Энн Райс
Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых
«Разве художник, создавая такую картину, творит зло?» – спросила Клодия своим тихим, ничего не выражающим голосом.
Селеста, откинув со лба черные кудри, рассмеялась.
«Всякое воображаемое зло может стать настоящим, – ответила она, и в ее глазах вспыхнули враждебные огоньки. – Впрочем, мы стараемся не уступать людям в разных способах убийства!»
Она возбужденно, даже нервно засмеялась, наклонилась вперед и дотронулась до колена Клодии. Та безучастно встретила ее взгляд и снова погрузилась в молчание. Сантьяго подошел и завел разговор о наших апартаментах в гостинице. По-театральному размахивая руками, он старался убедить нас в том, что жить там очень опасно, как бы между делом демонстрируя удивительно точное знание наших комнат и обстановки. Он даже в деталях описал наши гробы, которые, по его словам, вызывали в нем дрожь отвращения.
«Перебирайтесь сюда! – обратился он ко мне по-детски непринужденно, как тогда на лестнице. – Живите с нами вместе, и не надо будет осторожничать. У нас надежная охрана… Кстати, расскажи мне, откуда вы взялись. – Сантьяго присел на пол возле моего кресла. – Мне знаком твой акцент, ну-ка, скажи что-нибудь».
Смутная тревога закралась в мое сердце: оказывается, я с акцентом говорю по-французски, но в тот момент я думал о другом. Я чувствовал в себе самом отражение его сильной воли и властности, они росли во мне с каждой минутой. Беседа продолжалась.
Эстелла говорила, что только черный цвет подходит вампиру, что пастельное платье Клодии хоть и очаровательно, но безвкусно.
«Мы сливаемся с ночью, – вещала она, – благодаря траурному блеску наших одежд».
Она прижалась щекой к Клодии и рассмеялась, пытаясь смягчить резкость своих слов. Вслед за ней засмеялись Селеста, Сантьяго и все остальные, зал наполнился неземными звуками тонкого серебристого смеха и нечеловеческих голосов. Они отражались от разрисованных стен, и огоньки свечей дрожали.
«Но как спрятать такие локоны?» – лукаво спросила Селеста, перебирая золотые волосы Клодии. Только теперь я обратил внимание, что все вампиры, кроме Армана, красили волосы в черный цвет. И одевались они только в черное, вот почему мне казалось, будто все мы – мраморные статуи, вырезанные из каменной глыбы одним и тем же резцом и разукрашенные одной и той же кистью. И это тревожило меня, страшно тревожило, но я не мог разобраться почему.
Я встал и отошел к зеркалу, подальше от них, и посмотрел на мрачное общество за моим плечом. Клодия сверкала среди них, точно одинокий бриллиант. Наверное, так же выглядел бы здесь спящий внизу юноша – Дэнис. Я вдруг понял, что с ними мне невыносимо скучно. Все здесь было до отвращения скучно и неинтересно. Одни и те же алчущие глаза, одни и те же плоские шутки, унылый звон медного колокола.
Только жажда знаний отвлекала меня от тоскливых раздумий.
«Вампиры Восточной Европы, – донесся до меня голос Клодии, – это чудовищные создания, что у них общего с нами?»
«Они – мертвецы, призраки, – еле слышно ответил Арман, его голос издалека был тише шепота, но все вокруг расслышали его слова. Наступила мертвая тишина. – В их жилах течет другая кровь, кровь черни. Они превращаются в вампиров так же, как мы, только неумело и неосторожно. В старые времена…» Он осекся. Я увидел отражение его лица в зеркале: оно вдруг застыло суровой маской.
«Расскажи нам про старые времена», – попросила Селеста, ее твердый голос трепетал от возбуждения.
Сантьяго поддержал ее и сказал так же сладострастно: «Да, в самом деле, расскажи нам про шабаши, про отвары из волшебных трав, способные сделать нас невидимыми. – Он улыбнулся. – И как сжигали на кострах!»
Арман смотрел на Клодию.
«Берегись этих монстров, – сказал он и, окинув внимательным взглядом Селесту и Сантьяго, добавил: – Этих призраков. Они нападут на тебя, как на простого человека».
