Эндерс Кей
Всё может только любовь!
Как и бóльшая часть мозга, неокортекс полон секретов и вопросов без ответа. Тем не менее, наука достигла некоторого прогресса в объяснении функций и возможностей этой масштабной армии нейронов. Речь, письмо, планирование и рассуждение – все эти способности зарождаются в неокортексе. То же самое можно сказать и о нашем чувственном опыте, который мы называем восприятием, и нашем сознательном управлении движением, известном нам как воля.
Неокортикальный мозг
Управление неокортекса чувственным восприятием окружающего мира иногда приводит к удивительным несоответствиям в сознании, оптическим иллюзиям относительно самого себя. Повреждение зрительной зоны неокортекса может привести к феномену слепозрения, когда у пациента возникает ложное впечатление о собственной слепоте. Несмотря на то, что в рамках его чувственного опыта мир воспринимается как беспросветная и бесконечная ночь, если его просят угадать расположение движущегося источника света, он даёт правильный ответ гораздо чаще, чем можно было бы объяснить простым совпадением. Это подтверждает для внешнего наблюдателя наличие таинственных способностей зрения, которое остаётся навсегда недоступным для самого пациента. В увлекательных хрониках Оливера Сакса[7] рассказывается не только про человека, который принял свою жену за шляпу, но и про мужчину, которому собственная нога показалась воплощением безликого ужаса, и про женщину, которая покинула двухмерный мир, забыв о понятии «левый». Всё это примеры сбоев в работе неокортикального мозга.
Мозг кролика, кошки и обезьяны. У более молодых видов млекопитающих размер неокортекса увеличился, в то время как размер лимбического мозга мало изменился. (Из книги Пола Д. Маклина The Triune Brain in Evolution («Триединый мозг в процессе эволюции»), 1990. Использовано с разрешения издательства Plenum Press).
В повседневной жизни человек остаётся в блаженном неведении относительно потрясающих чудес координации, которые лежат в основе простейших действий.
Протянуть руку за чашкой кофе, позволить своему языку произнести приветствие, высматривать такси на улице – всё это требует сокращения миллионов крошечных мышечных волокон в восхитительно сложной последовательности. Эта цепная реакция, кульминацией которой становится сокращение скелетной мышцы, зарождается в некортексе, или, по крайней мере, мы так думаем. Люди, у которых повреждена моторная зона коры мозга, (часто в результате инсульта), теряют способность перемещать части тела по своей воле.
Если близлежащие нейроны смогут получить некоторый контроль над этими оставшимися без присмотра, но в другом отношении здоровыми мышцами, то к человеку может вернуться ограниченная возможность управлять своими конечностями. Таким образом, моторная зона коры головного мозга становится явным претендентом на местоположение центра воли человека.
При отслеживании начала вышеописанной цепной реакции ещё глубже в запутанных дебрях нейронных джунглей выясняется, что мозг способен поставить под сомнение такие простые концепции, как чёткий локус контроля. Исследования, проведённые с помощью электроэнцефалографа, выявляют среди зубчатых пиков и иероглифических завитков электроэнцефалограммы характерный спуск вниз, говорящий о том, что в данный момент нейронами осуществляется распоряжение совершить действие: так называемая волна готовности. Хотя моторная зона коры мозга инициирует движение, волна готовности, похоже, сигнализирует о намерении это сделать. Поэтому здесь и стоит искать волю. Однако, когда экспериментаторы сажали своих
305 испытуемых перед часами, они обнаруживали, что сознательное принятие решения совершить действие происходит после того, как волна готовности уже сошла на нет. То, что мы ощущаем, как сознательное усилие воли, на самом деле оказывается лишь запоздалой мыслью, а не царственной инициативой с нашей стороны, как мы можем себе воображать. Где и как именно возникают первые зачатки инициативы, как мельчайшие колебания нейронов выпускают из бутылки джинна действия, остаётся за пределами понимания современной науки. Чем больше нового мы открываем, тем больше понимаем, что мы этого не знаем. Как заметил Э. Э. Каммингс[8], наиболее прекрасный ответ – это всегда тот, который рождает ещё более прекрасный вопрос.
