И я ничего не мог сделать. Не мог коснуться ее серебристых волос, прошептать, как люблю ее. Я не хотел, чтобы ее горе сменилось смертельным ужасом. И оставил ее наедине с печалью, оставил навсегда.
Я слишком много и долго мечтал, но я был узником этого корабля и этого тела, которое зависит от каждого восхода солнца, как никакое другое. Мое сердце стремилось в горы Восточной Европы в надежде найти ответы на вопросы: почему Бог допускает такие страдания? Почему Бог позволил им начаться и как можно положить им конец? Пока я не узнаю ответы, у меня не хватит мужества покончить с этим. И наконец Средиземное море сменилось Черным.
Вампир вздохнул. Юноша сидел, подперев щеку ладонью, его глаза покраснели от усталости, но он ждал продолжения.
– Вы думаете, я с вами играю? – спросил Луи, на мгновение нахмурив брови.
– Нет, – поспешно ответил юноша. – И я не буду ничего спрашивать. Вы сами расскажете, когда захотите.
Вдруг из глубины дома донесся приглушенный шум – это был старый дом в викторианском стиле, – кто-то тяжело ступал по дряхлым половицам. Впервые посторонний звук вмешался в разговор, юноша посмотрел на дверь, удивленно огляделся, словно только что вспомнил, где находится. Вампир не шевельнулся. Он смотрел в пустоту; в мыслях он был далеко отсюда.
– Та деревня… Я уже не помню, как она называлась. Она находилась в нескольких милях от побережья, мы добрались туда в экипаже. Что это был за экипаж! Клодия постаралась на славу. Этого и следовало ожидать, но меня такие вещи всегда заставали врасплох. В Варне я заметил, что она опять переменилась. Это была моя дочь, но в равной мере и дочь Лестата. Она переняла мое отношение к деньгам, а у Лестата научилась тратить их направо и налево. Она наняла самый роскошный черный дилижанс, который отыскался в Варне; на его кожаных сиденьях можно было разместить целый отряд путешественников, не говоря уже о мужчине, ребенке и резном дубовом ящике. Сзади были прикреплены два сундука с самой лучшей одеждой, какую только можно было достать в местных магазинах. Огромные колеса на мягких рессорах с пугающей легкостью и быстротой катили весь этот груз по извилистым горным дорогам. Это было волнующее переживание. Наши лошади неслись по незнакомой, странной стране, и мерно покачивался дилижанс.
Нас окружала пустынная местность, мрачная, как любой сельский ландшафт. Неясные очертания замков и развалин рождали во мне незнакомую тревогу, да и местное население не внушало доверия. В маленьких деревушках нам негде было укрыться от их глаз; и мы понимали, что это очень опасно.
В Новом Орлеане не было нужды скрывать следы убийств: наши жертвы терялись в гибельном море чумы, лихорадки и преступности. Но сейчас нам приходилось покрывать большие расстояния, чтобы оставаться незамеченными. Здешний простой люд, которому оживленные улицы Нового Орлеана, наверное, показались бы сущим адом, свято верил, что мертвые ходят по земле и пьют кровь живых. Они знали наши имена: вампир, дьявол. Мы были в курсе всех местных слухов и не хотели сами их порождать.
Мы переезжали из селения в селение, поспешно, всегда без попутчиков, стараясь не привлекать внимания людей. На постоялых дворах я сидел у камина, Клодия у меня на руках притворялась спящей. Я прислушивался к разговорам местных крестьян и приезжих – вдруг кто-то заговорит по-немецки или по-французски и речь зайдет про вампиров; но мне удавалось услышать только неясные слухи или старые легенды, и ничего определенного.
И наконец мы добрались до той деревни, до поворотной точки нашего путешествия. Свежий воздух, ночная прохлада – все это стерлось из моей памяти. Даже сейчас я вспоминаю те места с невольным содроганием.
Предыдущую ночь мы провели на уединенной ферме и ничего не успели узнать. Но эта деревня сразу нас насторожила. Мы приехали не слишком поздно, но на улице не было ни души. Все ставни были закрыты, мертвый фонарь качался на ветру у входа на постоялый двор. Неубранный мусор на крыльце, сухие цветы в витрине запертого магазина, пустой бочонок перекатывался по темному двору гостиницы – казалось, здесь свирепствует чума.
Я помог Клодии выйти из экипажа и вдруг заметил под дверью гостиницы тусклую полоску света.
