Эмиль Золя
Чрево Парижа. Радость жизни
– Да закройте же дверь, Флоран, – резко сказал торговец, – с какой стати к нам лезут посторонние!
В полночь, выходя из погребка, Лакайль сказал что-то по секрету Лебигру. Тот, прощаясь с ним, ловко сунул ему в руку четыре монеты по пять франков так, чтобы никто не увидел, и шепнул разносчику на ухо:
– Вы ведь знаете, завтра вам придется возвратить мне двадцать два франка. Лицо, которое ссужает вас, не соглашается брать меньше. Не забудьте также, что вы должны за трехдневное пользование тележкой. Надо за все рассчитаться.
Лебигр пожелал компании доброй ночи, сказав, что ему очень хочется спать. Хозяин слегка зевнул, показывая крепкие зубы; Роза смотрела на него с видом покорной служанки. Он толкнул ее и приказал погасить в кабинете газ.
– Черт возьми! – воскликнул он, чувствуя себя в ударе. – Вот что значит, когда не опираешься на просвещенный взгляд!
Все рассмеялись его шутке и разошлись. С этих пор Флоран стал часто заглядывать в погребок; он пристрастился к кабинету со стеклянной перегородкой, к упорному молчанию Робина, к горячности Логра и холодной ненависти Шарве. По вечерам, возвращаясь домой, он не сразу ложился в постель. Ему полюбилась его светелка под крышей, эта девичья комнатка, где Огюстина оставила лоскутки материи, милые и нелепые женские вещицы, валявшиеся по углам. На камине продолжали лежать головные шпильки, золоченые коробочки из картона с пуговицами и с таблетками, вырезанные картинки, пустые баночки из-под помады, от которых все еще пахло жасмином; в ящике некрашеного стола остались нитки, иголки, молитвенник рядом с испачканным экземпляром «Сонника»; на гвозде было забыто летнее платье, белое в желтый горошек, а на доске, служившей туалетом, за кувшином для воды осталось большое пятно от опрокинутого флакона с бандолином. Флоран страдал бы в женском алькове, но здесь от всей комнаты, от узкой железной кровати, от обоев бледно-серого цвета веяло невинной глупостью недалекой девушки. И он чувствовал себя счастливым, глядя на чистые занавески, на эти наивные золоченые коробочки и «Сонник», на эти пятна дешевой помады – следы невзыскательного кокетства. Такая обстановка освежала одинокого Флорана, приводила ему на память мечты молодости. Он предпочел бы не знать Огюстины, с ее жесткими каштановыми волосами, и воображать себя в комнате сестры, милой девушки, которая сообщает всему окружающему, даже самым незначительным мелочам, грацию формирующейся женщины.
Но поздно вечером ему становилось еще отраднее, когда он облокачивался на окно своей мансарды. Оно было прорублено в крыше и образовало в ней узкий балкон с высокими железными перилами, где Огюстина вырастила в ящике с землей гранатовое деревцо. С тех пор как ночи стали холодными, Флоран вносил растение в комнату и оставлял его до утра в ногах кровати. Несколько минут простаивал он у окошка, вдыхая всей грудью свежий воздух, доносившийся к нему с Сены поверх домов улицы Риволи. Внизу едва можно было различить серую гладь кровель Центрального рынка. Они были похожи на заснувшие озера, посреди которых робкий отблеск какого-нибудь окна играл серебристым отливом волны. Вдали крыши павильонов, где были мясной и птичий ряды, казались еще темнее, мрак, все более сгущаясь, словно раздвигал горизонт. Флоран любовался широким куском неба, который виднелся из окна, любовался рынком – он привольно раскинулся и смутно напоминал ему среди тесных улиц Парижа морской берег с мертвыми свинцовыми водами бухты, слегка вздрагивающими под отдаленный грохот прибоя. Флоран погружался в мечты, и каждый вечер ему грезился иной берег. От этого он становился очень печальным и в то же время чувствовал прилив глубокого счастья, возвращаясь мыслью к восьми полным отчаяния годам, проведенным вдали от Франции. Потом он закрывал окно, весь дрожа. Часто, когда Флоран, стоя у камина, снимал воротничок, его приводила в смущение фотография Огюста с Огюстиной: они смотрели на его ночной туалет с бледной улыбкой, держась за руки.
