Энн Райс
Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых
«Чудовище, – подумал я, – ты только что убил человека и дальше будешь убивать». Я подхватил картину и направился к двери.
И вдруг человек, безжизненно лежавший на полу, привстал, с громким животным стоном вцепился в мой башмак, скользя пальцами по гладкой коже. Какая-то непостижимая сила, превосходящая мою, подняла его на ноги, он дотянулся и ухватил портрет.
«Отдай! – рычал он, оскаливая зубы. – Отдай!»
Я смотрел то на него, то на собственные руки, с поразительной легкостью державшие вещь, которую он так отчаянно тянул к себе, точно намеревался захватить с собой на небеса или в преисподнюю. Два существа вырывали холст друг у друга из рук: я – нечеловек с человеческой кровью, и он – человек, которого не смогло одолеть зло в моем облике. И тогда, обезумев, я вырвал картину из его скрюченных пальцев и, легко подтащив полумертвое тело к себе, с яростью глубоко вонзил клыки в кровоточащее горло.
В номере я первым делом повесил портрет над каминной полкой и долго стоял перед ним. Клодия была дома, где-то в комнатах, но я чувствовал присутствие кого-то еще. Сперва я подумал, что кто-то из номера над нами, мужчина или женщина, вышел на балкон, и поэтому в ночном воздухе разливается неповторимый запах человеческой плоти. Я сам не знал, зачем притащил с собой картину и чего ради боролся за нее с умирающим человеком, и теперь мне было тошно и стыдно. Не понимал, почему не могу оторваться от нее и стою здесь перед каминной полкой. Я опустил голову, руки у меня дрожали. Потом я обернулся и посмотрел вокруг, медленно, чтобы гостиная успела обрести привычные очертания. Я просто хотел увидеть цветы, бархатные кресла, свечи в изящных канделябрах и все эти мирные, домашние вещи. Стать обычным человеком и ничего не бояться!
В следующее мгновение моему взгляду предстала женщина.
Она сидела за туалетным столиком Клодии и смотрела на меня спокойно и бесстрашно. Ее платье из зеленой тафты отражалось во всех зеркалах. Темно-рыжие волосы были аккуратно разделены на пробор и зачесаны за уши, выбившиеся мелкие пряди обрамляли бледное, приятное лицо. Вдруг она улыбнулась одним ртом, нежным и мягким, как у ребенка, и ее спокойные синие глаза просияли.
«Да, он в точности такой, как ты рассказывала, – сказала она Клодии. – Я уже полюбила его». Она поднялась с кресла, чуть приподняв складки платья, и три маленьких зеркала сразу опустели.
Я потерял дар речи. Повернувшись, я увидел Клодию, она уже успела забраться на огромную кровать. Ее личико казалось невозмутимым, но маленькие ручки судорожно комкали шелковую занавеску.
«Мадлен, – еле слышно произнесла она, – Луи очень застенчив».
Мадлен улыбнулась, приблизилась ко мне, сдвинула кружевной воротничок платья и обнажила нежную шею. Я разглядел две красноватые точки. Улыбка сползла с ее губ, они вдруг стали упрямыми и чувственными, она сузила глаза и выдохнула: «Пей».
С невыразимым ужасом я отшатнулся, прижал к виску кулак. Клодия мгновенно очутилась между нами и схватила меня за руку. Ее глаза впились в меня, как два свирепых, безжалостных огня.
«Сделай это, Луи, – приказала она. – Ты ведь знаешь, я не могу сама. – Ее ровный, холодный голос скрывал мучительную боль. – Я слишком мала. Моей силы недостаточно! Вы позаботились об этом, когда сделали меня вампиром! Ты должен, Луи!»
Клодия сжала мое запястье, оно саднило, как от ожога. Я бросил взгляд на дверь и решил, что лучше всего сразу уйти. Клодия противостояла мне всем своим упрямством и железной волей, а в глазах женщины светилась та же решимость. Если бы Клодия стала нежно умолять меня, уговаривать, я успел бы собраться с силами. Но в ее глазах застыло странное выражение безысходности, и холодная маска не могла его спрятать. Я не мог уйти. И вдруг она отвернулась, точно все ее надежды рухнули. Я не мог понять, что с ней. Она опустилась на кровать, склонив голову, молча смотрела в стену, ее губы шевелились. И мне захотелось коснуться ее, объяснить, что она просит невозможного, попытаться хоть как-то притушить пламя, сжигающее ее изнутри.