«Скорее набрось капюшон, – прошептала Клодия. – Сюда идут». Кто-то внутри отодвигал щеколду.
Вначале я увидел только свет и очертания женской фигуры в дверном проеме; потом женщина шагнула вперед, и фонарь нашего экипажа осветил ее лицо.
«Нам нужна комната на ночь, – сказал я по-немецки. – И стойло для лошадей. Они выбились из сил».
«Ночь – неподходящее время для путешествий, – сказала она странным, безжизненным голосом. – Особенно с ребенком».
За ее спиной я разглядел комнату: там, у огня, тихо переговаривались люди. В основном крестьяне; только один мужчина был одет примерно как я: сшитый на заказ костюм, плащ; но его одежда помялась и запылилась. Огонь очага освещал его рыжие волосы. Это был иностранец, как и мы, и только он один не встретил нас настороженным взглядом. Его голова покачивалась, как у пьяного.
«Моя дочь устала, – сказал я женщине. – Нам негде больше остановиться…» И вдруг услышал тихий шепот Клодии: «Луи, посмотри… там, над дверью… чеснок и распятие!»
Такого я никогда не видел: маленькая бронзовая фигура Христа на деревянном кресте, свежие и высохшие гирлянды чеснока обвивали распятие. Женщина проследила за моим взглядом, потом пристально посмотрела на меня. Я увидел, как она измучена: темные волосы не прибраны, глаза покраснели, дрожащая рука теребит платок на груди. Я шагнул на порог, она, помедлив, распахнула дверь; я прошел мимо нее, она что-то прошептала, и я догадался, что это молитва, хотя не понимал славянских слов.
В маленькой, тускло освещенной комнате были люди, много людей, мужчины и женщины; они сидели на скамьях вдоль грубых дощатых стен и даже на полу. Казалось, здесь собралась вся деревня. Младенец спал на руках у матери, другой ребенок, постарше, устроился на ступеньках лестницы, подложив под голову руки. И всюду чеснок, на гвоздях и крючках по стенам, в горшках, мисках и кувшинах, на столах. Только очаг освещал комнату, изменчивые тени ложились на мрачные лица. Люди молча смотрели на нас.
Никто не двинулся, не предложил нам сесть. Наконец хозяйка сказала по-немецки, что я могу отвести лошадей в стойло. Она долго смотрела на меня красными, безумными глазами; потом ее лицо смягчилось. Она сказала, что посветит мне с порога фонарем, только надо оставить ребенка здесь и поторопиться.
Но меня встревожил странный запах; я различил его сквозь чад очага и винный дух. Это был запах смерти. Рука Клодии дрогнула у меня на груди, маленький палец указал на дверь возле лестницы. Запах доносился оттуда.
Я отвел лошадей. Женщина принесла мне стакан вина и миску с супом. Я присел, Клодия устроилась у меня на коленях. Она отвернулась от огня и не сводила глаз с таинственной двери. Все по-прежнему смотрели на нас. Все, кроме иностранца. Я рассмотрел его получше. С первого взгляда он показался мне гораздо старше. Но я ошибся: он был просто очень измучен. Худое приятное лицо, светлая веснушчатая кожа. Почти мальчик. Большие голубые глаза смотрели на огонь, брови и ресницы золотились от света, взгляд был открытый и детский. Но что-то мучило его, не давало покоя. И он был сильно пьян. Вдруг он повернулся ко мне лицом, и я увидел, что он плачет.
«Вы говорите по-английски?» – прозвучал в тишине его голос.
«Да», – ответил я.
Он победным взглядом обвел каменные лица.
«Вы говорите по-английски! – воскликнул он, его губы скривились в горькой усмешке. Он поднял глаза к потолку, потом снова повернулся ко мне. – Бегите из этой страны! Запрягайте коней, загоните их насмерть, только бегите отсюда!»
Его плечи болезненно затряслись, он прижал ладонь ко рту. Хозяйка холодно сказала по-немецки: «Вы сможете уехать завтра утром».
Она стояла у стены, сложив руки на грязном фартуке.
«Что случилось?» – спросил я у нее шепотом.
Потом посмотрел на молодого человека, но он ответил мне стеклянным взглядом. Все молчали. В камине тяжело ухнуло полено.
«Расскажите мне, что случилось», – попросил я англичанина.
