Элизабет Вернер
Архистратиг Михаил
Глава 26
В то время как отцы с ненавистью орали друг на друга, дети сидели, мирно беседуя. Ганс Велау прибыл в Таннберг, чтобы повидать своего отца и справиться о здоровье графини. Но последнее было ему, по-видимому, важнее, потому что он регулярно начинал с этого, причем за сведениями о состоянии больной обращался не к отцу, а к баронессе фон Эберштейн. Разумеется, профессор и не подозревал этого; он воображал, что сын приезжает прямо к нему, и его радовала такая привязанность, развившаяся очень недавно.
И сегодня юный художник первым делом приказал доложить о себе баронессе, и молодая девушка быстро прибежала в приемную. Тут они просидели добрых полчаса, причем разговор, очевидно, шел вовсе не о здоровье графини, поскольку в тот момент, когда мы застаем парочку, Ганс как раз говорил:
– Значит, вы еще ничего не говорили своему батюшке? Он по-прежнему считает меня Велау-Веленбергом?
– Я… не имела случая… – смущенно пролепетала Герлинда. – Мне не хотелось писать об этом папе, так как это сразило бы его, и отложила до личного свидания. Но из столицы мы отправились в Беркгейм, а когда приехали сюда, то бедная крестная расхворалась с первого же дня… Не могла же я говорить о таких вещах.
Ее слова звучали смущенно и робко, в Ганс ясно видел, что у нее не было не случая, а храбрости.
– А кроме того, вы боялись, что барон будет очень сердит на меня! – сказал он. – Вполне понимаю и, разумеется, избавлю вас от неприятного разговора с отцом на эту тему. Я лично отправлюсь на днях в Эберсбург и покаюсь в своем грехе!
– Боже вас упаси! – испуганно воскликнула Герлинда. – Вы не знаете моего папаши! У него слишком твердые принципы в этом отношении, и он никогда не позволит…
– Чтобы мещанин Ганс Велау бывал в его доме на правах знакомого Герлинды фон Эберштейн? Возможно! Но для меня весь вопрос лишь в том, позволите ли это вы?
– Я? – в бесконечном смущении спросила девушка. – Что же я-то могу тут запрещать или позволять?
– И все-таки мне нужен ответ только от вас одной! Как вы думаете, ради чего приехал я сюда? Уж во всяком случае не ради таннбергских родных! В последние месяцы мне не сиделось в городе, хотя это время было очень счастливым для меня. Первый успех художника невольно опьяняет, а на мою долю выпал такой успех, на который я никогда даже не рассчитывал! Со всех сторон мне кричали о моем успехе, и все-таки одно воспоминание оставалось неизгладимым для меня, от одного страстного желания я никак не мог отделаться, оно вечно всплывало передо мной, не давало мне покоя, тянуло меня, настойчиво приказывало отправиться на поиски объекта этого желания!
Герлинда сидела с низко опущенной головой и разрумянившимися щеками. Как ни была она молода и неопытна, а смысл слов молодого человека был ей совершенно ясен: она знала, куда влекло его страстное желание.
Теперь Ганс встал, близко подошел к девушке и, склонясь к ней, заговорил, причем тон его голоса обогатился сердечными нотами, которые редко слышались в голосе задорного, веселого художника.
– Смею ли я еще разок побывать в Эберсбурге? Мне так хотелось бы еще раз пережить часы, когда утреннее солнце заливает старые развалины замка и золотит далеко внизу вершины лесов. Там, около вас, я впервые познал поэзию прошлого, великолепие сказочного мира древности. Ведь я смог заглянуть тогда в темные, мечтательные глаза спящей царевны… Я не забыл этих глаз, они глубоко запечатлелись в моей памяти… Позволите ли вы мне приехать туда, Герлинда?
Девушка покраснела еще больше, но не подняла взора, когда тихо, еле слышно ответила:
– Я все время надеялась, что вы опять приедете… всю зиму… но напрасно…
– Однако теперь я здесь! – пламенно воскликнул Ганс. – И теперь не уйду, не упрочив своего счастья. Милая, дорогая моя спящая царевна! Ведь я уже говорил тебе, что настанет день, когда появится рыцарь, который разорвет кольцо тесно сплетающихся ветвей шиповника и разбудит спящую поцелуем! Еще тогда в глубине своего сердца я таил мечту, что этого рыцаря будут звать Ганс Велау!
При последних словах он обнял девушку. Герлинда испуганно вздрогнула, но не вырвалась из его объятий. Медленно подняла она на Ганса взор прекрасных темных глаз и тихо, совсем тихо, но не скрывая своего счастья, шепнула:
– Я тоже!