Первые недели службы в рыбном павильоне были для Флорана очень мучительными. Семья Мегюден относилась к нему с явной враждебностью, и это восстановило против него весь рынок. Красавица Нормандка замышляла отомстить красавице Лизе, и Флоран явился для нее подходящей жертвой.
Мегюдены были родом из Руана. Мать Луизы все еще рассказывала, как она явилась в Париж с корзинкой угрей. С тех пор она не оставляла рыбной торговли. В Париже она вышла замуж за сборщика податей, который умер, оставив ей двух крошечных девочек. Это она заслужила в былые годы, своими широкими бедрами и прекрасным цветом лица, прозвище красавицы Нормандки, перешедшее по наследству к ее старшей дочери. В настоящее время, расплывшаяся и отяжелевшая, она влачила свои шестьдесят пять лет, обратясь в матрону, у которой от постоянной сырости рыбного ряда голос охрип, а кожа посинела. Сидячая жизнь довела ее до чудовищной полноты; талия ее расползлась, голова, подпираемая громадной грудью и все растущим жиром, запрокидывалась назад. Старая Мегюден ни за что не хотела расстаться с модами своего времени. Она носила платье в крупных цветах с разводами, желтую косынку и чепчик с рюшем, подобно классическим рыбным торговкам с зычным голосом, стремительными телодвижениями, отборной руганью и вызывающим видом, который они принимали, подбоченившись перед схваткой. Старуха жалела о прежнем рынке Дезинносан, рассказывала о былых привилегиях рыночных торговок, вступавших в драку с полицейскими надзирателями и ездивших ко двору в царствование Карла X и Луи-Филиппа в шелковых нарядах, с громадными букетами в руках. Тетушка Мегюден, как ее называли, долгое время была хоругвеносицей братства Богородицы в Сен-Лё. Во время процессий и в церковь она надевала тюлевое платье, тюлевый чепец с атласными лентами и высоко держала распухшими пальцами позолоченное древко шелковой хоругви с богатой бахромой и вышитым изображением Пресвятой Девы.
В околотке ходила молва, что старуха Мегюден нажила крупное состояние. Это было заметно разве только по массивным золотым украшениям, которыми она обвешивала себе руки, шею и талию по большим праздникам. Когда ее дочери выросли, у них пошли нелады. Младшая, Клер, ленивая блондинка, жаловалась на грубость Луизы и говорила, томно растягивая слова, что не хочет быть у сестры на побегушках. Чтобы дело не дошло до драки, мать разделила их: Луизе она уступила свою торговлю морской рыбой; Клер, у которой от запаха скатов и сельдей поднимался кашель, устроилась в отделении пресноводных рыб. И хотя старуха дала зарок удалиться от дел, она все же переходила на рынке от прилавка к прилавку, продолжая вмешиваться в торговлю и постоянно надоедая дочерям своей невероятной наглостью.
Клер была причудливым существом, очень кротким и в то же время неуживчивым. Говорили, что она делает все, что ей взбредет в голову. Обладая мечтательным личиком непорочной девственницы, она отличалась молчаливым упорством и независимостью, заставлявшими ее жить особняком; она ко всему относилась по-своему, действуя сегодня с удивительным прямодушием, а завтра проявляя возмутительную несправедливость. Иногда, не покидая своего прилавка, она ни с того ни с сего будоражила весь рынок, то понижая, то повышая цены. К тридцати годам ее природное изящество, тонкая кожа, которую постоянно освежала вода из садков, мягкий рисунок маленького личика, гибкое тело неминуемо должны были огрубеть, опошлиться и она должна была превратиться в расплывшуюся рыночную матрону, лишь отдаленно напоминающую святую, как их изображают на церковных окнах. Но в двадцать два года Клер, по словам Клода Лантье, была среди своих карпов и угрей дивным Мурильо, зачастую, правда, растрепанным Мурильо, в грубых башмаках и топорно сшитых платьях, которые ее безобразили. Она не была кокеткой и относилась с полнейшим презрением к Луизе, когда сестра, приколов свои банты, принималась шутить над ее съезжавшей набок косынкой. Ходили слухи, будто сын богатого лавочника, их соседа, не добившись от Клер доброго слова, уехал с горя путешествовать.