Селеста передернула плечами, пробормотала что-то презрительным и надменным тоном, как аристократка о вульгарном деревенском родственнике. Но я смотрел на Клодию: ее глаза снова затуманились, и она поспешно отвернулась от Армана.
Беседа возобновилась, и под сводами зала опять зазвучали манерные светские голоса.
Они вспоминали свои ночные убийства, делились впечатлениями, сосредоточенно и спокойно обсуждали детали. Иногда словно молния вспыхивала в полутьме: кто-то призывал к особой жестокости. В дальнем углу одного вампира попрекали за то, что он слишком романтично воспринимает жизнь людей, что ему не хватает смелости и он всегда отказывается от самых захватывающих развлечений. Высокий и худой, он выглядел простовато, постоянно пожимал плечами, медленно выговаривал слова, тупо размышлял вслух: улечься ли в гроб до завтрашнего вечера или остаться здесь. Но не уходил, подвластный воле искусственно созданного общества, превратившего бессмертных в сборище конформистов. Как Лестату удалось разыскать их? Появлялся ли он здесь вообще? Если – да, то почему он ушел? Лестат не стал бы подчиняться чужой воле, он всегда стремился сам встать во главе. Как, должно быть, они восхищались его изобретательностью, кошачьей манерой забавляться со своими жертвами. И слово «упустил»… оно звучало здесь так часто. Не упустить – вот что было для меня жизненно важно, когда я только становился зрелым вампиром. Ты «упустил» возможность убить того ребенка, говорили они. Ты «упустил» шанс напугать ту бедняжку или довести до безумия того человека, хотя это было так просто.
У меня снова разболелась голова, и мне снова захотелось немедленно выбраться на свежий воздух, покинуть это сборище. Но я взглянул на Армана и понял, что не могу уйти. Я не забыл его предостережений, но не они, а нечто иное заставило меня оставаться на месте. Он принимал участие в общем разговоре, вставляя время от времени короткие замечания, или кивал, но между ним и остальными всегда сохранялась дистанция. Мое сердце забилось: я заметил, что чаще всего он смотрит на меня, но, как и прежде, равнодушно и отчужденно. Предупреждение об опасности эхом звучало у меня в ушах, но я решил пренебречь им, хотел уйти из театра как можно скорее, стоял и безучастно прислушивался к разговору, и все, что слышал, было скучно, глупо и бесполезно.
«Значит, нет ни законов, ни преступлений?» – спросила Клодия. Я встретил в зеркале ее взгляд.
«Преступление? Какая скука! – воскликнула Эстелла и взглянула на Армана. Тот усмехнулся в ответ. – А скука – это смерть!» – прокричала она, обнажая клыки. Арман устало поднес руку ко лбу, изображая испуг.
Сантьяго вмешался в разговор.
«Преступление! – сказал он. – Да, есть одно преступление. Мы будем преследовать совершившего его, пока не настигнем и не уничтожим. Догадайся, о чем я говорю. – Он посмотрел на Клодию, потом перевел тяжелый, пристальный взгляд на меня. Лицо Клодии походило на застывшую гипсовую маску. – Вы должны это знать, иначе почему вы храните в тайне имя того, кто посвятил вас в вампиры?»
«Что это значит?» – Клодия слегка округлила глаза.
Наступила гробовая тишина, все смотрели на Сантьяго. Он выставил вперед ногу и, заложив руки за спину, наклонился над Клодией. Глаза его засветились свирепой радостью. Ему приятно было очутиться в центре внимания. Он неторопливо подошел ко мне сзади и, положив руку на мое плечо, вкрадчивым голосом спросил: «Так ты не догадываешься, что это за преступление? Разве ваш учитель не рассказал тебе?»
Он попытался развернуть меня к себе лицом, потянул за плечо, постукивая пальцем в такт ускоряющемуся ритму моего сердца.
«Преступление, приговор за которое – смерть… Убийство себе подобного, убийство другого вампира!»
«А!» – звонко рассмеялась Клодия. Половицы слабо скрипнули под ее легкой ножкой, она подошла ко мне, окруженная волной бледно-лилового шелка, взяла меня за руку и сказала: «А я-то боялась, этот смертный грех – родиться на свет из пены морской, как Венера и мы с Луи. Наш учитель! Пошли, Луи, нам пора!»
И она потянула меня к выходу.