Хотя неокортекс, возможно, и не даёт нам простой «кнопки» для свободной воли, небольшие повреждения коры мозга могут привести к конкретным проблемам с контролем – к невозможности двигать рукой, говорить, и даже сосредотачивать внимание. Функции более древних отделов мозга не зависят от нашей воли. Так, например, мозг рептилии регулирует концентрацию натрия в её крови без малейшего намёка на намерение с её стороны. То же можно сказать и о реакции вздрагивания из-за сильного шума – даже после заблаговременного и подробного предупреждения никто не может подавить вздрагивание, услышав громкий звук.
Другой дар, которым нас наградил неокортекс, – это способность к абстракции: любая задача, которая связана с символическим представлением, стратегией, планированием или решением проблем, решается в неокортикальном отделе мозга. Это обуславливает тесную взаимосвязь между неокортексом и интеллектом в его традиционном понимании. Те виды животных, которые более успешны в решении проблем, всегда обладают бóльшим по размеру неокортексом (с учётом их веса), чем представители менее находчивых биологических видов. У людей доля неокортекса в мозге несопоставимо выше, чем у всех прочих животных, и это даёт нам возможность размышлять. Богатые способности к абстракции, которыми мы обладаем благодаря развитому неокортексу, также лежат в основе уникального человеческого умения говорить и писать, в рамках которого сами по себе ничего не означающие звуки и закорючки обозначают реальных людей, объекты и действия. Язык – это самая масштабная и, пожалуй, самая полезная абстракция, которую мы имеем.
Человек не в состоянии направлять свои эмоции в нужное русло точно так же, как он даёт указание своей моторной системе взять чашку со стола. Он не может волевым усилием заставить себя хотеть правильных вещей, или любить правильного человека, или быть счастливым после испытанного разочарования, или даже быть счастливым, когда у него всё хорошо.
У людей отсутствует такая способность не из-за недостатка дисциплины, а потому, что сфера действия воли ограничивается самым молодым отделом мозга и функциями, за которые он отвечает. На эмоции можно воздействовать, но ими нельзя управлять. Любовь нашего общества к механическим устройствам, которые управляются нажатиями на кнопки, плохо помогает нам взаимодействовать с собственным непокорным мозгом.
Люди в наше время считают, что всё, что не подчиняется их воле, скорее всего, сломано или плохо сконструировано, в том числе и их собственное сердце.
Лишь самый молодой из трёх отделов нашего мозга понимает логику и рациональные доводы, и он один среди всех может использовать абстрактные символы, известные нам как слова. Мозг, отвечающий за эмоции, будучи бессловесным и нерассуждающим, может, тем не менее, демонстрировать выразительность и интуицию. Подобно тому, как искусство нас вдохновляет, лимбический мозг способен увести нас за пределы логики путями, которые можно лишь весьма приблизительно описать на понятном неокортексу языке.
Таким образом, воспроизведение эмоций при помощи слов требует сложных преобразований. И потому люди вынуждены напрягаться, чтобы облечь сильные чувства в строгие рамки вербального выражения. Часто, по мере того, как эмоциональность изложения нарастает, человек всё чаще брызгает слюной, жестикулирует, и ощущает невыразимое бессилие. Поэзия, которая служит мостом между неокортикальным и лимбическим мозгом, одновременно иллюзорна и могущественна. Фрост писал, что стихотворение «рождается, как ком в горле, как чувство, что что-то не так, как тоска по родине или по любви. Оно никогда не начинается с мысли».
Так и любовь никогда не начинается с мысли. Анатомическое разграничение делает столь же невозможным для интеллекта ухватить своими когтями любовь, как невозможно вилкой съесть суп. Для того, чтобы понять любовь, нужно начать с чувств – и об этом будет наша следующая глава.
Закон Архимеда .
Как мы чувствуем внутренний мир других сердец
На тело, погружённое в воду, воздействует выталкивающая сила, равная весу вытесненной воды. В этом заключается суть закона Архимеда, в его скупом и бесстрастном математическом изложении. А оживляет этот сухой постулат стоящая за ним легенда. Согласно ей, двадцать два столетия назад Гиерон II, правитель Сиракуз, поручил Архимеду выяснить, была ли некая корона изготовлена из чистого золота или сплава. Когда Архимед собрался принять ванну, ему пришла в голову мысль о том, что можно погрузить корону в воду и сравнить вытесненное ей количество воды с тем, которое вытесняет чистое золото аналогичного веса. Любое расхождение между этими двумя величинами говорило бы о разной плотности короны и золота того же веса, и, следовательно, эта корона оказалась бы подделкой, по крайней мере, частично. Это решение, связанное с водой, легло в основу как закона Архимеда, так и его знаменитого выражения. Говорят, что после того, как его осенила эта идея, он выскочил из ванны и обнажённым побежал по улицам города с криком «Эврика!» (значит: Нашёл!).