Луиза, красавица Нормандка, не отличалась такой суровостью. Она была помолвлена с чиновником Хлебного рынка, как вдруг несчастного малого задавило насмерть упавшим мешком с мукою. Это не помешало, однако, невесте разрешиться семь месяцев спустя здоровенным мальчуганом. В среде Мегюденов красавицу Нормандку считали вдовою. Старая торговка так и говорила иногда: «Когда был жив покойный зять…»
Мегюдены были силой. Вводя Флорана в курс его новых обязанностей, Верлак посоветовал ему смотреть сквозь пальцы на некоторых торговок, если он не хочет попасть в затруднительное положение. Прежний надзиратель простер свою симпатию настолько, что раскрыл новичку тайны своего ремесла, как то: необходимость некоторых уступок, строгости для виду, а в иных случаях допускались даже подношения, от которых не следовало отказываться. Надзиратель играет на рынке одновременно роль полицейского комиссара и мирового судьи, он заботится о том, чтобы рынок содержался в порядке, улаживает споры между покупателями и продавцами. Флоран, заставляя себя, при своей слабохарактерности, быть требовательным, впадал в крайность, слишком усердствовал каждый раз, когда ему приходилось применять власть; кроме того, горечь долгих страданий наложила на него свою печать, и его мрачное лицо отверженного производило невыгодное впечатление.
Тактика красавицы Нормандки клонилась к тому, чтобы затеять с Флораном ссору. Она поклялась, что он не продержится на месте и двух недель.
– Вот еще, – сказала она госпоже Лекёр, встретив ее однажды поутру. – Неужели эта толстуха Лиза воображает, что нам нужны ее объедки?.. У нас вкуса-то побольше, чем у нее. Ее дружок просто отвратителен!
Когда Флоран начинал после торгов обход и медленно шел вдоль проходов, по которым текли потоки воды, он отлично замечал, как Нормандка провожает его своим наглым смехом. Ее прилавок во втором ряду слева, недалеко от прилавков пресноводной рыбы, был обращен к улице Рамбюто. Луиза оборачивалась, не спуская глаз со своей жертвы и пересмеиваясь с соседками. Когда же Флоран проходил мимо, глядя под ноги, она прикидывалась необычайно веселой, хлопала рыбой по прилавку, отвертывала вовсю кран и буквально затопляла проход водою. Флоран не обращал на это внимания.
Но однажды утром произошла неизбежная стычка. В тот день, приближаясь к прилавку красавицы Нормандки, новый надзиратель почувствовал страшную вонь. На мраморном прилавке Луизы лежал великолепный початый лосось, выставляя на вид свое желто-розовое мясо; белые, как сливки, палтусы, морские угри, утыканные черными булавками, которыми отмечаются порции, камбалы парами, барвены, окуни дополняли выставку товара – и все это было совершенно свежее.
Но среди рыб с блестящими глазами и красными жабрами Луиза положила на видном месте большого ската, красноватого, испещренного темными пятнами, отливавшего необычайными красками: он был совсем гнилой, с отвалившимся хвостом и плавниками, отстававшими от жесткой кожи.
– Этого ската надо выбросить, – произнес Флоран, подходя ближе.
Красавица Нормандка хихикнула. Он поднял глаза и увидел, что она стоит, опершись на бронзовый столб с двумя газовыми рожками, которые освещали четыре места на каждом прилавке. Луиза показалась ему очень высокой, потому что она встала на какой-то ящик, чтобы не промочить ноги. Молодая женщина сжала губы и была еще прекраснее, чем всегда: волосы ее были завиты, и она стояла, лукаво опустив головку, а слишком яркие розовые руки ее выделялись на белизне длинного передника. Никогда еще не видел он на ней столько драгоценностей: Луиза надела длинные серьги, шейную цепочку, брошь, унизала кольцами два пальца левой руки и один палец правой.
Так как она продолжала смотреть на него исподлобья, не говоря ни слова, Флоран снова сказал:
– Слышите? Уберите ската!