Женщина тихо подошла к камину и села в кресло. Ее платье шелестело и радужно переливалось, словно окутывало ее тайной. Она смотрела на нас, ее загадочные глаза горели на бледном лице. Я повернулся к ней, посмотрел на припухлые детские губы, нежные щеки… Поцелуй вампира не оставил никаких следов, кроме двух крошечных ранок.
«Какими ты нас видишь?» – спросил я.
Она не сводила глаз с Клодии. Казалось, ее околдовала неземная красота девочки, страстные женские движения ее маленьких сильных рук.
Она с трудом перевела взгляд на меня.
«Я спросил, какими ты видишь нас? – повторил я. – Не правда ли, мы прекрасны? Как светится эта мертвенно-бледная кожа! Как волшебно сияют эти свирепые глаза! О, я хорошо помню, сколь близоруко и несовершенно зрение людей! Как сквозь туманную пелену передо мной мерцала магическая красота вампира, такая соблазнительная и такая обманчивая! Пей, говоришь ты мне. Ты сама не знаешь, чего просишь!»
Клодия вскочила с дивана и приблизилась к нам.
«Как ты смеешь, – прошептала она. – Как ты смеешь решать за нас обоих! Если б ты знал, как я презираю тебя! Это презрение точит мою душу, точно ржавчина – железо! – Ее маленькая фигурка дрожала, она поднесла к груди сжатые кулачки. – Не смей отворачиваться, смотри мне в глаза! Меня уже тошнит от этого, тошнит от твоих бесконечных страданий. Ты ничего не понимаешь. Ты не можешь смириться с тем, что ты – зло, а мне приходится мучиться из-за этого. Я больше так не могу. С меня довольно! – Ее пальцы снова впились в мое запястье. Я сжался от боли, отступил назад, спотыкаясь под ее ненавидящим взглядом. В ней закипал ужасный гнев, будто свирепый хищный зверь пробуждался к жизни. – Вы, словно добычу, вырвали меня из рук людей, как зловещие чудовища из кошмарных сказок. Отцы! – Последнее слово вылетело из уст Клодии, как плевок. – Плачь, плачь: воистину есть отчего рыдать! Но у тебя все равно не хватит слез, чтобы оплакать то, что вы сделали со мной. Каких-нибудь семь-восемь лет человеческой жизни – и мое тело стало бы таким же! – Она ткнула пальцем в Мадлен; та в ужасе закрыла лицо руками, застонала, и мне почудилось имя Клодии, но Клодия ее не слушала. – Да, точно таким же! Я смогла бы гулять с тобой по улицам как равная. Чудовища! Сделать бессмертной эту жалкую плоть!» Слезы стояли у нее в глазах, голос прерывался.
«Ты сделаешь ее бессмертной ради меня! – Она наклонила голову, спрятала лицо под завесой волос. – Ты подаришь мне ее или завершишь начатое тобою однажды ночью в гостинице в Новом Орлеане. У меня нет сил жить дальше с этой ненавистью в душе, с этим ядом. Я больше не могу, я не выдержу!»
Часто и прерывисто дыша, она откинула волосы со лба и зажала ладонями уши, чтобы не слышать собственных слов. Жгучие красные слезы катились по ее щекам.
Я упал на колени, протянул к ней руки, но не посмел коснуться ее или хотя бы произнести ее имя; я боялся, что невыносимая боль вырвется из моей груди чудовищным бессмысленным криком. Клодия тряхнула головой, вытерла слезы и крепко стиснула зубы.
«Я по-прежнему люблю тебя, и это мучает меня больше всего. Лестата я не любила никогда. Но ты – другое дело! Я одинаково сильно люблю и ненавижу тебя. Эти два чувства неразделимы в моей душе! Боже, как я ненавижу тебя!» Глаза Клодии, затянутые кровавой пеленой, вспыхнули и вновь погасли.
«Да», – прошептал я и склонил голову.
Но она не слушала меня и бросилась к Мадлен, и та обняла ее так крепко, так отчаянно, словно хотела защитить девочку от меня. Как горько, как глупо – ведь Клодия искала защиты от себя самой.