Уж никак нельзя было поставить в вину художнику, если в ответ на это признание он поступил вполне по рецепту сказки, то есть поцеловал свою спящую царевну, которая приникла к нему, с блаженством глядя в глаза любимого. Но, когда он еще крепче сжал ее в объятиях и назвал своей милой маленькой невестой, Герлинда вдруг испуганно вздрогнула и с отчаянием вскрикнула:
– Ах, Ганс, милый Ганс, это невозможно! Я совсем забыла: мы не можем пожениться!
– Почему же нет? – удивленно спросил Ганс.
– Мой папа никогда не согласится… ведь мы… из десятого века…
– Десятый век никоим образом не может помешать нам жениться в девятнадцатом. Конечно, со стороны барона надо ждать бури, но я готов к ней. Я вообще удивительно приспособлен к тому, чтобы выдерживать всякую бурю и непогоду. Я знаю из богатого опыта, что значит пойти наперекор беснующемуся папаше и в конце концов все-таки сделать по-своему!
– Но нам это не удастся! – жалобно отозвалась «дворяночка». – С нами будет совершенно так же, как было с Гертрудис фон Эберштейн и Дитрихом Фернбахером. Они тоже сильно любили друг друга, но Гертрудис была обручена с благородным господином фон Рингштетеном и Дитрих отправился в бой против неверных и не вернулся из похода!
– Это было ужасно неумно со стороны Дитриха! – заявил Ганс. – Ему совершенно нечего было делать у неверных! Он должен был остаться дома и жениться на своей Гертрудис!
– Но она не могла сочетаться с ним браком, так как он был не рыцарского, а купеческого рода! – со слезами на глазах воскликнула Герлинда, добросовестно, слово в слово повторяя текст старой семейной хроники.
– Это было в средние века! – успокоительно возразил Ганс. – Теперь люди гораздо разумнее смотрят на подобные вещи. Я-то не отправлюсь в поход против неверных! В крайнем случае я возьму штурмом Эберсбург и силой вырву оттуда свою спящую царевну!
– О, Боже! Мой отец! Это его шаги! – Герлинда высвободилась из объятий Ганса и юркнула к окну. – Ганс, что нам делать?
– Мы представимся ему в качестве жениха и невесты и попросим благословить нас! – коротко, но ясно заявил молодой человек. – Когда-нибудь это все равно должно случиться, ну, так чем скорее, тем лучше!
Действительно, в соседней комнате послышались тяжелые, шаркающие шаги барона и пристукивание его палки. Вот он открыл дверь и… в ужасе замер на пороге. Он увидел «человека без рода, без имени» вместе со своей дочерью, правда, молодые люди держались на почтительном расстоянии друг от друга, но достаточно было самого факта их совместного пребывания, чтобы привести в полное негодование барона.
– А, господин Ганс Велау! – сказал он, делая резкое, язвительное ударение на имени.
Молодой человек поклонился.
– К вашим услугам, барон!
Отпрыск десятого века хотел встать в гневную позу, отвечающую торжественности этой судной сцены, но тут подагра сыграла с ним злую шутку. Барон уже ранее перенапрягся, и теперь ноги категорически отказались служить ему. Ему пришлось кинуться в первое попавшееся кресло, и его немощь производила теперь очень жалостное впечатление вместо того грозного, которое ему хотелось произвести. Тем не менее, преодолевая адскую боль, барон продолжал:
– Я только что от какого-то… – барон проглотил гневный эпитет, – какого-то профессора, уверяющего, будто он – ваш отец!
– Он делает это недаром! – объявил Ганс, сразу понявший, что в его признании уже нет никакой необходимости.
– И вы решаетесь заявлять мне это в глаза? – вспыхнул барон. – Значит, вы признаетесь, что разыграли со мной позорную комедию, что вкрались ко мне в дом под вымышленным именем, назвались не принадлежащим вам титулом?
– Ну уж, пожалуйста, барон, этого я не делал! – перебил его Ганс. – Я просто осмелился прибавить к собственному, бесспорно мне принадлежащему имени еще второе. А «барона» вы сами навязали мне. Но, конечно, вы в полном праве делать мне упреки, и я искренне прошу прощения за глупую выходку, с помощью которой добился гостеприимства. Я призываю баронессу фон Эберштейн в свидетельницы того, что я собирался по собственному побуждению, добровольно приехать в Эберсбург, чтобы признаться вам в истине. Случайному гостю, прибывшему вечером и скрывшемуся утром, можно было простить такую смелость, но длинная мистификация стала бы обманом. Я понял это сейчас же, как только встретил в столице баронессу, и, не задумываясь, первым делом признался ей во всем!
