Эли Берте
Жеводанский зверь
Этот случай скоро представился. Лошадь устала, а старый конюх, более мужественный, чем сильный, по причине своих преклонных лет, был весь в поту. Кристина велела Мориссо отдохнуть, потом села на скамейку возле своей гувернантки и, сняв шляпу, начала небрежно приглаживать свои растрепанные волосы.
– Дитя мое, – сказала урсулинка, воспользовавшись удобной минутой, – не пора ли нам идти домой? Гости ожидают вас и вы обязаны быть учтивы с дворянами, приехавшими освободить ваши земли от ужасного зверя, опустошающего их.
– Сколько шума из-за какого-то волка! – возразила молодая девушка, пожимая плечами. – Я помню, как отец мой и дядя Гилер убили шесть волков на одной охоте, и как ни была мала, я присутствовала при этом в ущельях Лозера, тогда заваленных снегом… Ах, сестра Маглоар – продолжала она с умилением, довольно редким в ней, – ты не знала моего отца и моего доброго дядю Гилера; какие это были люди и какие охотники! Если б они были еще живы, они не прибегали бы к этим хвастливым дворянчикам, которые производят больше шума, чем пользы. Отец и дядя сели бы на лошадей и со своими егерями и двенадцатью ретивыми собаками скоро расправились бы с этим проклятым зверем, столь охочим до человеческой крови… Но времена переменились. Бедный отец, бедный дядя Гилер! – И она отвернулась за тем, чтобы скрыть слезы.
– Я знаю, дитя мое, – холодно возразила урсулинка, – что де Баржаки были благородными дворянами и опытными охотниками; хотя они жестоко пренебрегли некоторыми обязанностями относительно вас, но не мне их судить. Тем не менее сейчас вы должны быть признательны добрым соседям, которые помогают вам, и вы хорошо сделали бы, если б пошли встретить их…
– Э, черт побери! Разве кавалер де Моньяк не там? Вы ведь позаботились, чтобы у них ни в чем не было недостатка?
– Без сомнения; но некоторые важные особы могут обидеться из-за вашего продолжительного отсутствия… Например, граф де Лаффрена…
– Дайте ему зеркало; он не соскучится, пока будет любоваться своим отражением, пусть бы даже ему пришлось провести всю ночь за этим приятным занятием.
– Маркиз де Бреннвиль…
– Пусть его отведут на псарню; ему нравится общество собак.
– Барон и баронесса де Флорак…
– Пусть посадят их за стол и постоянно наполняют их рюмки и тарелки. Ручаюсь вам, что они не заметят моего отсутствия, если только вина и кушанья будут по их вкусу.
– Однако, мадемуазель де Баржак, – продолжала урсулинка, несколько рассердившись, – с минуты на минуту могут приехать гости, которым вы должны оказать почет и уважение.
– А, вижу, о ком пошла речь. Сестра Маглоар, ты, наверно, ждешь этих проклятых… я хочу сказать, этих почтенных бенедиктинцев из аббатства?
– Вам следует уважительно говорить о ваших благодетелях, о ваших наставниках, – решительно возразила гувернантка. – Да, сударыня, для них приготовлены комнаты.
– Да черт бы их…
– Мадемуазель де Баржак!
Кристина закусила губы и топнула ножкой, обутой в сафьяновую туфельку. Сестра Маглоар вздохнула и подняла глаза к небу. Это значило, что она готовится прочесть длинное нравоучение своей воспитаннице, когда молодая камеристка доложила о приезде барона де Ларош-Боассо. Это известие вдруг изменило идеи мадемуазель де Баржак.
– Ларош-Боассо! – вскричала она. – Ах, тем лучше! Он такой веселый! Мы будем здесь забавляться, как… в прошлые времена… Ты права, сестра Маглоар, – продолжала она, поспешно вставая, – пора воротиться домой.
Но гувернантка не разделяла восторженного отношения Кристины к барону и не встала со своего места.
– Право, я не понимаю вашего отношения к барону, – возразила она, – говорят, он мот, развратник, даже, может быть, враг нашей святой церкви.
– Это славный охотник, чудесный наездник, веселый собеседник! А об остальном я не справлялась, – беззаботно возразила мадмуазель де Баржак, – притом он не надоедает мне пошлостями и комплиментами, как другие… Хочешь, я тебе скажу, сестра Маглоар, откуда происходят твои предубеждения относительно него? Оттого, что он мне нравится. Ты всегда не любишь тех, кто мне нравится, но, черт побери, я буду поступать по-своему!
И она подошла к своему конюху, который, держа лошадь за узду, отдыхал.
– Надо закончить это дело, Мориссо, – сказала она, – но так как ты устал, я сама доведу урок до конца.