«Не плачь, не плачь», – шептала Мадлен, гладила ее лицо и волосы так ожесточенно, что смертному ребенку наверняка было бы больно. Клодия прижалась к ее груди и затихла. Она закрыла глаза, ее лицо смягчилось, точно ярость, обуревавшая ее, вдруг иссякла. Измученная рыданиями, она обняла Мадлен за шею и уткнулась лбом в мягкую тафту.
Я смотрел на них: нежная женщина плакала так безутешно; ее теплые руки обнимали это существо, это бледное, неистовое, нечеловеческое дитя, понять которое она не могла – и все равно любила. И я сейчас сопереживал этой сумасшедшей, она так безрассудно играла с огнем, возилась с навеки проклятым созданием. Я мог бы вырвать маленького демона из ее рук, прижать Клодию к себе, разубедить ее, развенчать ее обвинения, но я сопереживал этой женщине, я горевал о ней как о себе самом, давным-давно умершем.
И я не двинулся с места, не встал с колен и думал только об одном – что любовь и ненависть неразделимы; как за соломинку, я хватался за эти слова.
Клодия давно уже перестала плакать, но Мадлен этого не замечала; она ласково гладила Клодию по голове, ее мягкие рыжие волосы касались щеки девочки. Та замерла, застыла у нее на руках, как статуя, большие влажные глаза смотрели на меня. Я ответил ей долгим взглядом, но не мог и не хотел ничего говорить в свое оправдание. Мадлен шепнула что-то ей на ухо, Клодия помолчала, потом сказала тихо и нежно: «Пожалуйста, оставь нас одних».
«Нет», – мотнула головой Мадлен и вдруг зажмурилась, вздрогнула всем телом, как от ужасной муки. Но Клодия взяла ее за руки, помогла встать, и та подчинилась, глаза на бледном лице смотрели испуганно и покорно.
В гостиной у двери они остановились, Мадлен поднесла руку к горлу, беспомощно озираясь, как та девушка из спектакля. Вдруг Клодия скрылась в дальнем углу, взяла что-то и вышла из тени на свет. В руках у нее была большая кукла – девочка с волосами цвета воронова крыла, большими зелеными глазами и милым личиком. Клодия протянула куклу Мадлен, фарфоровые ножки звякнули. Мадлен посмотрела на куклу, и вдруг глаза ее ожесточились, она усмехнулась, обнажив белоснежные зубы, погладила куклу по голове и рассмеялась тихим грудным смехом.
«Приляг», – сказала Клодия; в дверной проем я увидел, что они обе опустились на кушетку. Мадлен подобрала платье, Клодия устроилась рядом и обняла ее за шею. Кукла упала на пол, Мадлен подняла ее, закрыла глаза, откинула голову на подушку, волосы Клодии касались ее лица.
Я снова прислонился к кровати. Я слышал шепот Клодии: она уговаривала Мадлен успокоиться, потерпеть. Потом я услышал шаги, они приближались; дверь, скрипнув, затворилась и отгородила Мадлен от нас и от нашей ненависти, от глубокой пропасти, что пролегла между нами.
Я поднял голову: Клодия стояла передо мной и смотрела без горечи и без злобы; ее лицо было неподвижно, как у той куклы.
«Все это правда! – сказал я. – Я заслужил твою ненависть. Заслужил ее уже в ту самую минуту, когда Лестат вложил твое слабое тело в мои руки».
Казалось, она не слышит меня, ее глаза струили мягкий, приглушенный свет. Ее красота обжигала мою душу, я страдал невыносимо.
Вдруг она удивленно сказала: «Ведь ты мог тогда просто убить меня. Да, убить. – Она окинула меня невозмутимым взглядом. – Может, ты хочешь сделать это сейчас?»
«Сейчас! – Я обнял ее, притянул к себе. Ее смягчившийся голос пробудил во мне нежность. – Что ты говоришь? Ты сошла с ума?»
«Но я хочу этого, – сказала она. – Припади губами к моей шее, как тогда, и пей кровь каплю за каплей, покуда у тебя хватит сил. Подтолкни мое сердце к краю обрыва. Я маленькая, тебе не составит труда забрать мою жизнь. Я не стану сопротивляться. Я ведь такая хрупкая, ты можешь сломать меня одним пальцем, как цветок».
«Неужели ты правда этого хочешь? – спросил я. – Почему же ты не захватила нож для меня?»