Ключевой момент этой истории – это не корона, не золото, и не ум Архимеда, а его горячая и чистая страсть.
Вот как её описывает Плутарх:
Часто слуги Архимеда против воли заносили его в ванну, чтобы провести гигиенические процедуры, но и там он продолжал чертить свои геометрические фигуры, даже на золе дымовой трубы. И пока они умащивали его кожу маслами и благовониями, он пальцами чертил линии на собственном обнажённом теле, до такой степени он забывал о себе и погружался в блаженное состояние транса, в которое его приводило наслаждение от изучения геометрии.
Каким бы гениальным ни было открытие Архимеда, именно сила его эмоций отзывается в наших сердцах сквозь века. Его бурный восторг, а не интеллектуальные способности – вот что сделало его теорему такой известной. Настоящий принцип, стоящий за открытым им законом, заключается в том, что большинству людей никогда не постичь его математических расчётов, однако им вполне понятен его энтузиазм. Подобную радость приносит одним из нас блестяще выполненная работа, другим – яркие краски морского заката, третьим – взгляд новорождённого младенца. Восторг Архимеда легко пережил два с лишним тысячелетия.
Отчего же нам так близок энтузиазм Архимеда, а к его физическим выкладкам у нас гораздо более прохладное отношение? Чтобы понять это, нам сначала нужно ответить на вопрос: что такое эмоции? Как они работают? Откуда они возникают и для чего нужны?
На первый взгляд эмоциональность имеет простое предназначение. Возбуждение, тоска, печаль, верность, гнев, любовь – все эти сверкающие краски расцвечивают нашу жизнь, придавая ей яркость и смысл. И эмоции не просто окрашивают в яркие тона мир наших чувств: они лежат в основе всего, что мы делаем, это неиссякаемый источник любых наших действий, более сложных, чем простые рефлексы. Увлечение, страсть и преданность помогают нам привлекать на свою сторону людей и обстоятельства, а страх, стыд, чувство вины и отвращение отталкивают нас от окружающих. Эмоции лежат в основе и дают жизнь даже самым сухим абстрактным построениям неокортекса. Жадность и амбиции служат подоплёкой экономических процессов; мстительность и почитание выступают под личиной правосудия. В любом случае, эмоции мотивируют людей и постоянно руководят их действиями.
Лимбический отдел мозга
Лимбический мозг
Некоторые из этих настроек проявляются моментально, например, изменения в потоотделении, дыхании и частоте сердечных сокращений. Лимбический мозг осуществляет эту корректировку благодаря своей связи с центрами контроля в рептильном мозге. Другие изменения в организме, управляемые лимбическим мозгом, носят более долговременный характер: его воздействие на эндокринную систему позволяет эмоциональному состоянию влиять на общие функции организма, такие как иммунная регуляция и обмен веществ. Неокортикальный мозг, хотя он и позже стал участвовать в нашей эмоциональной жизни, также получает указания от лимбического отдела. Они затрагивают символические виды деятельности, такие, как речь, и стратегические операции, такие, как планирование действий.
Кроме того, лимбический отдел управляет изменениями в мозге, которые играют сугубо коммуникативную роль – в ответ на лимбическую стимуляцию мелкие мышцы на лице млекопитающих сокращаются определённым заданным образом. Лицо – это единственное место в организме, где мышцы прикрепляются непосредственно к коже. Единственная цель такого механизма заключается в том, чтобы обеспечить передачу быстро меняющихся эмоциональных сигналов.
