Элизабет Вернер
Архистратиг Михаил
– Ступай к своей матери! – с горечью сказал ему Штейнрюк. – Пусть она еще раз скажет тебе, что я – тиран, деспот, находящий удовольствие в ее и твоих мучениях. Ведь ты слышишь это ежедневно, тебя методически настраивают против меня, и эта тактика уже давно принесла свои плоды!
Хотя слова генерала звучали очень резко, но в его голосе чувствовалось такое страдание и такая боль отражалась на лице графа, что Рауль не мог вынести этого. Он потупился и тихо сказал;
– Ты несправедлив ко мне, дедушка!
– Так докажи мне это! Выкажи мне наконец полное доверие, и ты не раскаешься в этом! Мне только вчера пришлось сердиться на тебя, грозить тебе, в последнее время ты слишком часто вызываешь меня на это, и все-таки я люблю тебя, Рауль, очень люблю!
В голосе графа, в котором обыкновенно слышалась только властная строгость, неожиданно прозвучала нежность и доброта, что не осталось без влияния на молодого человека. В нем тоже вдруг мощно пробудилась любовь к деду, к которому до сих пор он чувствовал, казалось, только страх.
– Я тебя тоже очень люблю, дедушка! – воскликнул он.
– Тогда пойдем! – сказал Штейнрюк с теплотой, которую он проявлял очень редко. – Давай проведем хороший часок наедине друг с другом, в стороне от постороннего влияния. Пойдем, Рауль!
Он обнял внука за плечи и повлек его за собой. Вдруг дверь в комнату Гортензии резко распахнулась, и оттуда выбежала Марион:
– Бога ради, мой господин, идите к матушке! Графине очень плохо, она зовет вас!
Рауль сделал движение, как бы желая кинуться к матери, но вдруг остановился, встретив взгляд деда, серьезно, но почти с мольбой смотревшего на него.
– У твоей матери опять нервный припадок, – спокойно сказал он. – Ты ведь так же хорошо знаешь ее, как и я, и знаешь, что в таких случаях ничем помочь нельзя. Пойдем со мной, Рауль!
Штейнрюк сказал это, не выпуская внука из объятий. Несколько мгновений Рауль боролся с собой, а затем попытался высвободиться из рук деда.
– Прости, дедушка… мама нездорова… она зовет меня… я не могу оставить ее одну…
– Ну, так ступай к ней! – резко ответил Штейнрюк, почти отталкивая от себя внука. – Я не хочу отвлекать тебя от твоих сыновних обязанностей! Ступай к своей матери! – и, не оглядываясь более на Рауля, он повернулся и вышел из комнаты.
Глава 9
Санкт-Михаэль был расположен на самом высоком пункте всего горного округа. Маленькая тихая альпийская деревушка была бы совершенно отрезана от всего остального мира, если бы не имела некоторого значения в качестве места паломничества. Отдельные строения были разбросаны по лужайкам и горным склонам, среди них виднелись деревенская церковь и дом священника. Все это было очень миниатюрно, скудно и лишено украшения. Только церковь, служившая местом паломничества и расположенная на некотором отдалении от деревушки, выделялась возвышенным местоположением и нарядностью. Она была выстроена первым графом Штейнрюком на месте старой часовни архистратига Михаила и уже посерела от старости, но внутри была изукрашена довольно роскошно, так как потомки ее основателя постоянно посылали туда пожертвования. Ведь архистратиг Михаил был патроном рода графов Штейнрюк. Михаилом звали основателя рода, и с тех пор это имя передавалось из поколения в поколение. Даже протестантская линия, которая давно покинула родовой замок и переселилась на север Германии, придерживалась традиции, связывая с этим именем если не религиозное, то историческое значение. И теперешнего главу рода звали Михаилом. Его сын и внук тоже были крещены этим именем, если их и звали иначе[6].