«Ты бы решился умереть вместе со мной? – Клодия насмешливо улыбнулась. – Да или нет? – настойчиво повторила она. – Разве ты так и не понял, что со мной происходит? Он медленно убивает меня, этот твой вампир-учитель; он превратил тебя в своего раба, потому что не хочет делить со мной твою любовь, он хочет забрать тебя всего. Я вижу его тень в твоих глазах. Ты мучишься, потому что не можешь скрыть свою любовь к нему. Подними голову, я заставлю тебя смотреть на меня, заставлю слушать».
«Довольно. Я тебя не оставлю. Мы уже говорили об этом… Но даже ради тебя я не могу превратить ее в вампира».
«Но ведь речь идет о моей жизни! Дай мне ее, чтобы она позаботилась обо мне, просто помогла бы выжить! И он тогда получит тебя целиком! Я всего лишь борюсь за собственную жизнь!»
Я чуть было не оттолкнул ее.
«Нет, нет, это какое-то безумие, дьявольское наваждение! – воскликнул я. – Это ты не хочешь делить меня с ним, хочешь, чтобы вся моя любовь принадлежала только тебе. А если не моя, то этой женщины. Он сильнее тебя, он тебя не замечает, поэтому ты сама желаешь ему смерти, как Лестату. Но тебе не удастся разделить со мной еще одну смерть. Все, что угодно, но только не это! И я не стану превращать ее в вампира, обрекать тысячи людей на верную гибель в ее объятиях. Твоя власть надо мной кончилась, и я ни за что на свете не сделаю этого!»
Если б только она могла меня понять!
Я никогда не верил, что Арман желает ее смерти, он был слишком далек от мелких страстей. Об этом я даже не думал. Я с ужасом начал понимать, что происходит нечто чудовищное и что по сравнению с этим мои гневные слова прозвучали как насмешка над собой, как жалкая попытка противостоять ее железной воле. Она ненавидит и презирает меня, она сама в этом призналась, и сердце у меня сжималось от тоски. Она сейчас нанесла мне смертельный удар, отняла самое главное – лишила своей любви. Этот нож был здесь, в моей груди, и я умирал за Клодию, за свою любовь, умирал от любви, как в ту ночь, когда Лестат подарил ее мне, назвал ей мое имя, когда я впервые встретился с ней взглядом. Эта любовь согревала меня долгие годы, лечила мою ненависть к себе, заставляла меня жить. Вот зачем Лестат дал ее мне: он все понимал! Но его план не удался, все было кончено.
Время шло, я мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки. Чувствовал ее взгляд, но не только ненависть горела в нем: в ее влажных глазах застыла жестокая, нестерпимая боль. Впервые она открыла мне свою боль! «Сделать бессмертной эту жалкую плоть». Я зажал уши, чтобы избавиться от этих слов. Я плакал. Долгие годы я думал, что ей все равно, что ей не бывает больно. Я ошибался. О, как бы Лестат посмеялся над нами! Вот почему в ту роковую ночь Клодия всадила кухонный нож в его грудь: ее мучения только рассмешили бы его. А чтобы убить меня, ей достаточно было показать свою боль: мое дитя страдало, и ее боль становилась моей болью.
В соседней комнате стоял гроб – постель для Мадлен. Клодия вышла туда и оставила меня наедине с моими мучениями. Но я даже хотел побыть один. Я стоял у открытого окна и смотрел на пелену дождя. Крупные капли искрились на листьях папоротника, на хрупких белых цветах, и тонкие стебельки гнулись, ломались под тяжестью воды. Ковер цветов устилал пол на маленьком балкончике, капли мягко ударялись о белоснежные лепестки. Я остался один, совсем один. И это было непоправимо, как то, что я сделал тогда с Клодией.
И все же я ни о чем не жалел. Может, виной тому была черная, беззвездная ночь. Холодный свет фонарей расплывался в тумане. И странный, незнакомый покой наполнил мою душу.
«Я один, один в целом свете», – говорил я себе и вдруг понял, что это хорошо, что так и должно быть. Как будто я всегда был один, и в ту ночь, когда стал вампиром, я покинул Лестата и пошел своей дорогой, не оглядываясь на него, и мне уже не нужен ни он, ни кто-то другой. Казалось, ночь говорит мне: «Ты – часть меня, только я понимаю тебя и укрываю в своих объятиях». Один на один с тенями, без страха и ночных кошмаров. Непостижимый, вечный покой.