Но он не заметил старухи Мегюден, в рогатом чепце, грузно сидевшей на стуле в углу. Она поднялась и, упираясь руками в мраморный прилавок, нахально повысила голос:
– Что такое?! С какой стати ей бросать ската!.. Уж не вы ли заплатите нам за убытки?
Тут Флоран понял, в чем дело. Другие торговки усмехались. Он почувствовал в глубине души глухое возмущение: достаточно было одного слова, чтобы оно разразилось. Флоран сдержался, выдвинул сам из-под прилавка ведро для отбросов и швырнул туда гнилую рыбу. Тетка Мегюден уже подбоченилась, а красавица Нормандка, не раскрывавшая рта, снова злобно хихикнула; и Флоран ушел, сопровождаемый гиканьем, – лицо его было строгим, он делал вид, что ничего не слышит.
Каждый день рынок измышлял новые каверзы. Надзиратель ходил теперь по рядам, держась настороже, точно в неприятельской стране. То его обрызгивали из мокрых губок, то ему кидали под ноги рыбьи внутренности, чтобы он поскользнулся; носильщики старались задеть его по затылку корзинами. Однажды утром, когда две торговки разругались, а Флоран поспешил к ним, чтобы не допустить драки, он был принужден нагнуться, иначе ему попала бы в лицо мелкая камбала, которую женщины швыряли друг в друга прямо над его головой. Кругом помирали со смеху, и он решил, что поспорившие соседи были заодно с Мегюденами. Прежнее ремесло жалкого учителя вооружило Флорана ангельским терпением: он умел сохранять внушительное хладнокровие, когда в нем бушевал гнев и все его существо возмущалось незаслуженным унижением. Но никогда мальчишки с улицы Эстрапад не проявляли столько жестокости, как рыночные торговки, никогда они не набрасывались на него с таким остервенением, как эти разжиревшие мегеры с трясущимися от гомерического смеха животами и грудями, – стоило только Флорану попасться в какую-нибудь ловушку. Красные рожи впивались в него глазами. В крикливых интонациях, в широких бедрах, в раздувшихся шеях, во всем облике размахивавших руками торговок чувствовалось, что им не терпится излить на Флорана целый поток отборной ругани. Гавар млел бы от восхищения среди этих бесстыжих юбок с особенным резким запахом и только раздавал бы шлепки направо и налево, если бы на него слишком напирали. Флоран же, все еще стеснявшийся женщин, чувствовал, что он постепенно теряется в этом тревожном хороводе рыночных прелестниц с хриплыми голосами и голыми ручищами атлеток, один вид которых душил его, как кошмар.
Но среди этих разнузданных самок у Флорана нашлась доброжелательница. Клер решительно заявляла, что новый надзиратель очень мил. Когда он проходил мимо ее соседок, Клер улыбалась ему. Она сидела за своим прилавком в кое-как застегнутом платье, небрежная и беззаботная: пряди белокурых волос спускались ей на виски и шею. Чаще он видел ее у садков. Погрузив руки в воду, Клер перекладывала рыбу из одного бассейна в другой, шалила, повертывая маленьких медных дельфинов, изрыгавших из пасти водяные струи. Этот плеск и журчанье придавали ей трепетную грацию купальщицы на берегу ручья, еще не успевшей привести в порядок свою одежду.
Однажды утром Клер была особенно любезна. Она подозвала надзирателя, чтобы показать ему толстого угря, поразившего на торгах весь рынок, и открыла решетку, которой из предосторожности прикрыла бассейн: угорь казался уснувшим.
– Погодите, – сказала она, – вот увидите.
Девушка потихоньку опустила в воду обнаженную руку, немного худощавую, с синими жилками на атласной коже. Едва угорь почувствовал ее прикосновение, как свернулся и стал быстро извиваться, наполняя узкий чан зеленоватыми переливами своих колец. А как только угорь успокаивался, Клер снова щекотала его кончиками ногтей, – это забавляло ее.
– Экая громадина! – счел нужным заметить Флоран. – Я редко видел таких великолепных угрей.
Девушка призналась ему, что сначала побаивалась их. Но теперь она знает, как надо зажать в руке рыбу, чтобы та не выскользнула. И она взяла угря поменьше, лежавшего тут же. Он извивался по обеим сторонам ее сжатого кулачка. Напрасные усилия его смешили Клер. Она бросила одного угря и поймала другого: она рылась в бассейне, переворачивая тонкими пальчиками всю кучу этих змей.