Впрочем, говоря о роскоши внутреннего убранства чтимой паломниками церкви, надо сказать, что роскошным оно казалось лишь крестьянам-богомольцам. Правда, алтарь был дивной резной работы, и оба ангела, стоявшие по бокам алтарных ступеней и как бы охранявшие распростертыми крыльями и молитвенно воздетыми руками святое место, были чудом резьбы по дереву. Хороши были также три готических окна в алтарной нише, витражи которых являли пламенное богатство красок. Но иконы были стары, темны и плохо написаны. Запрестольный образ особенно поражал наивностью религиозных воззрений далекого прошлого. Святой Михаил в длинном голубом одеянии и развевающейся красной мантии с сиянием вокруг головы был охарактеризован в качестве воинствующего архангела лишь короткой панцирной рубашкой, более ни что в одежде и лице не говорило о его воинственности. С огненным мечом в правой руке и весами в левой восседал он на облаке, у его ног извивался сатана – рогатое чудовище со змеиным хвостом, которым оканчивалось его тело, и искаженным страданием лицом. Из глубины вздымались красные языки пламени, а вверху красовался сонм ангельских ликов. Во всем образе не было ничего художественного.
– И это должно обозначать борьбу и победу! – сказал Ганс Велау, стоявший перед иконой и рассматривавший ее. – Архистратиг Михаил с такой добродушной торжественностью восседает на облаке, словно ему нет никакого дела до нечистого, корчащегося внизу, и если черт достаточно ловок, он может попросту выхватить меч, который беззаботно болтается у самого его носа. Разве так держат оружие? Архангел должен, словно орел, низвергаться с небес и, как буря, хватать и уничтожать сатану. Но, разумеется, в таком неудобном одеянии нечего и думать летать, а уж на крылья и совсем положиться нельзя – они слишком слабы, это сразу видно!
– У тебя удивительно почтительная манера говорить об иконах! – заметил Михаил, стоявший рядом с ним. – В этом отношении ты вполне сын своего отца!
– Как бы не так! Знаешь, мне хочется самому написать такую икону! Архистратиг Михаил и сатана – борьба света и мрака! Из этой темы можно сделать кое-что путное, ну а модель для картины у меня есть совсем поблизости! – и с этими словами Ганс, повернувшись к Михаилу, посмотрел ему прямо в лицо.
– Что тебе пришло в голову? – с недоумением отозвался тот. – Ведь во мне нет решительно ничего…
– Ангелоподобного? Нет, этого в тебе действительно нет, и среди небесного воинства, реющего в эфире в белых одеяниях с пальмовыми ветвями, ты оказался бы очень комической фигурой. Но с огненным мечом бросаться на врага, ниспровергать его, как это делает твой патрон, вот что в твоем духе! Разумеется, тебя пришлось бы несколько идеализировать, потому что ты далеко не красив, Михаил. Но зато у тебя есть все, что нужно для фигуры архистратига, особенно когда ты взбешен. Во всяком случае ты вышел бы несравненно лучшим архистратигом, чем этот!
– Глупости! – сказал Михаил, поворачиваясь, чтобы уйти. – Между прочим, тебе пора, Ганс, если ты собираешься вернуться в Таннберг пешком. Туда добрых четыре часа пути!
– По скучному шоссе, которым я, разумеется, не воспользуюсь. Я пойду через горный лес, это гораздо ближе.
– И притом основательно заплутаешь! Ведь ты не знаешь местности так хорошо, как я!
– Я выберусь, – возразил Ганс, выходя с Михаилом из церкви. – По крайней мере меня уже не встретят в Таннберге с кислой гримасой. Я очень рад, что отец уехал, и думаю, все дома с облегчением перевели дух. Ведь над нами в последнее время непрестанно витало грозовое облако, и каждую минуту приходилось ждать грома и молнии.
– В конце концов он хорошо сделал, что сократил свой визит и вернулся домой! – сказал Михаил. – Его раздражение и озлобление только возрастало, и дело могло дойти до разрыва между нами. Я хотел во что бы то ни стало избежать этого и сам уговорил его уехать.
– Да, нужно признать, ты всеми силами защищал меня! Ты и тетя – вы словно два ангела мира стояли около меня и прикрывали своими крыльями. Только и это мало помогло: отец оставался в отчаянном настроении. Только ты и мог сладить с ним!