Но скоро он оставил меня, рассеялся бесследно, как тучи после дождя. Прежняя боль пронзила сердце: я потерял Клодию; мрачные тени выползали из углов неприбранной, странно чужой комнаты и собирались вокруг меня. Но даже теперь, когда яростные порывы ветра разорвали в клочья эту тихую ночь, ко мне властно взывала какая-то незнакомая неодушевленная сила. И сила моего естества откликнулась на этот зов не сопротивлением, но таинственным, лихорадочным напряжением.
Я бесшумно двигался по комнатам, тихонько отворял перед собой двери и наконец в тусклом свете ламп увидел женщину. Она лежала на кушетке в обнимку с куклой. Я опустился перед ней на колени и увидел, что ее глаза открыты. В темноте, сгущавшейся позади нее, горели другие глаза, они внимательно смотрели на меня, маленькое бледное личико застыло в ожидании.
«Ты станешь заботиться о ней, Мадлен?» – спросил я тихо. Она еще крепче вцепилась в игрушку, спрятала лицо куклы у себя на груди. Моя рука сама собой потянулась к ней.
«Да!» – отчаянно сказала Мадлен.
«Ты думаешь, она тоже кукла?» – спросил я и положил ладонь на фарфоровую головку.
Мадлен резким движением вытащила куклу из-под моей руки и, упрямо стиснув зубы, посмотрела мне в глаза. «Ребенок, который никогда не умрет! Вот кто она для меня». Она выговорила это как заклинание.
«Ах вот оно что…» – прошептал я.
«С меня довольно кукол». Она отшвырнула игрушку. Она прятала что-то у себя на груди, прикрывая ладонью, но я знал, что она хочет мне это показать. И я вспомнил, что это; я уже видел его раньше – медальон, приколотый к платью золотой булавкой.
«И ребенка, который умер?» – догадался я, внимательно вглядываясь в ее лицо. Я представил себе ее лавку игрушек, этих кукол с одинаковыми лицами. Покачав головой, она дернула медальон, и булавка порвала платье у нее на груди. Дикий страх исказил ее лицо. Она разжала ладонь с булавкой, кровь текла по ее пальцам.
«Моя дочь», – прошептала она трясущимися губами.
Я открыл крышку медальона и увидел нарисованное на фарфоре лицо Клодии; нет, кукольное личико, обрамленное прядями волос цвета воронова крыла, слишком хорошенькое, приторно невинное. Я разглядывал портрет девочки, а мать с ужасом смотрела в темноту перед собой.
«У тебя горе…» – мягко сказал я.
«С меня довольно горя. – Ее глаза сузились. – Если б ты знал, как я жажду стать такой, как ты. Я уже давно готова к этому». Она потянулась ко мне всем телом, грудь вздымалась у нее под корсетом. И вдруг страшное разочарование изобразилось на ее лице. Она отвернулась и покачала головой.
«О, если бы ты был человеком и вампиром одновременно! – задыхаясь, гневно воскликнула она. – Если б я только могла показать тебе свою силу… – Она злобно усмехнулась. – Я бы заставила тебя хотеть меня. Но тебе неведома страсть! – Уголки ее рта поползли вниз. – Мне нечего дать тебе взамен!» Она нежно провела ладонью по груди, подражая ласке мужчины.
То было странное мгновение. Я и подумать не мог, что меня так взволнуют эти слова Мадлен, ее соблазнительно тонкая талия, высокая округлая грудь, нежные, слегка припухлые губы. Она даже не подозревала, как много во мне осталось от человека, как мучила меня недавно выпитая кровь художника. Я желал ее гораздо больше, чем она могла представить, она не понимала истинной природы убийства, не знала, что оно значит для вампира. Из чисто мужского самолюбия я решил доказать ей это, унизить за упреки, которые она посмела высказать, за мелочное тщеславие ее вызова, за взгляд, который она отвела, пряча отвращение. Только безумие двигало мною, потому что я не видел настоящих причин даровать ей бессмертие.
«Ты любила свою дочь?» – грубо и жестоко спросил я.
Я никогда не забуду ее глаза, полные ярости и испепеляющей ненависти.
«Как ты смеешь! – прошипела она в ответ. – Конечно любила».