Эберштейн с удивлением и гневом взглянул на дочь.
– Как, Герлинда, ты знала об этом и молчала и несмотря на все позволила какому-то Гансу Велау находиться вблизи себя? Быть может, ты даже приняла его извинения в таком поступке, которому не может быть извинения? Я нахожу это в высшей степени неподобающим!
Герлинда не ответила ни звука. Бледная и дрожащая, стояла она у окна и с тревогой смотрела на Ганса: маленькая спящая царевна отнюдь не была героиней. Но тем неустрашимее выказал себя юный «рыцарь Фортунгштейн»! Он видел, что простым парламентированием здесь ничего не добьешься, что бури не миновать, и потому пошел прямо на приступ, отважно врубаясь в забор из шиповника.
– Баронесса пошла еще гораздо далее, – возразил он. – На один из вопросов, который я ей задал, она дала мне в высшей степени благоприятный, осчастлививший меня ответ. Я только что признался ей в любви и имел счастье выслушать ответное признание. Поэтому вы, наверное, разрешите мне, барон, попросить у вас отеческого благословения!
Вопреки ожиданиям, старик принял эти слова довольно спокойно – просто потому, что не понял их, счел за новую «позорную комедию». Он не мог даже представить себе, чтобы сын профессора из мещан осмелился всерьез претендовать на руку одной из Эберштейн.
– Милостивый государь, я запрещаю вам подобные бестактные и возмутительные шутки! – строго сказал он. – По-видимому, вы просто не соображаете, на что посягаете!
Ганс подошел к своей невесте и, взяв ее за руку, воскликнул:
– В таком случае мне придется просить уже тебя, Герлинда, подтвердить мои слова! Скажи своему отцу, что ты дала мне право домогаться твоей руки, что ты хочешь принадлежать только мне и никому другому!
Его слова звучали глубокой нежностью, Герлинда расслышала в них серьезный призыв и поняла, что настал момент, когда она должна побороть свою робость, не уступая в храбрости своему Гансу. Креме того, ведь он стоял рядом, готовый защищать ее! Поэтому она отважно сказала:
– О, папа, я так люблю его, так бесконечно люблю! И пусть у него нет ни герба, ни родословной – все равно, я не хочу никого другого, кроме моего Ганса!
– Моя Герлинда! – вне себя от восторга Ганс страстно сжал девушку в объятиях.
И тут случилось невероятное, непостижимое: перед глазами барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберс-бург человек «без рода и имени» поцеловал последний отпрыск прославленного рода, восходящего к девятому веку, и сделал это даже два раза подряд!
В первый момент старик просто остолбенел. Он бессмысленным взором смотрел на целующуюся парочку, а затем перевел взор к потолку, ожидая, видимо, что стены рухнут, погребая под развалинами святотатцев.
Но, надо полагать, замок Штейнрюков держался того мнения, что дело касается одного только Эберсбурга, которому и надлежит в данный момент с грохотом и треском рассыпаться в прах. Увидев, что страшный суд непонятным образом все еще не наступает, барон решил взять на себя его функции и хотел вскочить на ноги, чтобы вмешаться. Но, должно быть, подагра была в заговоре с обоими молодыми людьми, потому что она цепко удержала старика на месте. Барон хотел карающим ангелом встать перед преступной парой, а вместо того, сделав лишь несколько судорожных движений, опять беспомощно рухнул в кресло.
– Герлинда! – хрипло крикнул он. – Негодная девчонка! Сейчас же иди сюда, ко мне!
Герлинда сделала легкое движение, собираясь подчиниться отцовскому приказанию, но Ганс не допустил этого и удержал ее за руку. Она покорно осталась на месте и только повторяла, заливаясь слезами:
– О, папа, я так люблю его, так люблю!
– Господин Велау! – крикнул Эберштейн, окончательно выходя из себя. – Потрудитесь сейчас же оставить мою дочь в покое! Приказываю вам немедленно удалиться отсюда!
– Сию минуточку, барон! Позвольте мне только проститься с невестой! – ответил Ганс и с этими словами снова принялся целовать Герлинду, что у старика вызвало новый припадок судорожных подергиваний.
– Я позову на помощь! Я созову прислугу! Я прикажу бить в набат! – рычал он, тщетно стараясь дотянуться до звонка.
Вдруг дверь открылась, и в комнату вошла Герта, привлеченная шумом.
– Графиня Герта! – крикнул Эберштейн, почувствовав прилив свежих сил при виде девушки. – Спасите мою дочь! Этот субъект обошел ее, приворожил, околдовал! Прогоните его из замка!