– И потому ты каждый раз посылал меня первым под обстрел, когда надо было добиться чего-либо?
– Разумеется! Ведь ты при этом ровно ничем не рисковал! Отец обращается с тобой в высшей степени почтительно, даже когда вы расходитесь во мнениях… Странное дело: ко мне он никогда не питал почтения!
– Ганс, образумься же наконец и не начинай опять своих дурачеств! – с упреком сказал Михаил. – Мне кажется, у тебя есть все основания стать серьезнее!
– Господи Боже, что же мне делать? У меня нет ни малейшего таланта для роли сокрушенного грешника! Ну, да ты всемилостивейше исходатайствовал мне разрешение оставаться в Таннберге до окончания твоего отпуска, а когда мы вернемся домой, буря до известной степени уляжется. Однако вот тропинка! Передай дяде Валентину привет от меня. Я опять «скомпрометировал» его своим посещением, как сын своего отца, но это случилось по его настоятельному желанию. До свиданья, Михаил!
Ганс кивнул приятелю и свернул на тропинку, которая вела вниз по горе. Михаил смотрел ему вслед, пока он не скрылся среди елей, и затем направился обратно в деревушку.
Он уже несколько дней гостил в Санкт-Михаэле, а вчера и Ганс на короткое время навестил своего дядю-священника. Отец Валентин давно жаждал повидать племянника, ему было очень тяжело подчиняться необходимости держаться в отдалении от брата и его семьи. Каждое общение с братом ставилось ему на вид, так как профессор Велау был открытым врагом религии. Они виделись с промежутками в несколько лет, когда профессор изредка попадал к родственникам в Таннберг. Но то обстоятельство, что эти свидания все-таки происходили и братья регулярно переписывались, легко объясняло, почему отец Валентин Велау был сослан и забыт в дальней альпийской деревушке.
Наоборот, Михаил в последнее время часто навещал своего старого друга и учителя, но лейтенант Роденберг был совершенно не знакомой фигурой для жителей Санкт-Михаэля, едва ли помнивших придурковатого мальчишку из горного лесничества, поскольку им вообще редко приходилось видеть его. В их глазах мальчишка был родственником лесника Вольфрама, а горное лесничество уже давно находилось в других руках. Граф Штейнрюк дал своему бывшему егерю лучшее место с более щедрым окладом в одном из имений Герты. Возможно, это было наградой за оказанные услуги, а, может быть, граф не хотел, чтобы в замке что бы то ни было напоминало ему о прошлом. Так или иначе, Вольфрам еще десять лет тому назад оставил эту местность и переселился на новое местожительство.
Когда Михаил вернулся в церковный дом, полчаса тому назад оставленный им в обычной тишине и покое, он застал там какое-то странное оживление. В кухне старая служанка энергично управлялась со сковородами и кастрюлями, словно ей был заказан целый пир; она даже вызвала себе на подмогу двух крестьянских девушек из ближних дворов, и эти помощницы то и дело носились по ее приказанию сверху вниз и снизу вверх. Комнаты верхнего этажа чистили, скребли и мыли, и весь дом был перевернут вверх дном.
В тот момент, когда Михаил входил в кабинет священника, оттуда вышел пономарь с таким выражением на лице, словно на него была возложена необычайно ответственная миссия.
Но в маленькой комнатушке все оставалось по-старому. Тут царила все та же монастырская простота, и казалось, что время бесследно пронеслось над обстановкой, хотя и не пощадило самого хозяина.
Священник сильно постарел. Теперь он производил впечатление глубокого старца. Его стан сгорбился, лицо бороздили глубокие морщины, волосы совершенно побелели, и только глаза по-прежнему кротко сияли.
– Что случилось, ваше высокопреподобие? – спросил Михаил. – Весь дом в волнении и беспокойстве, а старая Катрина настолько потеряла голову, что убежала, не ответив на мои вопросы!