Она едва не выхватила у меня медальон, но я успел зажать его в кулаке. И я все понял: вина мучила ее, а вовсе не любовь. Во искупление вины она открыла кукольную лавку, населила ее подобиями мертвого ребенка. И перед лицом этой вины она постигла неизбежность смерти. Тянулась к смерти с непоколебимой решимостью, властной, как моя собственная убийственная страсть. Она положила ладонь мне на грудь, я привлек ее к себе, ее волосы касались моего лица.
«Держись за меня покрепче, – сказал я, глядя на ее изумленно расширенные глаза, слегка приоткрытый рот. – Я буду пить твою кровь, и когда ты почувствуешь приближающийся обморок, старайся изо всех сил прислушиваться к биению моего сердца. Помни, что тебе ни в коем случае нельзя потерять сознание, и повторяй про себя: „Я буду жить“».
«Да, да», – возбужденно кивала она, и я слышал, как громко колотится ее сердце.
Она просунула руку мне под воротничок, ее пальцы обжигали меня.
«Смотри не отрываясь на свет и повторяй: „Я буду жить“».
Она тихонько вскрикнула – мои зубы пронзили нежную кожу, и теплая жидкость полилась в мои вены, ее грудь прижалась к моей, спина выгнулась дугой. Я зажмурился, но все равно видел ее безумные глаза и манящий, чувственный рот. Я приподнял ее повыше, почувствовал, что она слабеет, ее руки повисли.
«Держись за меня крепче, – шептал я, жадно глотая горячий поток, ее сердце билось у меня в ушах; переполненные вены разбухали от ее крови. – Свет, – сказал я. – Смотри на свет!»
Ее пульс начал замедляться, голова откинулась на бархатную подушку, белки потускнели, как у мертвой. Я оторвался от нее, и на мгновение мне показалось, что не могу шевельнуться, но я знал, что должен торопиться. Кто-то помог мне поднести кисть ко рту. Комната кружилась у меня перед глазами, и я заставил себя смотреть на свет, чтобы очнуться. Я почувствовал вкус собственной крови и страшным усилием поднес руку к губам Мадлен.
«Пей. Пей же», – приказал я.
Но она лежала неподвижно, безжизненно. Я притянул ее к себе, и первые капли упали ей в рот. Она открыла глаза и нежно прижалась губами к ране, но уже через минуту ее пальцы мертвой хваткой вцепились в мою кисть, и новая жизнь потекла в нее. Я раскачивал ее, что-то шептал и отчаянно силился не потерять сознание. Ее страшная жажда вытягивала из меня кровь, и самые тонкие мои сосуды отзывались болью; я схватился за кушетку, чтобы не упасть. Наши сердца неистово бились в такт, все глубже и яростней ее пальцы впивались мне в руку. Боль стала нестерпимой, и я чудом сдержал крик. Я отодвинулся, но она потянулась за мной следом. Она глотала кровь и стонала. Иссыхающие нити моих вен все больнее и сильнее дергали сердце, бессознательно выполняя приказ то ли своей, то ли чьей-то чужой воли; я оттолкнул Мадлен, опустился бессильно на пол, сжимая кровоточащую кисть.
Она молча смотрела на меня. Ее огромный полуоткрытый рот был весь в крови. Мне показалось, что прошла вечность. Лицо Мадлен расплывалось передо мной, она поднесла руку к губам, ее глаза еще больше расширились. И вдруг она поднялась, словно ею двигала какая-то внешняя, невидимая сила. Она села и, покачиваясь, огляделась по сторонам. Тяжелое платье повторяло каждое ее движение, будто само было частью ее тела: изящный орнамент, выгравированный на крышке музыкальной шкатулки, послушно крутящейся, следуя мелодии. Потом Мадлен перевела взгляд на себя и, повинуясь все той же бессознательной силе, с такой яростью сдавила тафту на груди, что ткань затрещала. Она зажала ладонями уши и зажмурилась, но почти сразу снова широко открыла глаза и уставилась на свет из соседней комнаты. Это была обычная газовая лампа, ее хрупкое свечение просачивалось сквозь неплотно притворенные тяжелые створки двойной двери. Мадлен вскочила, стремительно распахнула дверь и подбежала к лампе.