Затем Клер, постояв еще с минуту, заметила, что продажа идет плохо. Разносчики, торговавшие на площадке крытого прохода, наносили большой ущерб торговкам. С ее обнаженной руки, которую она не вытерла, струилась вода, рука девушки была прохладной, и с каждого пальца сбегали крупные капли.
– Ах! – спохватилась Клер. – Надо еще показать вам моих карпов.
Она открыла третью решетку и вытащила обеими руками карпа, бившего в агонии хвостом. Но девушка стала искать другого, менее крупного, которого она могла бы удержать одной рукой; пальцы ее немного оттопыривались при каждом вдохе рыбы. Ей пришло в голову сунуть в разинутую пасть карпа большой палец.
– Они не кусаются, – прошептала она с тихим смехом, – они не злые… Раков я тоже не боюсь.
Она опять опустила руку в садок и вытащила из отделения, где кишела какая-то живая масса, рака, защемившего ей клешнями мизинец. Клер сначала старалась стряхнуть его, но, должно быть, рак причинял ей сильную боль, потому что она вся покраснела и, не переставая улыбаться, отломила ему резким, злобным движением клешню.
– Вот щуке я не доверюсь, – продолжала девушка, чтобы скрыть свое волнение. – Она порезала бы мне пальцы, как ножом.
И Клер показала на крупных щук, разложенных по величине на выщелоченных и необычайно чистых досках, рядом с окунями и кучками бронзовых линей. Руки у нее покрылись теперь слизью карпов, которых она отодвигала, стоя на сыром полу у садков и мокрых рыб, разложенных на прилавке. Ее окружал какой-то запах свежести, один из тех сильных запахов, какие поднимаются от тростников и тинистых местечек, где цветут кувшинки, когда рыба мечет икру, сладострастно нежась на солнышке. Клер вытирала передником руки и продолжала улыбаться с невозмутимым спокойствием, присущим этой зрелой, но холодной девушке.
Хорошее отношение младшей Мегюден к Флорану приносило ему мало радости. Оно вызывало только еще больше грязных шуточек на его счет, когда Флоран останавливался у прилавка поболтать с молоденькой девушкой. А та пожимала плечами, говоря, что ее мать – старая негодяйка, да и сестра не многого стоит. Несправедливость рынка к надзирателю выводила Клер из себя. Между тем борьба становилась с каждым днем все ожесточеннее. Флоран подумывал уже о том, чтобы бросить место; он не остался бы здесь и суток, если бы не опасение выказать перед Лизой малодушие. Его тревожила мысль о том, что скажет, что подумает Лиза. Невестка Флорана отлично знала о постоянной борьбе рыбных торговок с их надзирателем: крики женщин сотрясали звонкие своды рынка, а каждая новая схватка вызывала в квартале бесконечные толки.
– Нет уж, – часто говаривала она по вечерам после обеда, – я-то заставила бы их образумиться! Все они – скверные бабы; мне до них было бы противно дотронуться кончиком пальца, дрянь, грязные твари! А Нормандка – просто гадина… О, я бы ее проучила! Тут нужно употребить власть, поверьте мне, Флоран: ничто другое не поможет. Напрасно вы носитесь со своими идеями. Проберите их хорошенько разок, увидите, как все они подожмут хвосты.
Последняя буря была ужасной. Однажды утром в рыбный ряд пришла служанка булочницы госпожи Табуро: ей нужно было купить камбалу. Красавица Нормандка, видя, что девушка вертится около нее, стала зазывать и умасливать покупательницу:
– Зайдите ко мне, у меня найдется то, что вы желаете. Не хотите ли парочку мелкой камбалы, отличного палтуса?
Когда служанка наконец подошла и стала нюхать крупную камбалу с недовольной гримасой покупателя, желающего подешевле приобрести товар, Луиза продолжала:
– Посмотрите-ка, сколько в ней весу!
С этими словами она положила ей на протянутую ладонь большую рыбу, завернутую в лист толстой желтой бумаги.