– Нас только что известили о неожиданном визите, – ответил отец Валентин. – Это важные гости, и прием их требует некоторых хлопот. Не успел ты с Гансом выйти из дома, как прибыл посланец от графини Штейнрюк: она будет здесь через два часа.
При этих словах молодой офицер, только что собиравшийся присесть, вновь выпрямился.
– Графиня Штейнрюк? – недовольно спросил он. – Что ей здесь нужно?
– Она хочет побывать в церкви. Графиня – очень набожная женщина и каждый раз, когда бывает в замке, приезжает помолиться святому Михаилу. Кроме того, наша церковь построена предками Штейнрюков и обязана ей лично многими пожертвованиями. Она ежегодно навещает могилу своего супруга и всегда при этом заезжает сюда.
– Она приедет одна?
– Нет, с дочерью и необходимой прислугой. Тебе придется на сегодня освободить комнату, Михаил; поездка сюда и обратно по горам слишком утомительна для дам, и потому они охотно принимают скромное гостеприимство церковного домика. Я уже переговорил с псаломщиком: он приютит тебя на эту ночь.
Михаил молча подошел к окну и, скрестив руки на груди, стал смотреть на улицу. Наконец он вполголоса проговорил:
– Отчего я не ушел вместе с Гансом!
– Это почему? Потому что дамы носят фамилию Штейнрюк, а ты раз навсегда возненавидел все, что связано с этим именем? Сколько раз, Михаил, я просил тебя отделаться от этой нехристианской ненависти!
– От ненависти? – переспросил молодой человек странно дрогнувшим голосом.
– Ну, а что же это, если не ненависть? Когда ты недавно рассказывал мне о встрече со своим дедом, я заметил, как ты непримиримо настроен к прошлому. А теперь ты переносишь эту непримиримость даже на ни в чем не повинных родственниц графа, со стороны которых ты встречал только ласку. Ты ничего не сказал мне о своем знакомстве с ними, но Ганс очень подробно описал мне вашу встречу. Он, кажется, в восхищении от молодой графини!
– Да, он восхищается ею, пока она у него перед глазами! Но стоит нам вернуться домой, он сразу забудет ее… ему-то это не трудно.
Ответ звучал такой горечью и насмешкой, что отец Валентин недовольно покачал головой.
– В данном случае это счастье, – ответил он. – Было бы очень грустно, если бы Ганс серьезно полюбил ее, потому что, не говоря уже о разнице в общественном положении, рука графини Герты давно обещана.
– Обещана? Кому? – резко спросил Михаил, оборачиваясь.
– Графу Раулю Штейнрюку, ее родственнику. В ее кругу браки обыкновенно заключаются по семейным соображениям, а этот брак решен много лет тому назад. Правда, обручения еще не было, потому что графиня никак не может примириться с мыслью о разлуке с дочкой, но теперь недалеко и до этого.
Отец Валентин был давнишним духовником графини и пользовался ее полным доверием. Отлично зная все семейные дела графини, он стал подробно рассказывать о предстоящем обручении и не обратил внимания на странную молчаливость своего собеседника. Михаил по-прежнему стоял, отвернувшись к окну и прижавшись лбом к стеклу, когда рассказ был уже окончен.
– У вас будет в доме очень много хлопот, ваше высокопреподобие, – сказал он наконец, – а мне не хотелось бы причинять беспокойство псаломщику. Потому лучше всего будет, если я отправлюсь в лесничество и пробуду там до завтра.
– Что это тебе вздумалось? – недовольно воскликнул отец Валентин. – Я понимаю твою сдержанность, которая является в глазах Ганса пороком, но она действительно заходит уже слишком далеко!
– Графиня не знает, что я здесь, и если вы промолчите…
– Так она узнает об этом от Катрины или псаломщика. У нас гость – редкость, и если люди станут рассказывать о тебе, то чем я объясню графине твое бегство?
– Бегство? – невольно вскрикнул молодой человек.
– Конечно! Как иначе объяснит она себе твое поведение: ведь она не знает о твоем отношении к семье!
– Вы правы! – сказал Михаил, переводя дух. – Это было бы бегством и трусостью. Я остаюсь!