Центральное положение лимбического мозга
Рассмотрим, к примеру, следующую ситуацию: человек едет на автобусе на работу, направляясь в деловой район в центре Сан-Франциско. Какой-то татуированный бритоголовый подросток (что в этих краях не редкость) садится в транспорт, пристально смотрит на нашего пассажира и, проходя мимо, толкает его. Информация об этом сенсорном опыте мгновенно передаётся в лимбический мозг, который фильтрует данное событие в соответствии с его значимостью и обеспечивает физиологическую реакцию организма на данную конкретную ситуацию. Лимбический мозг нашего героя получает сведения о выражении лица попутчика, его подростковом размере, его позе и походке, и, возможно, даже о его запахе. Лимбический отдел оценивает намерения находящегося рядом человека – проявляет ли он беспечность, агрессию, дружелюбие, сексуальность, подчинение или безразличие? Лимбический мозг данного конкретного человека приходит к определённым выводам, основанным на сочетании своей генетически обусловленной системы нервных сигналов и прошлого опыта подобных ситуаций. Давайте предположим, что в вышеописанном случае лимбический аппарат нашего героя выявляет враждебность, и, в качестве реакции, запускает у него эмоцию гнева.
Как только лимбический мозг останавливается на определённом эмоциональном состоянии, он посылает импульсы в неокортекс, что рождает в последнем сознательную мысль (Да что этот парень о себе возомнил?).
Одновременно с этим лимбические импульсы в премоторную кору неокортекса инициируют планирование действий. Тем временем, импульсы, посылаемые в эндокринную систему, изменяют уровень выброса гормона стресса, что может оказывать влияние на организм в течение нескольких часов или даже дней после инцидента. Указания лимбического отдела, передаваемые в более низко расположенные нервные центры мозга, вызывают сокращения лицевых мышц, соответствующие эмоции гнева: сузившиеся глаза, нахмуренные брови, сжатые губы, повёрнутые вниз уголки рта. Лимбический мозг приказывает рептильному отделу скорректировать деятельность сердечно-сосудистой системы. Частота сердцебиения возрастает, как и приток крови к рукам и кистям – поскольку результатом гнева может быть драка, лимбический мозг максимально подготавливает физиологические параметры организма к кулачному бою.
Всё это действо по своей скорости и грации сравнимо с пируэтом балерины. Только что человек был погружён в свои мысли – и вот, спустя две секунды, в нём нарастает гнев, его брови хмурятся, а кисти сжимаются в кулаки.
Предположим, что сразу же вслед за нахальным юнцом в автобус заходит женщина. Наблюдая за инцидентом, она бросает нашему герою сочувственный взгляд и картинно закатывает глаза. Если бы она озвучила свои мысли вслух, то это было бы что-то вроде «Где это видано, что творится в наши дни в автобусах!». Она молчит. Но, несмотря на это, лимбический мозг нашего персонажа считывает сообщение её глаз и выражения лица. Для эмоционально нечувствительного организма оба взаимодействия выглядят абсолютно одинаково: проходящий мимо человек быстро взглянул на другого человека. Однако разница в эмоциональной подоплёке этих микроскопических различий огромна. Благодаря мгновенной сверхточной оценке лимбического мозга человек может успешно отличить надвигающуюся драку от проявления сочувствия со стороны человека со схожими взглядами.
Одиночное заключение
Лимбический мозг собирает сенсорную информацию, фильтрует её на предмет эмоциональной значимости и посылает свои выводы в другие отделы мозга тысячи раз в день. Большую часть времени обработка информации лимбическим отделом мозга безупречна, но время от времени лимбические функции дают сбой. Один из способов понять, что такое здоровая эмоциональность – это посмотреть, что происходит, когда она даёт сбой. Люди непрерывно вступают в огромное количество социальных взаимодействий, окружённые тонкой коммуникационной сетью, которую большинство из них не замечает. Лимбический мозг является нашим встроенным шифровальным аппаратом, позволяющим мгновенно расшифровывать поток сложных сообщений. Однако когда процесс расшифровки даёт сбой, проявляющаяся в результате этого нехватка информации показывает нам, какие возможности даёт эмоциональность другим людям.
Несколько лет назад мы встретились с шестнадцатилетним старшеклассником, назовём его Эван. Его мать хотела, чтобы он обратился к психиатру, так как её беспокоило отсутствие у него друзей. Другие дети отвергали и дразнили его с раннего детства.
После общения с Эваном причина насмешек стала очевидна. Он был приятным и дружелюбным парнем, но его социальное поведение было неуместным и дисгармоничным. Так, например, он подходил слишком близко во время рукопожатия, и разговаривал слишком громко.
Его интонации были до странности однообразны, зрительный контакт прерывист, а стиль одежды нетипичен для калифорнийских подростков – рубашка в клетку и большой синий галстук.