Служанка, маленькая, тщедушная на вид оверньятка, взвешивала на руке камбалу, открывала ей жабры с прежней гримасой, не говоря ни слова. Вслед за тем она вымолвила как бы с сожалением:
– Ну а сколько?
– Пятнадцать франков, – отвечала торговка.
Тогда покупательница торопливо положила рыбу обратно на мраморный прилавок, словно собираясь уйти. Но красавица Луиза удержала ее:
– Ну скажите вашу цену.
– Нет-нет, это слишком дорого.
– Все-таки скажите!
– Хотите восемь франков?
Старуха Мегюден, точно проснувшись, засмеялась недобрым смехом:
– Видно, люди думают, что мы воруем товар. Восемь франков за такую крупную камбалу! Это тебе, может быть, голубушка, дадут столько за ночь, чтобы ты не завяла!
Луиза отвернулась в сторону с оскорбленным видом. Но служанка дважды возвращалась, предлагая девять и, наконец, десять франков. Потом, когда она уже совсем собралась уйти, ей неожиданно уступили:
– Ну ладно, будь по-вашему, давайте деньги!
Служанка подошла к прилавку и стала дружелюбно беседовать со старухой Мегюден. На госпожу Табуро так трудно угодить! Сегодня будут к обеду гости, родственники из Блуа, нотариус с женой. Ведь у госпожи Табуро вся родня такая важная, а сама она хоть и булочница, но дама образованная.
– Будьте так добры, выпотрошите! – сказала оверньятка, прерывая разговор.
Нормандка ловко распорола пальцем брюхо и выбросила внутренности в ведро. Она провела кончиком передника под жабрами, чтобы снять несколько приставших песчинок, после чего собственноручно положила покупку в корзину оверньятки, заметив:
– Ну вот, моя красавица, скажете мне спасибо.
Однако четверть часа спустя служанка прибежала, раскрасневшись, в слезах, и вся ее тщедушная фигурка тряслась от негодования. Швырнув камбалу на мрамор, девушка показала широкую дыру в мясе со стороны брюха, доходившую до хребта. Целый поток прерывистых фраз вырывался из ее сдавленного слезами горла:
– Госпожа Табуро не хочет брать вашей камбалы. Она сказала, что ее нельзя подать гостям… А меня выругала дурой, которую всякий обворовывает… Ведь вы сами видите, что рыба испорчена. Я не переворачивала ее на спину, поверила вам на слово… Отдайте мне назад десять франков!
– Надо смотреть, какой берешь товар, – спокойно ответила Нормандка.
Оверньятка возвысила голос, что заставило подняться с места старуху Мегюден.
– Оставьте нас в покое, слышите! Разве можно брать обратно рыбу, которая валялась у покупателей? Вот еще новости! Почем мы знаем, куда вы ее уронили, что отделали ее таким манером!
– Я!.. Я!..
Она задыхалась.
– Обе вы воровки, да, воровки! – крикнула наконец девушка, разразившись рыданиями. – Госпожа Табуро так и сказала.
Тут-то и грянул гром. Разъяренные мать и дочь разразились бранью, наступая на служанку с кулаками. Та, совсем опешив, разревелась громче прежнего. С двух сторон ее осыпали отборной руганью, хриплый голос старухи и пронзительный голос Луизы потрясали воздух. Торговки точно перебрасывали оверньятку, как мячик, одна к другой.
– Пошла, пошла! Это твоя госпожа Табуро протухла, а не наша рыба. Это твою хозяйку надо подправить, прежде чем подать гостям.
– Рыба без изъяна за десять-то франков! Как же, благодарю покорно! Ишь, чего захотели!
– А сколько ты заплатила за свои серьги?.. Сейчас видно, что ты их заработала в постели!
– Еще бы! Недаром она торчит по ночам на углу улицы Мондетур.
Флоран, за которым сбегал сторож, пришел в самый разгар перепалки. Павильон положительно взбунтовался. Торговки, готовые выцарапать одна другой глаза, когда дело идет о продаже селедки в два су, дружно отстаивают друг друга, если надо выступить против притязаний покупателей. Они орали: «У булочницы много денег, доставшихся ей даром!» – и топали при этом ногами, науськивая Мегюденов, как собак. Некоторые женщины на другом конце рядов выскакивали из-за своих прилавков, точно собирались вцепиться в волосы маленькой служанки, которую так и захлестывали волны жестокой брани.