Герта остановилась в полном недоумений. Она видела Герлинду в объятиях Ганса Велау, который никак не мог покончить с прощальной церемонией, и старого барона, беспомощно барахтающегося в кресле. Вся эта сцена была ей совершенно непонятна. Наконец Ганс нашел, что пора подчиниться приказанию барона. Однако он отвел Герлинду не к нему, а к графине Герте, и обратился к ней просительным тоном:
– Отдаю свою невесту под вашу защиту, графиня! В данный момент барон отклоняет мое сватовство, и мне придется пока что отступить, так как не могу же я быть грубым со своим будущим тестем…
– Бессовестный! – прорычал Эберштейн, с которым начался форменный припадок бешенства.
– Но вместе с тем, – ничтоже сумняшеся продолжал Ганс, – я не могу и выслушивать грубости с его стороны. Поэтому возьмите под свою защиту мою Герлинду! Как только господин Эберштейн успокоится, я опять приду!
Сказав это, он с полным душевным спокойствием снова расцеловал свою Герлинду, поцеловал руку графини, сделал в сторону барона изысканный поклон и, выйдя из комнаты, направился к отцу.
Тем временем профессор Велау поостыл от раздражения и спокойно покончил с корреспонденцией. Да и что за дело было ему в конце концов до старого чудака из десятого века! Этот субъект был явно ненормален, а потому Велау был склонен мягче отнестись к дурацкой проделке сына, чем сделал бы это в ином случае. Его даже забавляла идея сына назваться «ауф Форшунгштейн», хотя в то же время он все-таки считал нужным прочитать сыну нотацию. Случай сделать это тут же представился – Ганс как раз вошел в комнату.
– Опять мне приходится узнавать о твоих дурацких проделках! – встретил его отец. – Что ты там такое натворил в Эберсбурге? Ишь ты, рыцарь Форшунгштейн!
– Разве это была неудачная идея, отец? – смеясь, спросил молодой человек. – Я только что узнал, что это выплыло в разговоре между вами. Наверное, барон хотел посоветоваться с тобой по поводу своей подагры?
– Возможно! Только я установил умопомешательство! – сухо ответил Велау. – Я прописал ему ледяные компрессы на голову; помощи от них большой не будет, потому что болезнь слишком сильно развилась, но по крайней мере это успокоит его, что существенно необходимо.
– Как так? Уж не сцепились ли вы?
– А как же! Я ведь не придерживаюсь мнения большинства моих коллег о том, что надо щадить «неподвижные идеи». Наоборот, я признаю необходимым резко вырывать пациента из области бредовых, навязчивых фантазий, и когда этот Эберштейн начал выкладывать мне свою родословную, достаточно ясно дал ему понять, какого я мнения относительно всех этих средневековых бредней!
– О, горе! – вздохнул Ганс. – Ты задел его самую больную струну. Этого он никогда не простит ни тебе, ни мне!
– Ну, и пусть себе! Что у нас общего с этим старым безумцем?
– Довольно много! Я, например, обручился с его дочерью!
В первый момент профессор растерянно смотрел на сына, но затем нахмурился и сердито сказал:
– Ты опять взялся за свои дурацкие шуточки? Я думаю, тебе уже довольно дурить!
– Но ты ошибаешься, отец, я говорю совершенно серьезно. Я только что обручился с Герлиндой фон Эберштейн. Ты видел ее у больной графини и наверное будешь только рад, что я дам тебе в дочери такое милое, славное создание!
– Мальчишка, да ты с ума сошел, что ли? – загремел Велау. – Ты хочешь жениться на дочери признанного помешанного? Да ведь это может передаться в роду! В девчонке и без того чувствуется что-то неестественно робкое, угловатое, а ее отец совершенно ненормальный и…
– Да полно! – перебил его Ганс. – Барон просто происходит из десятого века, и потому ему следует простить некоторую душевную аномалию, но в остальном мой тесть совершенно нормален!
– Тесть? Ну, брат, тут и меня тоже не мешает спросить! И если ты действительно вбил себе в голову подобную вздорную идею, то заявляю тебе коротко и ясно: из твоего сватовства ничего не выйдет, так как я никогда не дам своего согласия! Слышишь: я запрещаю его тебе!
– Этого ты никак не можешь, отец. Барон тоже запретил Герлинде, с ним даже сделался припадок, когда я обратился к нему за благословением, да только все это вам обоим ровно ничем не поможет – мы поженимся, несмотря ни на что.
Велау, заметивший наконец, что дело обстоит вполне серьезно, с отчаянием всплеснул руками.