– Да, разумными доводами тебя ни за что не уговоришь, – заметил отец Валентин с мимолетной улыбкой, – но стоит заговорить о бегстве, как в тебе пробуждается солдат… Однако я должен наведаться к Катрине, мне тоже кажется, что она совсем растерялась, и придется помочь ей!
Михаил остался один в комнате. Ведь он хотел уйти и остался лишь вынужденно… И все-таки его глаза, не отрываясь, смотрели на проезжую дорогу, которая извивалась по долине. Бегство! Его возмутило это слово, а между тем вот уже несколько недель он был в бегах, стремясь убежать от какой-то силы, перед которой не желал склониться и которая все же повсюду настигала его. Словно заключив союз с дьяволом, она каждый раз оказывалась вблизи от него в тот момент, когда он считал, что она далеко. Теперь приходилось опять встретиться с нею лицом к лицу, а Михаил знал, что значило это для него. Но когда он выпрямился во весь рост, мрачный, решительный, готовый к борьбе, то вовсе не был похож на того, кто должен быть побежден.
Глава 10
Гости прибыли в назначенное время – графиня в маленьком шарабанчике, тогда как Герта предпочла ехать верхом. Дам сопровождали горничная, сидевшая рядом с графиней, и верховой лакей. Графиня Гортензия собиралась приехать вместе с ними, но должна была отказаться от поездки из-за сильной слабости, последовавшей за нервным припадком.
После обеда отец Валентин повел молодых гостей на прогулку. Графиня, уставшая от дороги, осталась дома, а Михаилу пришлось принять участие в прогулке, потому что графиня Герта, привыкшая самодержавно распоряжаться окружающими, пожелала этого в тоне, не допускающем отказа.
Была половина сентября, но день выдался на редкость жаркий. Даже на этих высотах было душно и трудно дышать.
Долину с разбросанными по ней строениями Санкт-Михаэля заливал яркий солнечный свет; небо еще было чистым, но у отвесов гор уже беспокойно клубились туманы, а вокруг вершин, которые то затуманивались, то прояснялись, начинали собираться темные облака.
– Боюсь, как бы не разыгралась непогода, – сказал отец Валентин. – Ведь и денек-то выдался, что твое лето!
– Да, нам пришлось испытать это на себе во время поездки, – согласилась Герта. – Как вы думаете, не следует ли нам подумать об обратном пути?
– Нет! – объявил Михаил, внимательно осматривая горные вершины. – Если облака скопляются у Орлиной скалы, как теперь, они часами продолжают висеть там, пока наконец не польет дождь. К тому же ненастье обычно разражается над долинами, минуя огненный меч архистратига Михаила!
– Огненный меч архистратига Михаила? – вопросительно повторила Герта.
– Ну да! Разве вы не знаете старого народного поверья, повсеместно распространенного в горах?
– Нет, ведь я бываю здесь самое короткое время, и мне не приходится общаться с народом.
– Так вот, по этому поверью, молния – меч гневающегося архангела, сверкающий из-за туч, а грозы, зачастую творящие много бед в долинах, – его кара.
– Святой Михаил любит бурю и пламя! – улыбаясь, сказала Герта. – Я всегда очень горжусь, что именно небесный архистратиг, могущественный воинствующий ангел, является патроном нашего рода. Кстати, вас ведь тоже, как и моего дядю Штейнрюка, зовут Михаилом?
Отец Валентин кинул быстрый озабоченный взгляд на своего бывшего питомца, но лицо последнего осталось совершенно спокойным, когда он равнодушно ответил:
– Да, случайно мы – тезки.
– Скоро храмовой праздник, – сказала молодая графиня, обращаясь к священнику. – Вероятно, паломники стекаются к этому дню большими толпами, ваше высокопреподобие?
– Да, жители соседних деревень обыкновенно собираются к этому празднику, но настоящее храмовое торжество бывает у нас в мае. Тогда к нам прибывает все горное население, так что церковь и деревушка не могут вместить всех. Старое предание говорит, что в этот день архангел Михаил невидимо сходит с Орлиной скалы, чтобы взбороздить землю огненным мечом!