– Верните этой девушке десять франков, – строго сказал Флоран, узнав, в чем дело.
Но тетка Мегюден закусила удила:
– А ты еще тут чего суешься, любезный? Убирайся-ка… Вот как я отдаю назад десять франков!
И она со всего размаха швырнула камбалу прямо в лицо оверньятке. У той хлынула из носа кровь, а распластавшаяся камбала шлепнулась на каменный пол, как мокрая тряпка. Эта дикая выходка вывела Флорана из себя. Красавица Нормандка струсила и попятилась, когда он закричал:
– Закрываю вашу торговлю на неделю! Я совсем лишу вас места на рынке, слышите!..
И так как за его спиной послышалось улюлюканье, он обернулся с таким угрожающим видом, что присмиревшие торговки прикинулись, будто они ни при чем. Когда Мегюдены возвратили десять франков, надзиратель заставил их тотчас же прекратить торговлю. Старуха задыхалась от ярости, а дочь молчала, сильно побледнев. Как! Ее, красавицу Нормандку, выгоняют вон! Клер заметила спокойным голосом, что Луизе так и надо, из-за чего вечером у себя дома, на улице Пируэт, сестры чуть не выцарапали друг другу глаза. Неделю спустя, когда Мегюдены возвратились на свое место, они держали себя тихо, церемонно, говорили мало, затаив бушевавшую в них злобу. К тому же они нашли на рынке большую перемену: весь павильон успокоился и в нем водворился порядок. С этого дня Луиза, должно быть, стала обдумывать план жестокой мести. Она чувствовала, что Флоран действовал по наущению красивой Лизы. Встретившись с красавицей Нормандкой, на другой день после баталии, Лиза взглянула на нее так высокомерно, что рыбная торговка поклялась: колбасница дорого ей заплатит за свой торжествующий взгляд! По всем закоулкам рынка пошли бесконечные совещания с мадемуазель Саже, госпожой Лекёр и Сарьеттой; но всем им надоело до тошноты рассказывать нелепые сказки про любовную связь Лизы с братцем и про волосы, попадающиеся у Кеню в колбасе, – из этого ровно ничего не выходило, и сплетни нисколько не утешали Луизу. Она стала придумывать что-нибудь особенно ядовитое, чтобы поразить свою соперницу прямо в сердце.
Сынишка Луизы рос на свободе в рыбном ряду. С трехлетнего возраста его сажали на какой-нибудь тряпке прямо среди морской рыбы. Он по-приятельски засыпал возле крупных тунцов и просыпался между макрелями и мерланами. От мальчишки до такой степени воняло селедочной бочкой, точно он вылез из брюха какой-нибудь громадной рыбы. Долгое время его любимой игрой было строить стены и домики из селедок. Стоило матери отвернуться, как он принимался за эту невинную забаву. Ребенок играл также на мраморном прилавке в сражение, выравнивал в линию друг против друга барвен, подталкивал их, заставлял стукаться головами, подражая губами звукам трубы и барабана, и, наконец, складывал рыб обратно в кучу, говоря, что они умерли. Когда мальчишка немного подрос, он стал вертеться около своей тетки Клер, чтобы доставать пузыри карпов и щук, которых она потрошила: он клал пузыри на землю и давил их, восхищаясь громким хлопаньем. Семилетним мальчиком он бегал в проходах, забивался под скамьи между деревянными ящиками, обитыми цинком, и сделался озорником, баловнем всех рыбных торговок. Когда те показывали ему какой-нибудь новый предмет, приводивший его в восторг, мальчик всплескивал ручонками и радостно бормотал: «Мюш!» Так за ним и осталось прозвище Мюш. «Мюш, сюда!», «Ну-ка, Мюш!». Все соседки зазывали его наперебой. Его можно было найти всюду: на торгах среди корзин, между ведрами с рыбьими потрохами. Мюш сновал по всему павильону, точно маленький барвен, розово-белый, неугомонный, юркий, привольно плещущийся в воде. Мальчик действительно страстно, точно рыбка, любил потеки воды. Мюш с наслаждением валялся в лужах, подставляя голову и руки, когда мраморные прилавки окатывали водой. Часто он отвертывал украдкой кран и был совершенно счастлив, когда его обдавало струей. Но излюбленным местом Мюша была площадка у водоемов, над лестницей, которая вела в погреб. Тут мать обыкновенно отыскивала его по вечерам и приводила домой промокшего насквозь, с посиневшими ручонками: его башмаки и даже карманы были полны воды.