– Да ты рехнулся, малый? Старик помешан – в этом не может быть сомнений, и в качестве врача я говорю тебе, что зародышевое начало сумасшествия передается по наследству. Неужели ты хочешь внести гибель в наш род? Хочешь сделать несчастным целое поколение? Одумайся!
Но мрачная картина грядущих бед не произвела никакого впечатления на молодого человека, и он хладнокровно ответил:
– Знаешь, просто даже странно, отец, что мы всегда должны ссориться с тобой! А ведь у нас только что установились самые лучшие отношения! Ты примирился с моей «пачкотней» и готов даже гордиться ею, а теперь тебе вдруг приходится не по вкусу моя помолвка, которой ты тоже должен был бы гордиться. Подумай, к тебе приходит старая аристократия только затем, чтобы посоветоваться о подагре, я же путем брака соединяюсь с молодой аристократией, разве это не явный шаг вперед?
– Это – самая нелепая из всех твоих нелепых выходок! – крикнул рассвирепевший профессор» – Раз навсегда…
Его перебили – вошел слуга с докладом, что графиня проснулась. Так как Велау сам приказал известить его об этом, то он немедленно отправился к больной, приказав, однако, сыну ждать его здесь и сказав, что через четверть часа он будет обратно.
В комнате, смежной со спальней графини, профессор неожиданно натолкнулся на Герлинду, которая тоже спешила на зов проснувшейся графини. Едва завидев девушку, Велау ястребом кинулся к ней.
– Мне нужно поговорить с вами, баронесса. Угодно вам будет ответить мне на несколько вопросов? – спросил он.
– Конечно, господин профессор! – ответила Герлинда, ошеломленная этим натиском.
Она чувствовала непреодолимый страх перед профессором, который до сих пор совершенно не обращал на нее никакого внимания, а его повелительные манеры по отношению к пациентке еще более пугали девушку. И без того она ужасно робела при мысли, что этот страшный старик – отец ее Ганса, а теперь он вдруг набросился на нее и принялся задавать ей какие-то странные вопросы, которых она даже не понимала как следует. При этом он фиксировал ее сердитым взглядом, что окончательно лишало мужества бедную девочку, не подозревавшую, что профессор испытывает ее здравый рассудок. От смущения и робости она отвечала невпопад, что, разумеется, еще более утверждало профессора в его предвзятой мысли.
В конце концов он перешел на семейные предания Эберштейнов, на которых проявилась навязчивая идея барона. Во время пребывания в городе Беркгейме Герлинда почти отучилась от стиля старых хроник, в этом отношении графиня-мать и Герта оказали на нее самое благодетельное влияние. Но теперь она забыла обо всем. Неподвижно уставленный на нее взор профессора сковывал ее волю, словно взор змеи, зачаровывающий маленькую птичку. Она жаждала только одного – удовлетворить страшного экзаменатора, и когда ему подвернулся зловещий вопрос: «Ведь у вас, кажется, двойная фамилия – Эберштейн-Ортенау?», она по-прежнему сложила руки и залепетала:
– В лето от Рождества Христова тысяча триста семидесятое возникла распря между Кунрадом фон Эбер-штейном и Болдуином фон Ортенау, ибо рыцарю Кун-раду фон Эберштейну было отказано в руке Гильдегунды фон Ортенау, во время каковой распри…
И поехала дальше без удержу! Без запинки и передышки Герлинда рассказывала всю историю с начала до конца тоном ученого скворца. Она не заметила даже, что дверь открылась и на пороге появился Ганс, привлеченный недобрым предчувствием. Молодой человек попал как раз к концу истории, которая была ему так хорошо знакома.
– Вот оно! – крикнул профессор с великим торжеством, после чего подскочил к сыну, оттащил его в дальний угол и энергично зашептал: – Ведь я говорил тебе! Она тоже заражена, зловредное начало уже развивается в ее мозгу и непременно передастся следующим поколениям. Если ты останешься при своем безумном намерении, то сделаешь несчастным все свое потомство. Против этого я протестую, как врач и как отец! Я возьму тебя под опеку и запрещу жениться во имя человечества, которому никто не смеет навязывать сумасшедших!
– Отец, мне кажется, у тебя самого в мозгу развилось зловредное начало! – с досадой сказал Ганс, вырываясь из рук отца и подбегая к Герлинде, которую он покровительственно обнял, словно защищая от посяганий профессора. – Я не допущу, чтобы ты мучил мою невесту! Вообще я совершенно не понимаю, какое дело отцам до всей этой истории! Брак – наше личное дело, и мы обойдемся совершенно без вас!