Арман засмеялся, но Сантьяго молчал. Мы были уже на пороге, когда Арман поднялся с кресла и сказал: «Добро пожаловать, завтра и всегда!»
Я перевел дыхание только на улице. Шел дождь, бульвары были пустынны и прекрасны. Ветер гнал по мостовой обрывки бумаг. Раздался глухой, ритмичный стук подков – одинокий экипаж неторопливо обогнал нас и скрылся под бледно-лиловым небом. Я шел так быстро, что Клодия не поспевала за мной, и я взял ее на руки.
«Мне они не нравятся», – сказала она с ожесточением, когда мы подходили к гостинице. Даже в огромном, ярко освещенном вестибюле отеля в этот предрассветный час царили покой и тишина. Точно привидение, я бесшумно прокрался мимо клерков, спавших за стойками. «Ради того, чтобы разыскать их, я проехала полмира, но теперь не испытываю к ним ничего, кроме презрения и ненависти!»
Клодия яростно сорвала шляпку и молча направилась в гостиную; я последовал за ней. Косые струи дождя хлестали по высоким окнам. Я зажег одну за другой все лампы в комнате, потом свечи в серебряных канделябрах; я подносил их к газовой лампе, как часто делали и Клодия, и Лестат в нашем доме на рю Рояль. Потом отыскал обитое коричневым бархатом кресло, о котором мечтал, сидя на лестнице в театре, и опустился в него в полном изнеможении. На мгновение мне почудилось, что комната охвачена огнем, как при пожаре. Я остановил взгляд на пейзаже в позолоченной раме на стене напротив. И смотрел на бледно-голубые деревья, склоняющие кроны над прозрачным ручейком, и колдовские чары наконец развеялись. Им ни за что не добраться до нас, пока мы здесь, мысленно успокаивал я себя, но понимал, что это глупый самообман.
«Я в опасности, я в опасности», – с бессильной яростью твердила Клодия.
«Откуда они могут знать, что мы сделали с ним? Кроме того, не ты, а мы – в опасности! Неужели ты хоть на секунду можешь допустить, что я не считаю себя виноватым в смерти Лестата? Но даже если бы я не был замешан в этом… – Клодия приблизилась ко мне, и я было протянул руки ей навстречу, но тут же опустил их, натолкнувшись на свирепый взгляд огромных глаз. – Неужели ты думаешь, что я покинул бы тебя перед лицом смертельной угрозы?»
Я посмотрел на нее и не поверил своим глазам: Клодия улыбалась.
«Нет, Луи, я знаю, ты меня никогда бы не оставил, – сказала она. – Опасность удерживает тебя возле меня…»
«Любовь – вот что удерживает меня рядом с тобой», – тихо возразил я.
«Любовь? – Она на мгновение задумалась. – Что ты называешь любовью?»
Мое лицо исказилось от боли, она подобралась еще ближе и прижала крошечные ладони к моим щекам. Они были холодны как лед, и я понял, что и Клодия, и я не насытились кровью юноши. Она согрела нас только на время.
«Ты привыкла к моей любви и не замечаешь ее, – ответил я. – Узы, соединившие нас, нерасторжимы, как если б мы были обвенчаны перед алтарем в церкви».
Но не успел я договорить, в моей душе зашевелились прежние сомнения. Я вспомнил ее резкие и насмешливые слова о любви прошлой ночью и отвернулся.
«Ты, не задумываясь, бросишь меня, променяешь на Армана, стоит ему только поманить…»
«Никогда!» – возразил я.
«Ты покинул бы меня, потому что ты нужен ему не меньше, чем он тебе. Он давно тебя ждет…»
«Никогда…» – повторил я, встал и направился к гробу.
Дверь номера была заперта изнутри, но она все равно не могла стать преградой на пути тех вампиров. Единственное, что мы смогли сделать, чтобы они не застали нас врасплох, это вставать каждый вечер как можно раньше. Я обернулся и позвал Клодию, и она сразу же подошла ко мне. Я зарылся лицом в ее волосы и молча попросил простить меня, потому что в глубине души понимал, что она права. Но все равно я любил ее, всегда любил.
Я обнял ее, прижал к себе, и она прошептала: «Ты знаешь, что он повторял мне бессчетное число раз, повторял без слов? Ты знаешь, зачем он лишил меня воли, так что я только завороженно смотрела на него и чувствовала, как он, точно на веревочке, тянет к себе мое сердце?»