«Осторожно, Мадлен. Не трогай ее…» Клодия взяла ее за руку и мягко, настойчиво потянула. Но Мадлен уже разглядывала цветы на балконе. Она провела ладонью по мокрым лепесткам, прижала к щеке влажную руку. Я следил за каждым ее движением. Она срывала цветки, сжимала их в кулаке, мятые лепестки падали на пол; потом она подошла к зеркалу, коснулась его кончиками пальцев, внимательно всмотрелась в собственные глаза. Моя боль прошла, я перевязал рану платком. Я ждал, что будет дальше. Понял, что память Клодии не сохранила ее собственного превращения. Они с Мадлен пустились кружить по комнате в веселом танце. Кожа Мадлен становилась все бледнее в неровном свете лампы. Она взяла Клодию на руки, и та старалась веселиться, но за беззаботной улыбкой прятались тревога и усталость.
Вдруг Мадлен ослабела, покачнулась, но тут же выпрямилась и нежно опустила Клодию на ковер. Клодия поднялась на цыпочки, обняла ее и тихонько прошептала: «Луи, Луи…»
Я махнул рукой, чтобы она отошла. Мадлен опять перестала замечать нас, она глядела на свою вытянутую руку. Ее лицо вдруг осунулось, она прижала руку к губам: на пальцах проступали темные пятна.
«Нет, это ничего», – ласково предостерег я Мадлен, быстро подошел и взял Клодию за руку. Мадлен протяжно застонала.
«Луи», – позвала меня Клодия тихим, нечеловеческим шепотом; слух Мадлен еще не умел его различать.
«Она умирает. Ты не помнишь, как это бывает, ты была совсем маленькая», – шепнул я в ответ еще тише, отвел назад ее пушистые локоны, чтобы она могла меня расслышать.
Я ни на секунду не сводил глаз с Мадлен, она брела вдоль стен от зеркала к зеркалу. Слезы лились по ее щекам, она прощалась с человеческой жизнью.
«Она умирает?» – воскликнула Клодия.
«Нет. – Я опустился на колени, она испуганно взглянула на меня. – Ее сердце сильное, оно выдержало испытание, значит она будет жить. Но ей предстоит в последний раз пережить страх. Жуткий, мучительный страх смерти».
Нежно и сильно сжимая руку Клодии, я поцеловал ее холодную щеку. Она посмотрела на меня удивленно и тревожно. Мадлен плакала, и я медленно подошел к ней. Она стояла пошатываясь, раскинув руки, чтобы не упасть. Я осторожно поддержал ее, притянул к себе. В ее глазах за пеленой слез уже загорелось волшебное пламя.
«Это всего лишь конец жизни, и только, – мягко сказал я. – Ты видишь небо за окном? Оно светлеет, значит нам пора спать. Сегодня ты ляжешь со мной и будешь крепко держаться за меня. Скоро я засну тяжелым, беспробудным сном, подобным самой смерти, и не смогу ничем тебе помочь, ты останешься наедине со своим умирающим телом. Поэтому, чтобы побороть страх, ты должна покрепче прижиматься ко мне в темноте, ты слышишь? Держи меня за руки, и я буду держать тебя, сколько смогу».
Казалось, она тонет в моем взгляде, в этом ослепительном сиянии всех цветов и оттенков, недоступных глазу людскому. Я медленно подвел ее к гробу и сказал, чтоб она не боялась.
«Завтра ты проснешься бессмертной, – уговаривал я ее. – И уже не будешь бояться смерти. А теперь ложись».
Она испуганно отшатнулась от узкого ящика, обитого шелком. Ее кожа уже начала светиться в темноте. Но я понимал, что она сейчас не сможет лечь в гроб одна.
Не выпуская ее руки, я взглянул на Клодию, которая стояла возле нового гроба и пристально смотрела на меня. В ее невозмутимом взгляде читалась смутная подозрительность и холодное недоверие. Я усадил Мадлен в кресло и шагнул навстречу этому взгляду.
Молча опустившись на пол рядом с Клодией, я нежно обнял ее и спросил: «Ты узнаешь меня? Ты знаешь, кто я такой?»
Взглянув мне в глаза, она ответила: «Нет».
Я улыбнулся и кивнул.
«Не держи на меня зла за прошлое, – шепнул я. – Теперь мы равны».
Склонив голову набок, она внимательно разглядывала меня. Потом невольная улыбка озарила ее лицо, и она тоже кивнула.