В семь лет мальчишка был красив, как ангел, и груб, как ломовой извозчик. У него были курчавые каштановые волосы, чудные, нежные глаза, прелестный ротик, произносивший ругательства, которые застряли бы в глотке жандарма. Воспитанный в грязной атмосфере рынка, он так и сыпал забористыми словечками из лексикона рыбных торговок и, подбоченясь с вызывающим видом, копировал свою бабушку Мегюден в минуты ее гнева. Тогда он кричал своим чистым, как кристальная струя, голосом маленького певчего, стараясь картавить: «Потаскуха, сволочь, ступай вытри нос своему муженьку, сколько тебе платят за твою шкуру?» Так опошлялось восхитительное детство этого ребенка, который внешностью своей напоминал дитя, улыбающееся на коленях Богородицы. Торговки хохотали до слез, а он, поощряемый ими, не мог уже сказать и двух слов, чтобы не прибавить «черт побери!». Тем не менее сынишка Луизы был очарователен. Он не ведал смысла произносимых им непристойностей и продолжал цвести здоровьем благодаря свежим испарениям и крепким запахам морской рыбы, перебирая весь свой запас грубых ругательств с таким же восторгом, с каким читал бы молитвы.
Подходила зима. Мюш в этом году стал зябким. С первых же холодов любопытство потянуло его в контору надзирателя. Она находилась в левом углу павильона со стороны улицы Рамбюто, и ее меблировка состояла из стола, этажерки, кресла и двух стульев. Тут же была печь – предмет мечтаний Мюша. Увидев ребенка с промокшими ногами, который заглядывал к нему в окна, Флоран зазвал его к себе. Первый разговор с Мюшем очень удивил надзирателя. Мальчик сел перед печкой и преспокойно сказал:
– Я хочу капельку поджарить свои костыли, понимаешь? Сегодня дьявольский холод. – И, залившись жемчужным смехом, он прибавил: – Нынче утром моя тетка Клер сама на себя не похожа… Скажи-ка, барин, это правда, что ты греешь ее по ночам?
Флоран остолбенел и тем не менее почувствовал странное влечение к этому ребенку. Красавица Нормандка по-прежнему была уязвлена, однако отпускала к нему сынишку, не говоря ни слова. Тогда Флоран счел себя вправе его принимать: он стал звать к себе Мюша в свободное время после обеда и мало-помалу пришел к мысли исправить озорника. Ему казалось, что его брат Кеню снова стал маленьким, что они по-прежнему живут в большой комнате на улице Ройе-Коллар. Его отрадой, его заветной мечтой человека, жаждущего самопожертвования, было постоянно жить в обществе молодого существа, и ему хотелось, чтобы это существо оставалось юным вечно, чтобы он мог беспрестанно руководить им, черпая в его невинности любовь к человечеству. На третий же день знакомства Флоран принес азбуку. Мюш привел его в восхищение своей понятливостью. Он выучил буквы с жаром истого парижского уличного мальчишки. Картинки в азбуке необычайно забавляли ребенка. Чтобы отдохнуть после уроков, он устраивал себе в конторе бездну всяких развлечений. Печка неизменно оставалась его приятельницей, источником бесконечных удовольствий. Сначала Мюш пек в ней картошку и каштаны, но вскоре это показалось ему неинтересным. И вот он украл у тетки Клер окуней и, нанизав их на ниточку, зажарил поодиночке, держа над раскаленной топкой: кушанье было с наслаждением съедено им без хлеба. Однажды Мюш ухитрился притащить целого карпа, но рыбу не удалось зажарить: она так испортила воздух, что пришлось отворить настежь окно и дверь. Когда запах стряпни становился слишком сильным, Флоран выбрасывал рыбу на улицу. Но чаще всего он только смеялся. Через два месяца Мюш стал бегло читать, и его тетрадки для чистописания имели очень опрятный вид.