«Значит, и с тобой так было… – пробормотал я. – Значит, не я один…»
«Он сделал меня беспомощной!» – сказала она.
Я снова увидел ее на кожаных томах на столе в комнате Армана, ее тоненькую, неприкрытую шею, безжизненные руки.
«Но разве он говорил с тобой?..»
«Без слов», – повторила она. Мне показалось, что свет ламп потускнел, что пламя свечей горит неестественно ровно. Капли дождя монотонно стучали по оконным стеклам. «Ты знаешь, что он сказал мне? – прошептала она. – Что я должна умереть, чтобы освободить тебя!»
Я покачал головой, но мое проклятое сердце сильно забилось. Я видел, что она верит в то, что говорит. Ее глаза подернулись зеркальной серебристой пленкой.
«Он словно магнитом вытягивает из меня жизнь, – прошептала Клодия; ее губы дрожали, это было невыносимо. Я крепко сжал ее в объятиях, но слезы стояли у нее в глазах. – Точно так же он поступает и с Дэнисом, своим рабом. Будь его воля, он обратил бы в рабство и меня. Но ты – другое дело. Он любит тебя. И хочет, чтобы ты был с ним, и не позволит мне стоять у него на дороге».
«Ты совсем не понимаешь его!» – возразил я, целуя ее щеки, ее губы.
«Нет, Луи, я понимаю его слишком хорошо, – прошептала она. – Это ты заблуждаешься. Тебя ослепляет любовь, очаровывает его мудрость и сила. Если б ты только знал, как он упивается смертью, то возненавидел бы его куда сильней, чем Лестата. Луи, ты не должен ходить к нему больше, никогда. Повторяю тебе: я в опасности!»
На следующий вечер я все же покинул Клодию и пошел к Арману. Я был уверен, что среди всех вампиров в театре только ему можно доверять. Она не хотела отпускать меня, смотрела на меня с такой тоской, что больно было уходить.
Я привык думать, что Клодии неведома слабость, но сейчас в ее глазах читались страх и какая-то обреченность. Но она все же отпустила меня, и я поспешил к своей цели. Я остановился неподалеку от входа в театр и подождал, пока зрители разойдутся, а швейцары станут запирать двери.
Не знаю, кем они сочли меня. Может, просто одним из актеров, не смывшим грим. Какая разница? Главное, что они пропустили меня. Я миновал нескольких вампиров в зале и очутился возле двери комнаты Армана. Он ждал меня, наверняка уже давно услышал мои шаги, поздоровался и предложил мне сесть. С ним был юноша, он обедал: на столе стояло серебряное блюдо с мясом и рыбой и полупустой графин белого вина.
После вчерашней ночи Дэнис выглядел болезненным и слабым, его щеки лихорадочно горели, и для меня мучительно было видеть его розовую кожу, вдыхать его жаркий запах. Юноша наполнил бокал вином и поднял его в знак приветствия.
«За моего хозяина», – сказал он с улыбкой, его ясные глаза сверкнули, он взглянул на меня, но тост был поднят в честь Армана.
«За твоего раба», – отозвался тот шепотом с глубоким страстным вздохом.
Дэнис сделал глоток. Арман с видимым наслаждением смотрел на его влажные розовые губы и подвижные мышцы нежной шеи. Подцепив вилкой с блюда кусок мяса, юноша отсалютовал им, положил в рот и медленно прожевал, глядя на Армана. Вампир смотрел и пировал вместе с ним, но только глазами, и глаза эти были спокойны. Он не мучился и не жаждал невозможного. Его руки лежали на кожаных подлокотниках, он просто сидел и смотрел на мальчика.
И я вспомнил, как терзался, стоя под окнами Бабетты и страстно желая забрать ее жизнь.
Мальчик доел и опустился на колени перед Арманом, обнял его за шею. Казалось, он с наслаждением прикасается к ледяной коже вампира. Мне вдруг вспомнился Лестат, каким я его впервые увидел; как горели его глаза, как светилось в сумерках прекрасное белое лицо… Наверное, таким вы видите меня сейчас.