При этих словах священника все подошли к распятию, высившемуся среди зеленой долины и обращенному лицом к Орлиной скале. Куст шиповника обвил дерево креста и почти перерос его. Зеленые ветви окружали священное изображение живой рамкой, роскошный расцвет которой теперь уже давно кончился. Хотя теплые солнечные дни все-таки выгнали несколько бутонов, однако эти бледные дикие горные розы не были похожи на своих благоухающих, ярких сестер из долин. Нет, распустившись вчера, они завтра уже растеряют лепестки в порывах бури, и все же розовый просвет в темной зелени казался последней улыбкой окончившегося лета.
Молодой крестьянин робко подошел с обнаженной головой и обратился к священнику, которого искал перед тем в деревушке. Мать крестьянина тяжко занемогла и нуждается в пастырском утешении. Их домик совсем близко отсюда, и двухсот шагов не будет, и если его высокопреподобие зайдет хоть на минуточку, это очень обрадует больную.
– Мне придется пойти! – сказал священник. – Оставляю графиню под твоим покровительством, Михаил, и если она пожелает вернуться…
– Нет, отец Валентин, мы подождем вас здесь! – сказала Герта. – Вид на Орлиную скалу так хорош!
– Да я к тому же скоро вернусь, – сказал священник, ласково кивая головой молодым людям и уходя в сопровождении крестьянина.
Неожиданно оставшись наедине друг с другом, молодые люди смутились и не знали, о чем им говорить.
Санкт-Михаэль казался одинокой горной альпийской площадкой – так зарылся он в зеленые горы, теснившие его со всех сторон. Только один вид и открывался отсюда – на Орлиную скалу, но зато этот вид стоил всякого другого. Величественный горный кряж мрачно вздымался вверху, заслоняя собой все остальные горные вершины. Он и сам представлял собой целую цепь гор с темными хвойными лесами, разверзшимися пропастями и низвергающимися в пропасти горными ручьями, рокот которых доносился до молодых людей. Сама скала, оголенная и очень крутая, казалась недоступной для человеческой ноги; ее вершины поднимались на головокружительную высоту, а самая высокая из них, напоминавшая голову орла, была украшена ослепительно сверкавшей ледяными искрами короной из глетчера. В обе стороны от вершины шли два скалистых отрога, которые, словно крылья, приникали к Санкт-Михаэлю. Скала по праву носила свое название – она и в самом деле удивительно напоминала орла с распростертыми крыльями.
Молчание продлилось довольно долго. Наконец Герта нарушила его, спросив:
– Вот о этой-то вершины и сходит, по преданию, архангел?
– С первым утренним лучом! – досказал Михаил. – Из-за Орлиной скалы восходит солнце. Народ крепко держится за старые предания и ни за что не хочет расстаться с весенними празднествами и культом солнца. Ведь это – извечное божество света, которое милостиво или враждебно обращает свое лицо к народу, грозит громом и молнией и взрывает землю огненным мечом, вызывая вместе с весной пробуждение всей природы. Церкви пришлось уступить народу и облечь старое языческое предание в светлую броню архангела!
– Это звучит ересью! – с упреком сказала молодая графиня. – Смотрите, чтобы ваши слова не услыхали моя мать или отец Валентин! Сразу видно, что вы выросли в доме профессора Велау! Ведь он был другом детства вашего отца?
Михаил утвердительно кивнул головой. Профессор издавна вменил ему в обязанность подтверждать такое предположение, которым устранялись всякие излишние догадки и которое казалось правдой даже в глазах Ганса.
– Вы рано потеряли отца? – спросила Герта.
– Да… очень рано.
– А мать?
– И мать тоже.
В словах Михаила звучала глубокая печаль, и, заметив, что она невольно причинила ему страдание, Герта поспешила смягчить впечатление:
– Я тоже ребенком потеряла отца, у меня осталось лишь самое смутное воспоминание о нем, о его безграничной любви и нежности, которыми он окружал и баловал меня. Где вы жили со своими родителями?