Запрос Эвана заключался в том, чтобы не выделяться среди своих ровесников. Он искренне не понимал, почему они его отвергают, и хотел понять, что бы он мог сделать, чтобы лучше с ними ладить. Он обладал острым умом и получал отличные оценки, но, узнав его получше, мы обнаружили, что Эван совершенно неспособен интуитивно считывать правила социального взаимодействия – этим и была обусловлена его манера одеваться, вести себя и здороваться. Однажды он попытался пригласить девушку на свидание, подарив ей леденец на палочке. Она решила, что он над ней насмехается, и рассердилась. Он, в свою очередь, был озадачен её реакцией. Как он объяснил, он видел, как люди предлагали подарки в знак дружеского расположения, и иногда это были именно леденцы.
Большинство людей понимают, что любимой девушке преподносят цветы, конфеты и стихи, а леденцы на палочке дарят детям и именинникам. Кто сможет объяснить, почему дарить девушке леденец на палочке неромантично? Кодекс подобного поведения, конечно, довольно причудлив, но большинство людей понимают его без проблем. Этот парень не усваивал социальные условности естественным образом; даже несмотря на прилагаемые им громадные усилия они всё равно постоянно от него ускользали. Он мог понять конкретные указания, касающиеся взаимодействия с людьми, такие как «Большинство людей ожидает, что ты будешь стоять во время разговора с ними вот на таком расстоянии». Однако он не мог уловить сути взаимодействия – он никак не мог понять, когда он доставляет другому человеку дискомфорт и соответствующим образом скорректировать своё расстояние до него, как это сделал бы человек с развитой лимбической нервной системой. Эмоциональные сигналы других людей оставались для него китайской грамотой. Лимбический мозг, который должен был дать ему ключ к расшифровке эмоциональных проявлений, его подвёл. Он был потерянным, социально «слепым» человеком в нашем безжалостно социальном мире.
Венский педиатр Ганс Аспергер впервые описал это расстройство в 1940-х гг.; сегодня оно известно как Синдром Аспергера. Дети с этим синдромом могут иметь очень развитый интеллект, но при этом в эмоциональной сфере они действуют невпопад, глухи к оттенкам социальных проявлений окружающих людей, а иногда и к своим собственным эмоциям. Когда мы спросили молодую женщину с синдромом Аспергера, что делает её несчастной, она быстро поправила нас: «Я знаю, что слова «счастливый» и «несчастный» означают нечто для других, и я слышала, как окружающие люди их используют, но я не понимаю их смысла. Мне кажется, я никогда не испытывала ни того, ни другого. Я не понимаю, на что мне ориентироваться при ответе на ваш вопрос». Поражённые её ответом, мы попытались найти более широкую область эмоций, которая была бы ей знакома. «Вы можете объяснить, какие чувства испытываете во время игры?». Она задумалась на мгновение, и затем озадаченно спросила: «По сравнению с чем?».
Последние штрихи
Поскольку появившийся последним отдел мозга отвечает за абстрактное мышление, мы должны отдать должное неокортексу за крупнейшие достижения человечества в области познания – речь, решение проблем, физика, математика. Эмоциональная функция не требует столько гипотетических предположений – гениальность неокортекса нужна, чтобы сформулировать теорию относительности, но не для того, чтобы грустить после потери, или радоваться, заметив любимого человека в другом конце полной людей комнаты.
Однако, хотя неокортикальный мозг и не служит источником эмоциональности, он всё же играет роль в корректировке чувств и их координации с некоторыми из наших символических функций.
Как отношения проникают в человеческое тело, разум и душу
Когда Ромео узнал о кончине Джульетты (новость, которая впоследствии оказалась ложной), он немедленно отправился к её склепу, чтобы разделить с ней смерть.
Он так обезумел от горя и так хотел воссоединиться с ней в загробной жизни, что пригрозил своему преданному слуге Бальтазару, что убьёт его, если тот попытаться его остановить.