Наконец юноша отправился спать, и Арман, как и накануне, затворил за ним медные створки. Скоро тот заснул, разморенный едой. Арман вернулся в кресло, устремил на меня ясный, невинный взгляд огромных прекрасных глаз. Он притягивал меня, околдовывал, и я отвернулся. Поленья уже догорели, и вместо желанного огня я увидел мертвую золу.
«Ты говорил, чтобы мы ничего не рассказывали о себе. Почему?» – спросил я и поднял на него глаза. Наверняка он понял, что я избегаю его взгляда, но не обиделся, только посмотрел удивленно. Но я не мог противостоять даже этому удивленному взгляду и снова отвернулся.
«Вы ведь убили того, кто превратил вас в вампиров. Не потому ли вы здесь без него и даже не желаете произносить вслух его имя? Сантьяго в этом уверен».
«Если это правда или если мы не сумеем убедить вас в обратном, вы попытаетесь уничтожить нас?» – спросил я.
«Я в любом случае не собираюсь делать вам ничего дурного, – спокойно ответил он. – Но я уже говорил: у меня нет абсолютной власти над ними».
«Но они считают тебя главным. Ты дважды отгонял от меня этого Сантьяго».
«Я старше и сильнее Сантьяго, вот и все. – Он говорил просто, без тени гордости или высокомерия. – Сантьяго моложе тебя».
«Мы не хотим вражды».
«Она уже есть, – сказал он. – Не со мной. Я говорю про них».
«Но почему нас подозревают?»
Арман ответил не сразу. Он задумался, прикрыл глаза, положил подбородок на сжатый кулак. После невыносимо долгой паузы он взглянул на меня.
«Я объясню тебе, – сказал он наконец. – Вы слишком молчаливы. Вампиров на свете не так много, и они живут в постоянном страхе междоусобной войны. Они выбирают себе учеников с большой осторожностью, всякий раз тщательно удостоверяясь, что новообращенный станет с подобающим уважением относиться к себе подобным. В этом доме живет пятнадцать вампиров, это число ревностно сохраняется. Кроме того, они с опаской относятся к вампирам, позволяющим себе проявлять слабость. То, что ты безнадежно испорчен, для них совершенно очевидно: ты чувствуешь слишком глубоко и думаешь слишком много. Ты сам говорил мне, что отчужденность вампира от окружающего мира не представляет для тебя особой ценности. Прибавь сюда и таинственного ребенка – девочку, которая никогда не станет взрослой и не сможет сама заботиться о себе. Я не превратил бы Дэниса в вампира, даже если б его жизнь, столь драгоценная для меня, подверглась опасности, потому что его душа и тело еще не окрепли. Он слишком молод и едва пригубил чашу человеческой жизни. «Кто же решился сделать такое с ней?» – спрашивают они. Это был ты или кто-то другой? Иными словами, ты падаешь сюда как снег на голову вместе со своими тайнами и непозволительными слабостями и при этом хранишь полное молчание относительно своего прошлого. Следовательно, рассуждают они, тебе нельзя доверять, и Сантьяго ищет подходящий повод. Но есть и еще одна причина, и она гораздо ближе к истине, чем все перечисленные. Она чрезвычайно проста. Дело в том, что при первой встрече с Сантьяго в Латинском квартале ты, к несчастью, обозвал его шутом».
«А-а-а…» – протянул я, откидываясь в кресле.
«Вот тогда тебе действительно лучше было бы промолчать», – сказал он. Я понял его шутку, и он улыбнулся.
Я молчал и обдумывал услышанное; у меня на душе лежали камнем слова Клодии об Армане – я не мог поверить, что этот мягкий, спокойный взгляд мог приказывать ей: «Умри». И волна отвращения охватывала меня при мысли о вампирах, собравшихся в зале наверху.
Мне вдруг захотелось поделиться с ним своими мыслями, рассказать ему обо всем. Но только не о ее страхе. Я смотрел в его глаза и не мог представить, что он хотел подчинить ее себе, чтобы лишить жизни. Его глаза говорили: «Живи». И еще: «Учись». Как же я хотел спросить его о том, чего не понимаю; рассказать, как долго искал встречи с другими вампирами, и вот теперь, в Париже, обнаружил, что их бессмертное существование свелось к светской болтовне, что они всеми силами стараются сохранить свое жалкое единство и мнимую исключительность. Какая тоска! И вдруг я совершенно отчетливо увидел, что иначе быть не может. Почему, собственно говоря, я думал, что все должно быть по-другому? Чего я мог от них ждать? Какое имел право ненавидеть Лестата, почему позволил ему погибнуть?! Потому что он не хотел объяснить то, что я должен был увидеть сам, найти в себе самом? И я вспомнил слова Армана: «…Единственно подлинная сила заключена в нас самих».