Губы молодого человека дрогнули. И у него тоже остались детские воспоминания, но в том, что окружало его, не было ни любви, ни нежности. Позор и нищета, которые лишь отчасти воспринимались сознанием ребенка, запечатлелись огненными знаками в его памяти и до сих пор еще не изгладились их следы, хотя более двух десятков лет отделяло его от того времени.
– Моя юность была не из веселых, – уклончиво ответил он. – В ней было мало достопримечательного, так мало, что я совершенно не могу посвятить вас в ее подробности, да они и не интересны для вас!
– Нет, мне очень интересно! – с живостью воскликнула графиня. – Но я не хотела бы показаться навязчивой, и если мое участие неприятно вам…
– Ваше участие… мне?.. – вспыхнул Михаил и сейчас же смолк.
Но, чего не выговорили его уста, то сказали взоры, неотрывно устремленные на графиню. Она была ослепительно хороша в шелках и кружевах, в цветах и драгоценностях, в блеске люстр и свечей, а сегодня, в простой темно-синей амазонке, плотно облегавшей ее стройное тело, казалась еще прекраснее. Из-под шляпы с голубой вуалью сверкали золотистые пряди волос, еще ярче был блеск ее глаз, и вся она казалась овеянной новыми, еще более опасными чарами.
– Ну? – улыбаясь, сказала она. – Я жду!
– Чего?
– Рассказа о вашей юности!
– Извините, но мне нечего рассказывать! Я не знал отчего дома, родительской ласки. Я вырос среди чужих людей, должен был все принимать из чужих рук, и хотя это «все» предлагалось мне с величайшей добротой и великодушием, оно ложилось на меня тяжелым долгом, который пригнул бы меня к земле, если бы я не дал себе слова оплатить его всей своей будущностью. Теперь я наконец сам держу, в своих руках руль своей судьбы и могу плыть в открытое море!
– А вы доверяете этому морю с его волнами и бурями?
– Да! Кто доверяет волнам, того они покорно несут! Но одно я знаю с полной уверенностью: никогда я не пристану к берегу на полуразрушенных остатках суденышка, довольный, что удалось хоть спасти жизнь! Или я введу корабль в гавань, или пойду ко дну вместе с ним!
Михаил гордо выпрямился при последних словах, звучавших особенно энергично. Герта с удивлением посмотрела на него и вдруг сказала:
– Странно, до чего вы похожи в этот момент на моего дядю Штейнрюка!
– Я… на генерала?
– Поразительно похожи!
– Это вам показалось, – холодно ответил Михаил. – Я очень сожалею, что должен отречься от сходства с его высокопревосходительством, но такого сходства и на самом деле не существует!
– Обычно – нет, потому что у вас нет ни одной схожей черты. Все дело в выражении, и теперь сходство опять исчезло. Но в тот момент у вас были глаза графа, его манера держать себя, даже его голос; я просто испугалась!
Графиня продолжала смотреть на него, как бы дожидаясь ответа. Но Михаил словно случайно отвернулся и спокойно заметил:
– Вид на Орлиную скалу все более затуманивается. Скоро мы окажемся среди облаков!
Погода и в самом деле принимала все более грозный характер. Солнце начинало садиться, и его лучи боролись с туманом, стекавшимся теперь со всех сторон, и вскоре плато, на котором лежал Санкт-Михаэль, стало казаться островом среди бесконечного моря, волны которого вздымались все выше и выше.
До сих пор воздух оставался совершенно неподвижным. Но вот сверкнула яркая молния, гулко прокатился гром, и налетел порыв ветра. Он подхватил концы голубого шарфа графини Герты и закинул их на колючие ветви шиповника, обрамлявшие распятие. Роденберг хотел отцепить их, но шипы крепко держали свою добычу; к тому же, должно быть, молодой офицер неловко приступил к делу, потому что в результате ленты шляпы развязались и сама шляпа упала. Михаил вздрогнул и отдернул руку: пышными прядями рассыпалось «сказочное золото» волос Герты.