Родство, дружба, верность и забота о потомстве настолько плотно вошли в нашу жизнь, что мы обычно по умолчанию предполагаем, что они присутствуют повсеместно в царстве животных. Однако большинству живых существ эти побуждения не знакомы. Каннибализм – а если конкретнее, пожирание родителями своих детей с целью пропитания – вызывает у людей возмущение, но для многих биологических видов грань между потомством и деликатесом весьма размыта. Девять из десяти крокодильих детёнышей заканчивают жизнь в брюхе хищника, не доживая до своего первого дня рождения, при этом в большинстве случаев агрессором является взрослый крокодил. Учитывая, насколько древним является стремление сожрать меньшее по размеру живое существо, чувства нежности, ласки и заботы по отношению к маленьким и слабым могут по праву считаться почти чудом. Это дар лимбического мозга, точно так же как радость и слёзы, которые появляются, когда близких млекопитающих разлучают.
На чём же основана эта волшебная связь? Для таких социальных живых существ, каковыми являемся мы, это вопрос, имеющий ключевое значение в нашей жизни.
Поиск того, что нас связывает
Австрийский физик и лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц (Konrad Lorenz) начал заниматься научным исследованием родственных связей у домашней птицы.
Маленькие утята, идущие вразвалочку, вслед за своей матерью, – это знакомая картина для всех, кто читал детские книжки. Но как – задавался вопросом Лоренц – они узнают, за кем им следовать? Когда он был ребёнком, ему приятно был видеть, что детёныши шли за ним вместо своей матери. Став учёным, Лоренц обнаружил, что утята будут следовать за кем угодно – независимо от того, насколько данный объект подходит на роль матери – если в начале своей жизни они видели, как он движется.
Лоренц понял, что когда гусята в дикой природе следуют за матерью-гусыней, они это делают не потому, что узнают в ней родителя, который приведёт их к пище и уведёт от опасности. Вместо этого эволюция запрограммировала нервную систему гусят на жёсткое соблюдение определённого правила («следуй за тем объектом»), и это правило применяется к любому объекту, который по примерным критериям подходит на роль матери («попал в поле зрения в начале жизни» и «движется»). Обычно первое существо, которое видит только что вылупившийся птенец, – это действительно его мать, однако нервная система птицы запрограммирована на выявление лишь некоторых её значимых признаков, прежде чем признать в ней родителя, и иногда эта система бывает обманута. Лоренц использовал слово «импринтинг», означающее «запечатление», для описания склонности птиц и млекопитающих фокусироваться на объекте, увиденном в начале жизни. В проведённых позднее экспериментах ягнята принимали за мать телевизоры, морские свинки – деревянные бруски, а обезьяны – мотки проволоки, которым придавались примерные очертания взрослой самки обезьяны.
Импринтинг – это проявление рудиментарных нервных систем, для которых родство не имело такого большого значения, и устойчивость этого явления во многом обусловлена примитивной природой этих нервных цепей. Человеческие взаимоотношения подчиняются тем же законам природы. Хотя привязанности у приматов формируются более гибко, чем у гусят, они гораздо менее произвольны, чем мы думаем.
Психоаналитик Рене Шпиц (René Spitz) описал судьбу детей-сирот, выросших в приютах и учреждениях для подкидышей, а также детей, разлучённых с матерями, которые отбывали тюремный срок. В соответствии с недавно утвердившейся на тот момент теорией микробов, детей в учреждениях кормили, одевали, держали в тепле и чистоте, но с ними не играли, почти не прикасались и не брали на руки. Считалось, что контакт с людьми подвергнет детей риску заразиться опасными инфекциями.
Шпиц обнаружил, что, хотя физические потребности детей были удовлетворены, они неизменно становились замкнутыми и болезненными, и теряли вес. Очень многие умерли. По горькой иронии, малыши оказались весьма подвержены тем самым инфекциям, от которых изоляция была призвана их оградить. Так, например, сорок процентов детей, подхвативших корь, умерли от неё, в то время как смертность от кори среди населения вне сиротских учреждений составляла 5 процентов. Как писал Шпиц, «хуже всего обстояло дело в учреждениях с наилучшим оснащением и уровнем гигиены». Обычный уровень смертности в так называемых «стерильных яслях» на рубеже веков превышал 75 процентов, а, по крайней мере, в одном случае был близок к 100 процентам. Шпиц заново открыл, что нехватка человеческого общения – держания за руки, воркования, поглаживания, ласки (а порой даже и так называемого сюсюканья) и игры – смертельно опасна для младенцев.