«Послушай, – неожиданно обратился он ко мне, – ты должен держаться от них подальше. У тебя все написано на лице. Оно тебя выдаст. Стоит мне задать вопрос – и ты сам все расскажешь. Посмотри мне в глаза».
Но я не послушался и неотрывно смотрел на маленькую гравюру над столом, до тех пор пока Мадонна с младенцем не превратились в гармоническое сочетание линий и красок. Я знал, что он говорит правду.
«Тогда останови их, объясни, что мы не причиним вреда. Что может тебе помешать? Ты же не считаешь нас своими врагами…»
Арман тихонько вздохнул.
«Я остановил их на время, – сказал он. – Но я не могу остановить их навсегда. Я не хочу такой власти. Такую власть надо будет защищать, у меня появятся враги, и мне придется возиться с ними до конца света. Все, что мне нужно, – это покой и жизненное пространство. Только это и держит меня здесь. Я принимаю скипетр, но не для того, чтобы управлять, а чтобы стоять в стороне».
«Я должен был догадаться», – сказал я, не отрываясь от картины.
«И ты держись в стороне. Селеста – она одна из самых старых и очень сильна – стала ревновать к девочке из-за ее красоты. Да и Сантьяго, как ты теперь знаешь, только и ждет малейшего доказательства, чтобы объявить вас вне закона».
Я медленно повернул голову и посмотрел на него. Арман сидел так неподвижно, что я ужаснулся: он показался мне неживым. Я снова и снова слышал его слова: «…все, что мне нужно, – это покой и жизненное пространство. Только это и держит меня здесь». Меня снова потянуло к нему, и мне удалось справиться с собой только чудовищным усилием воли. Хотелось все изменить, сделать так, чтобы Клодия могла не бояться этих вампиров, чтобы она была неповинна в преступлении, о котором они все равно в конце концов узнают. И чтобы я наконец обрел свободу и смог бы остаться здесь, с Арманом, пока он рад мне или пока будет меня терпеть. Ради этого я был готов на все.
Я вспомнил, как Дэнис обнимал его, и подумал: вот символ истинной любви, моей собственной любви.
Поймите меня правильно, я говорю вовсе не о физической любви, хотя Арман был красив и обаятелен, и никакая близость к нему не могла быть неприятной. Но для вампира существует одна высшая точка страсти – убийство. Я говорю сейчас о другой любви. Я видел в Армане подлинного учителя, каким для меня должен был стать Лестат, но этого так и не произошло. Я уже твердо знал, что Арман не стал бы ничего утаивать от меня. Истина просвечивала бы сквозь него, как солнечный луч сквозь оконное стекло, и, согретый его теплом, я смог бы расти и развиваться дальше. Я закрыл глаза. И услышал его голос, тихий, почти беззвучный, и скорее угадал смысл его слов: «Разве ты не знаешь, зачем я здесь?»
Я взглянул на него, пытаясь понять – неужели он может читать мои мысли, неужели даже это в его силах? И я наконец окончательно простил Лестата: он был слишком зауряден и прост, он не сумел раскрыть передо мной всю широту наших возможностей, нашу тайную силу; я все еще жаждал знания, и только Арман мог дать его мне. Мое сердце сжималось от боли и тоски. Мне предстояло совершить чудовищный выбор. Клодия ждала меня. Клодия, моя возлюбленная, моя дочь.
«Что мне делать? – прошептал я. – Уйти от них и, значит, уйти от тебя? После стольких лет…»
«Они для тебя никто», – сказал он.
Я улыбнулся и кивнул в ответ.
«Чего хочешь ты сам?» – мягко и проникновенно спросил он.
«Разве ты не знаешь? – удивился я. – Разве ты не умеешь читать мысли?»