«Дело в том, – спокойно сказал я, – что сегодня ночью в этой комнате умерла не эта женщина. Она будет умирать долго, может быть, не один год. Нет, сегодня здесь умер другой человек – я. Все человеческое, что еще оставалось в моей душе, исчезло бесследно и навсегда».
Ее лицо затуманилось, словно тонкая прозрачная вуаль окутала его. Губы ее разомкнулись, она вздохнула и сказала: «Да, ты прав. Теперь мы и в самом деле равны».
«Я сожгу эту лавку дотла!» – так сказала Мадлен. Она сидела перед камином и бросала в огонь вещи мертвой дочери: белые кружевные и льняные платья, старые покоробившиеся туфли, шляпки, пахнущие нафталином и засушенными цветами.
«Все это в прошлом». Она встала и отступила назад, глядя на пламя. Потом бросила на Клодию ликующий взгляд, полный преданной любви и обожания.
Я не верил ей. Каждую ночь мне приходилось силой оттаскивать ее от жертв, она не могла уже больше пить, но все равно держала их мертвой хваткой. Часто в порыве страсти она поднимала оцепеневшего от ужаса человека в воздух, разрывала ему горло цепкими пальцами цвета слоновой кости. Но я знал, что рано или поздно это безумие кончится и она прозреет, собственная светящаяся кожа и роскошные комнаты отеля «Сент-Габриэль» покажутся ей кошмарным сном, и она захочет, чтоб ее разбудили, захочет свободы. Она еще не успела понять, что все это очень серьезно и непоправимо; с безумным восторгом она разглядывала в зеркале свои прорезывающиеся клыки.
Но потом я начал понимать, что это безумие не пройдет, что она всегда жила в придуманном мире и теперь не захочет пробуждаться. Действительность была ей нужна только как пища для фантазии. Как паук плетет паутину, так она создавала собственную вселенную.
У нее были золотые руки – ловкие, быстрые; еще бы, ведь она на пару со своим бывшим любовником смастерила сотни подобий мертвой дочери, целую лавку, куда мы все вместе собирались наведаться. К этому умению добавились волшебный дар и страстность вампира. Однажды ночью я помешал ей совершить очередное убийство. Мадлен вернулась в отель с неутоленной жаждой и в порыве вдохновения из нескольких досок с помощью стамески и ножа сделала прелестное кресло-качалку, ладно пригнанное под фигурку Клодии, и та, грациозно сидя в нем возле камина, казалась взрослой женщиной. К нему через несколько ночей присоединился маленький столик. Из лавки Мадлен принесла кукольную керосиновую лампу и фарфоровую чашку с блюдцем, а однажды притащила записную книжку, найденную в сумочке какой-то дамы. В ручках Клодии маленькая тетрадь в кожаном переплете казалась увесистым томом. Окружающий мир переставал существовать, стоило только ступить в замкнутое пространство гардеробной Клодии. Словно по мановению волшебной палочки, там появились кровать со столбиками, едва доходившими мне до груди, низенькие зеркала, в которых я, проходя мимо, видел только отражение собственных ног. Картины на стенах тоже висели на уровне глаз Клодии. Вершиной всего был малюсенький туалетный столик; на нем лежала пара черных перчаток, вечернее платье из черного бархата с глубоким вырезом на спине и бриллиантовая диадема, которую Мадлен принесла с детского маскарада.
Но главным украшением этого великолепия была сама Клодия. Сказочная королева, она бродила по своему роскошному миру, потряхивая сверкающими золотистыми локонами и кокетливо поводя обнаженными белыми плечами. Я смотрел на нее с порога или неуклюже растягивался на ковре, подложив локоть под голову, чтобы заглянуть в глаза моей возлюбленной, которые таинственным образом смягчались в этом волшебном, созданном специально для нее убежище. Как прекрасна была она в черных кружевах: холодная, недоступная золотоволосая женщина с прелестным кукольным личиком; огромные влажные глаза смотрели на меня долгим равнодушным невидящим взглядом. Должно быть, они просто не замечали ту грубую, необъятную вселенную, частью которой был я; она перечеркнула ее, забыла про нее, потому что слишком долго страдала в ней, страдала всегда, но теперь, кажется, перестала, слушая звон игрушечной музыкальной шкатулки, опуская руку на игрушечные часы. Они бежали все быстрее, минуты текли, как золотой песок. Я сходил с ума.