Он поднялся. На минуту мне показалось, что он упадет, но он только качнулся, оперся о край стола и наклонился ко мне. Его черный пиджак и манжеты сорочки были забрызганы вином.
«Вы хотите это увидеть?» Он прерывисто вздохнул, заглянул мне в глаза.
«Оставьте ребенка здесь!» – повелительно сказала женщина.
«Она спит», – ответил я, поднялся и последовал за молодым человеком к той двери, что у лестницы.
Люди поспешно отодвинулись от двери, и мы вошли в маленький зальчик.
Единственная свеча горела на буфете, и первым делом я заметил ряд искусно расписанных тарелок на буфетной полке. Маленькое окно было занавешено, на стене тускло отсвечивала картина: Дева Мария с младенцем Иисусом. Посреди комнаты стоял большой дубовый стол. На нем лежала молодая женщина со сложенными на груди белыми руками. Рыжеватые волосы разметались вокруг шеи и по плечам. Прелестное лицо уже застыло маской смерти. Свисающие с запястья янтарные четки чуть поблескивали на фоне темного шерстяного платья. Рядом лежали красная фетровая шляпа с широкими мягкими полями и вуалью и пара черных перчаток. Вещи будто ждали, что хозяйка вот-вот проснется. Англичанин подошел поближе, аккуратно поправил шляпу, достал из кармана большой платок и уткнулся в него лицом. Он едва сдерживал рыдания.
«Знаете, что они хотят с ней сделать? – прошептал он, взглянув на меня. – Как вы думаете?»
Хозяйка подошла, тронула его за руку, но он грубо оттолкнул ее.
«Не знаете? – прокричал он свирепо. – Варвары!»
«Прекратите!» – глухо проговорила женщина.
Он сжал зубы и тряхнул головой. Волосы упали ему на глаза.
«Не подходите к ней, – сказал он хозяйке по-немецки, – и ко мне тоже».
В соседней комнате шептались. Англичанин еще раз взглянул на мертвую, его глаза наполнились слезами.
«Такая невинная, – нежно прошептал он и, вдруг задохнувшись, потряс кулаком. – Будь ты проклят… Бог! Я ненавижу тебя!»
«Господи», – выдохнула женщина и быстро перекрестилась.
«Посмотрите», – сказал молодой человек и расстегнул кружевной воротничок платья, бережно, словно не мог и не хотел прикасаться к мертвому телу.
Да, это были они. Сколько раз я их видел… Там, на горле, на пожелтевшей коже, темнели две маленькие отчетливые ранки. Англичанин покачнулся, закрыл лицо руками.
«Мне кажется, я схожу с ума!» – произнес он.
«Идемте отсюда». Хозяйка вцепилась в молодого человека, щеки ее вспыхнули.
«Оставьте его, – остановил я ее. – Я позабочусь о нем».
«Если так будет продолжаться, я выброшу вас отсюда, прямо сейчас». Губы женщины дрожали, она сама держалась из последних сил. Потом повернулась, закуталась в платок и бесшумно вышла из комнаты. Люди в дверях расступились и пропустили ее.
Англичанин плакал.
Я знал, что должен остаться с ним, но не только затем, чтобы выведать что-нибудь у него; мое сердце тяжело билось от волнения: невыносимо было видеть, как он страдает. Безжалостная судьба столкнула нас в ту ночь.
«Я побуду с вами», – предложил я и принес два стула. Англичанин сел и уставился на свечу.
Я закрыл дверь, и стены отступили в темноту; огонь свечи озарял его склоненную голову. Облокотившись на буфет, он вытер глаза носовым платком, достал из кармана оплетенную бутылку и предложил мне. Я отказался.
«Расскажите мне, что случилось».
Он кивнул.
«Надеюсь, вы добавите хоть немного здравого смысла этим людям. Вы ведь француз?»
«Да», – подтвердил я.
Он горячо сжал мою руку. Он был так пьян, что не почувствовал ее холода. Сказал, что его зовут Морган, что я нужен ему сейчас, как никто и никогда. Я держал его руку, она дрожала, как в лихорадке, и я… Не знаю почему, но я открыл ему свое имя, которое почти никому не доверял. Но он словно не слышал меня, смотрел на мертвую женщину, его губы сложились в слабое подобие улыбки, глаза наполнились слезами. Эти слезы растрогали бы даже камень.
«Это я ее погубил! Я привез ее сюда».
«Нет, – поспешно возразил я. – Вы не виноваты. Скажите, кто это сделал?»