Арман покачал головой: «Не так, как ты думаешь. Я знаю только, что тебе и девочке угрожает опасность, но ты и сам это знаешь. И еще я знаю, что, хотя она любит тебя, ты одинок и страдаешь».
Я встал. Казалось, что может быть проще: подняться на ноги, выйти из комнаты, быстро и незаметно проскользнуть по пустынным коридорам и лестницам, оказаться на улице? Но мне пришлось собрать воедино все силы, пробудить каждую крупицу той странной особенности нашего естества, которую я называю отчужденностью.
«Прошу тебя об одном: не дай им напасть на нас», – сказал я в дверях, не оборачиваясь и не желая даже слышать его вкрадчивый голос.
«Не уходи», – сказал Арман.
«У меня нет выбора», – ответил я и вышел из комнаты.
Я уже шел по коридору, как вдруг, вздрогнув от неожиданности, услышал за спиной его шаги, его дыхание. Он подошел ко мне вплотную, его глаза очутились прямо напротив моих. Он вложил в мою руку ключ.
«Там дверь, – прошептал он, указывая в дальний конец темного прохода, – лестница выходит в переулок. Только я о ней знаю. Иди туда, и ты сумеешь выбраться из театра незамеченным. Иначе они увидят, что ты чем-то встревожен и расстроен, и это не доведет до добра».
Я повернулся, чтобы уйти, хотя каждая клеточка моего тела хотела остаться с ним.
«Я хочу сказать тебе только одно. – Он приложил ладонь к моей груди. – Твоя сила в тебе самом! Не брезгуй ею. Если тебе доведется столкнуться с кем-нибудь из них на улице, пусть твое лицо застынет непроницаемой маской. Смотри на них, как на людей, и повторяй: берегись! Я дарю тебе это слово как талисман. Если когда-нибудь твой взгляд встретится со взглядом Сантьяго или любого другого вампира, говори с ним вежливо про все, что угодно, но мысленно повторяй только это слово. Всегда помни об этом. Я говорю с тобой прямо, потому что ты ценишь простоту и честность. В этом твоя сила».
Не помню, как я добрался до потайной двери, отпер замок и поднялся по ступенькам на улицу, не помню, где был Арман, что он делал. Но уже в переулке позади театра я вдруг услышал его тихий, близкий голос: «Приходи ко мне, когда сможешь». Я огляделся, но, конечно, никого не увидел. И вспомнил, что он велел нам не уезжать из гостиницы, чтобы не давать Сантьяго и его компании ни малейшего свидетельства нашей вины, которого они так ждали.
«Видишь ли, – объяснил Арман, – убить вампира – исключительно захватывающее развлечение. Поэтому-то оно и запрещено под страхом смерти».
На свежем воздухе я наконец очнулся. Вокруг был город, асфальт блестел после дождя, узкие высокие дома нависали над улицей. Я обернулся и увидел, что дверь за моей спиной беззвучно закрылась и слилась с темной стеной.
Я знал, что Клодия ждет меня, и, подходя к отелю, заметил в окне наверху маленькую фигурку, окруженную огромными цветами. Но я свернул с освещенного бульвара, чтобы затеряться в темноте переулков, как любил делать в Новом Орлеане.
Нет, я не разлюбил Клодию. Я любил ее так же сильно, как Армана. Вот почему я решил убежать, спрятаться от них обоих, и теперь с радостью внимал растущей во мне жажде крови, этой желанной лихорадке, туманящей разум и врачующей боль.
И вот из тумана навстречу мне вынырнул человек. Казалось, он медленно бредет по какому-то фантастическому ландшафту, так глуха и пустынна была ночь. Огни Парижа едва мерцали в непроглядном тумане, я стоял на холме в неведомой стране, в неведомом мире. Пьяный прохожий слепо двигался мне навстречу, в объятия самой смерти. Приблизившись, он вытянул вперед руку, дрожащие пальцы нащупали мое лицо.
Я был голоден, но не безумно, и мог бы сказать ему: «Проходи». С моих губ уже готово было сорваться Арманово слово-талисман, но дерзкая, пьяная рука прохожего обвилась вокруг меня. Он смотрел с восторгом и мольбой, просил пойти к нему домой, потому что он должен написать мой портрет, прямо сейчас; говорил, что там тепло… И я уступил. Я с наслаждением вдыхал резкий приятный запах масляных красок, их пятна пестрели на его свободной блузе. Мы шли куда-то по Монмартру, и я прошептал ему: «Ты же не мертвый, да?»