Почему человеческий контакт – «жесты и радостное одобрение» – стоит в одном ряду с пищей и водой как физиологическая потребность? Британский психоаналитик Джон Боулби (John Bowlby) прояснил ответ на этот вопрос в 1950-х гг. Согласно его теории, врождённая нервная система в мозгу младенца способствует его безопасности посредством создания инстинктивной поведенческой связи со своей матерью. Эта связь заставляет ребёнка расстраиваться, когда матери нет рядом, а также побуждает их обоих искать друг друга, когда ребёнок напуган или испытывает боль. Те же поведенческие шаблоны проявляются и у других молодых млекопитающих, которые так же кричат, цепляются за мать или ищут её, когда им грозит опасность.
По мере взросления дети демонстрируют меньше внешних признаков привязанности. Однако глубинная связь сохраняется. Привязанность может оставаться очень крепкой при отсутствии каких-либо явных признаков этого, пока какое-нибудь негативное событие не спровоцирует её внешнее проявление. Люди обнимаются при встрече и расставании – это настолько привычное действие, что это может показаться нам не более, чем традицией. Однако такого рода объятия представляют собой безмолвное подтверждение привязанности: нежелательная разлука или угроза таковой побуждают людей рефлекторно ощутить телесный контакт друг с другом.
Пластичный возраст
Психиатры не устают утверждать, что важнейшие события в первые годы жизни формируют личность человека. Некоторые скептики относятся к этому постулату с сомнением, однако исследование человеческой привязанности подтвердило это.
Более двадцати лет назад специалист в области возрастной психологии Мэри Эйнсворт (Mary Ainsworth) провела исследование, посвящённое матерям и их новорождённым младенцам, и обнаружила, что то, какая у ребёнка мать, предопределяет его эмоциональные черты в более позднем возрасте. Понаблюдав за тем, как матери ухаживают за детьми, она выделила три варианта ухода. У матерей, которые были неизменно внимательны, отзывчивы и нежны к своим детям, они вырастали уверенными, и воспринимали матерей как надёжную гавань, из которой они уходили исследовать мир. Они огорчались и нервничали, когда мать уходила, но успокаивались и радовались при её возвращении. У холодных, жёстких, строгих матерей дети вырастали неуверенными и замкнутыми, они безразлично воспринимали уход матери и часто демонстративно игнорировали её возвращение, поворачиваясь к ней спиной или уползая к внезапно вызвавшей интерес игрушке в углу комнаты. У матерей, которые были непостоянны и непредсказуемы в проявлении внимания, дети вырастали неуверенными и противоречивыми, они цеплялись за мать, когда та была рядом, заходились в рыданиях и пронзительных криках при разлуке с ней, и оставались безутешны даже после воссоединения.
По мере того, как дети становились старше, родительский стиль матери всё больше и больше влиял на развитие их личностных качеств. Дети отзывчивых матерей становились счастливыми, общительными, жизнерадостными, упорными, располагающими к себе и эмпатичными школьниками. У них было больше друзей, они более спокойно относились к сближению с другими людьми, по мере возможности решали проблемы самостоятельно и просили о помощи тогда, когда в ней нуждались. Дети, воспитываемые холодными матерями, вырастали замкнутыми и некоммуникабельными, проявляли враждебность к руководителям, избегали коллективных занятий, и не просили помощи, особенно когда получали травмы. У них часто развивался тяжёлый характер, и им словно приятно было провоцировать и расстраивать других детей. Дети непредсказуемых матерей испытывали трудности в общении, становились застенчивыми, сверхчувствительными и неуверенными в себе. Жадные до внимания и легко расстраивающиеся, они часто просили помощи при выполнении простых задач, с которыми могли бы справиться самостоятельно. Матери измеримым образом формируют своих детей в долгосрочной перспективе, наделяя их на всю их оставшуюся жизнь определёнными эмоциональными характеристиками, которыми они будут обладать и на которые будут опираться, которые пойдут им на пользу или во вред. Результаты этих исследований вполне согласуются со здравым смыслом. Если воспитание детей требует какого-либо таланта или навыка, если исходить из предположения, что родительство – это более сложный с точки зрения нервной системы процесс, чем просто рефлекс, то в таком случае неизбежно, что некоторые люди будут обладать бóльшим мастерством в воспитании эмоционально здоровых детей. И исследование привязанности помогает нам узнать, кто эти родители и как им это удаётся.