– Вы поранили руку? – спросила графиня, заметив это движение.
– Нет! – и Михаил, сунув руку прямо в колючую гущу ветвей, с силой выдернул шляпу и шарф.
Шипы отомстили: шарф разорвался, а по руке офицера потекли струйки крови.
– Спасибо, – сказала Герта, взяв в руку шляпу. – Однако вы довольно неистовый помощник! Как неосторожно было сунуть руку прямо в шипы! Ведь у вас течет кровь!
В ее голосе слышалась искренняя озабоченность, но тем холоднее прозвучал ответ Михаила:
– Тут и говорить не о чем! Я – солдат, и не мне бояться каких-то царапин!
Михаил достал носовой платок и небрежно прижал его к маленьким ранкам. При этом его взор со страстным нетерпением скользнул в том направлении, куда скрылся священник. Он заговорился с больной, и Михаилу приходилось пройти через всю цепь пыток!
Вне всякого сомнения, молодая девушка имела представление об этой «цепи пыток», но она вовсе не была расположена сократить ее. Избалованная красавица считала оскорблением для себя, что Михаил осмеливался противиться власти, неоднократно испробованной ею на других. Он тоже испытал на себе эту власть – это она хорошо знала; он далеко не безнаказанно приблизился к ней и все-таки продолжал ограждать себя стеной ледяной сдержанности, которую трудно было пробить. Он не хотел покоряться и должен был за то поплатиться!
– Я хотела предложить вам один вопрос, – сказала графиня. – Моя мать, я слышала, только что упрекала вас в том, что вы все еще не воспользовались приглашением…
– Я уже просил прощения у графини. В последнее время нам приходилось возиться с семейными делами, из-за которых, между прочим, профессору пришлось, даже уехать. Но как только я вернусь из Санкт-Михаэля, так сейчас же…
– Изобретете новый предлог, – договорила Герта. – Вы не хотите приехать!
– Вы говорите об этом с удивительной уверенностью, графиня, и все-таки хотите, чтобы я приехал?
– Я хочу только выяснить, почему именно вы чуждаетесь нас. Вы спасли жизнь мне и моей матери и уклоняетесь от благодарности таким способом, который остается совершенно необъяснимым, если только мы не хотим признать его оскорбительным. С посторонним мы, разумеется, не стали бы терять слов, но своему спасителю мы можем поставить вопрос: «Что легло между нами? Что мы вам сделали?».
– Вы положительно смущаете меня, – сказал Михаил, пытаясь сохранить тон холодной вежливости. – Маленькая услуга, оказанная вам мною, вовсе не заслуживает такой благодарности.
– Вы опять уклонились в сторону, в этом вы мастер! – воскликнула девушка с жестом величайшего нетерпения. – Но я не избавлю вас от ответа, я хочу наконец узнать правду!
– А если я не подчинюсь приказанию – потому что ваш вопрос действительно звучит приказанием?
– Это – ваше дело, хотя тут нет никакого приказания, а только вопрос, и я вторично предлагаю его вам: «Что мы вам сделали? Почему вы избегаете нас?»
На ее лице опять заиграла улыбка, чарующая улыбка, перед которой никто не мог устоять. Но в данном случае она не произвела обычного действия. Роденберг поднял на Герту мрачный взгляд и сказал голосом, в котором слышалась бесконечная горечь:
– Вы это знаете, графиня, вы давно знали это!
– Я?
– Да, вы, Герта, потому что вы слишком уверены в своей власти, а теперь доводите меня до крайности и загоняете в тупик. Ну, что ж, вот я стою перед вами!
Герта смущенно взглянула на него. Она не ожидала такого оборота разговора и совершенно иначе представляла себе момент торжества.
– Я не понимаю вас, – сказала она. – Что должна означать эта странная манера выражаться, которая кажется столь близкой к ненависти?
– К ненависти? – с каким-то диким ожесточением воскликнул он. – Вы хотите присовокупить к забаве еще и издевательство? Да ведь для вас никогда не было тайной, что я люблю вас!