Мы шли через запущенный сад, прямо по густой, мокрой траве; я повторил: «Ты живой, живой». И он засмеялся. Он трогал мои скулы, щеки и крепко сжал мой подбородок, когда мы вошли в круг света под одиноким фонарем у входа в его жилище. В доме, в ярком свете керосиновых ламп, я разглядел его лицо, раскрасневшееся от вина и ночного холода, и огромные сверкающие глаза в тоненьких красных прожилках.
Он запер дверь, подвел меня к креслу, и прикосновение его теплой руки разожгло во мне голодный огонь. Я огляделся: со всех сторон смотрели человеческие лица, туманные в чаду коптящих ламп. Нас окружал волшебный мир холстов и красок.
«Садитесь, садитесь…» – торопливо бормотал он, лихорадочно подталкивая меня в грудь. Я схватил его за запястье, но тут же отпустил; моя жажда росла, накатывала, как волны.
Наконец он подошел к мольберту. Его глаза посерьезнели, он взял палитру, кисть побежала по холсту. Опустошенный и обессиленный, я смотрел на него, и какая-то неведомая сила, заключенная в этих портретах и в его восхищенном взгляде, уносила меня куда-то, и глаза Армана померкли, и я услышал стук каблучков Клодии по каменной мостовой: она убегала, бежала прочь от меня.
«Ты живой…» – прошептал я.
«Кости, – ответил он, – одни кости…»
И я увидел перед собой маленькое кладбище в Новом Орлеане, там не хватало места, мертвецов хоронили в старых могилах, разрывали их и вытаскивали полуистлевшие кости предшественников. Их сваливали в кучи и сбрасывали в ямы позади склепов. Я закрыл глаза, все мое тело сжигала нестерпимая жажда, сердце яростно требовало свежей крови. Художник подошел ко мне, чтобы поправить наклон головы. То был роковой шаг.
«Спасайся, – шепнул я ему. – Берегись!»
Вдруг что-то случилось с его лицом: влажное сияние глаз потускнело, он страшно побледнел. Выронив кисть из слабеющей руки, художник отшатнулся. В мгновение ока я вскочил и подступил к нему, закусив губу. Мне в уши ударил его отчаянный крик. Мои глаза налились кровью, я почувствовал под руками сильное, сопротивляющееся человеческое тело. Притянув беспомощную жертву к себе, я впился зубами в горячее живое горло и стал пить жадными большими глотками.
«Умри, – прошептал я, выпуская его из объятий. Его голова безжизненно ткнулась в мой плащ. – Умри».
Но он все еще жил и даже пытался разлепить веки, и я снова припал губами к его горлу. Он боролся за жизнь, но скоро его сердце стало замедлять свой ритм, мягкое безвольное тело выскользнуло из моих рук и упало на ковер.
Успокоившись и насытившись, я присел перед ним и вгляделся в затянутые предсмертной пленкой сереющие глаза. Красные пятна выступили у меня на ладонях, и кожа потеплела.
«Я снова смертный, – шепотом сказал я ему. – Твоя кровь оживила меня».
Его веки сомкнулись, я прислонился к стене и взглянул на свой портрет.
Он успел сделать только набросок, холст покрывали размашистые черные линии. Ему удалось превосходно изобразить мое лицо и плечи. Кое-где виднелись и цветные мазки, зеленые на глазах, белые на щеках. Но выражение лица… ужас, ужас! Он точно передал мои черты, но все сверхъестественное из них исчезло. В зеленых глазах, смотревших со свободно очерченного овала лица, застыла странная смесь глупой невинности и невыразимого удивления, на самом деле свидетельствующая о всепоглощающем желании, чего он, естественно, не понял и не мог понять. Передо мной предстал Луи, каким он был добрую сотню лет назад, заслушивавшийся проповедями священника во время торжественной мессы: слегка приоткрытый ленивый рот, небрежная прическа, вялый наклон головы… От вампира не осталось и следа. Я смеялся так, как не смеялся уже давно, закрыв лицо руками, рыдая от хохота. Оторвав ладони от глаз, я обнаружил красные пятна слез, окрашенных человеческой кровью.