Она без усилий вскочила на спину ретивой лошади, которая тут же начала прыгать, как бы изъявляя свою радость. Юная амазонка заставляла ее несколько минут повторять самые трудные упражнения, менять аллюр и вдруг останавливаться после скачки галопом. Наконец довольная послушанием своей лошади, она сделала старому конюху таинственный знак.
– Теперь последнее правило грамматики, – сказала она, улыбаясь.
– Вам угодно, чтобы я принес…
– Да, – сказала лукавая девушка.
И она указала на сестру Маглоар, которая опять принялась за свою работу.
Мориссо понял ее мысль и в свою очередь лукаво улыбнулся, потому что он не любил урсулинку, беспрестанно читавшую ему нравоучения. Он пошел за пистолетами, лежавшими недалеко, и молча подал их своей барышне. Та начала галопировать по манежу и, проезжая мимо урсулинки, положила один из пистолетов между ушей Бюши и выстрелила. При этом неожиданном звуке сестра Маглоар вздрогнула, воскликнув: «Господи Иисусе!», между тем как девушка громко захохотала.
– Ну, милая сестра, – вскричала она. – Неужели я никогда не приучу тебя к стрельбе?.. Но, клянусь моей душой, кажется, и Бюшь слегка вздрогнула… Я не потерплю этого! Я опять выстрелю, и если ты пошевелишься… Не бойся на этот раз, сестра Маглоар; опасности нет, ты это знаешь.
Она выстрелила из другого пистолета. Пламя пороха коснулось гривы Бюши, но лошадь как будто не заметила этого и не изменила шага.
– Ну вот и прекрасно, – сказала Кристина с торжеством и сошла с лошади.
Пока она гладила рукою блестящую и гладкую шею лошади, конюх подошел взять поводья.
– Я грубо обошлась с тобою, мой бедный Мориссо, – сказала мадемуазель де Баржак дружеским тоном, – я виновата, прости меня… Бюшь прекрасно обучена; вот тебе несколько луидоров, выпей за мое здоровье.
Старый слуга рассыпался в изъявлениях благодарности. Девушка же повернулась к нему спиной и подошла к сестре Маглоар. Тогда только она заметила, что урсулинка была вся в слезах.
Удивление и горесть тотчас заменили радостное выражение на лице Кристины. Она бросилась на шею своей гувернантки и сказала ей с волнением:
– Что с тобою, милая сестра? Неужели ты так сильно обиделась на меня из-за этой шутки? Прости меня… Я исправлюсь… Поцелуй меня; я хочу, чтобы ты меня поцеловала!
– Мадемуазель де Баржак, – сказала урсулинка тихо, отталкивая ее, – вы ужасно жестоки, ныне я потеряла терпение и мужество. Вы меня не любите, вы меня ненавидите!
– Совсем нет, я люблю тебя, – возразила Кристина со своей обыкновенной пылкостью. – Да, я люблю тебя, моя милая; ты добра, а я зла. Сто раз я хотела отказаться от этих проклятых шалостей, и не знаю, какой черт… Полно, не сердись на меня на этот раз… Я исправлюсь, клянусь тебе… Ну, кончено? Поцелуй меня!
И она несколько раз поцеловала урсулинку в бледную морщинистую щеку. Сестра Маглоар не могла удержаться, чтобы не улыбнуться сквозь слезы, видя, как искренне Кристина раскаивается в своих проступках.
– Ах, мадемуазель де Баржак, – сказала она, – вы употребляете во зло мое снисхождение, мою слабость… Но я думаю иногда…
– Ты опять принимаешься за то же? Ведь ты меня простила… Сейчас ты увидишь, как я буду вежлива и любезна со всеми этими людьми в парадной гостиной. Ты сама меня не узнаешь. Обещаю тебе приятно улыбаться всем, даже… твоим бенедиктинцам. Ты, кажется, мне сказала, что ждешь Жерома, монастырского эконома?
– Нет; по всей вероятности, сам господин приор захочет присутствовать на этом торжественном событии.
– Да мне сегодня везет! Приор строг меньше других, и я люблю его больше прочих! Как ты думаешь, – продолжила она с притворным равнодушием, – он приедет один?
– Может быть, по обыкновению он возьмет с собою своего племянника, мосье Леонса.
– Леонса, – повторила Кристина, вздрогнув. – Пойдем, пойдем, милая сестра, – прибавила она тотчас с живостью. – Если ты дашь охладеть моим добрым намерениям, я не ручаюсь за свое поведение.
Она хотела потащить урсулинку за собой.
– Я иду, дитя мое, – сказала сестра Маглоар, сворачивая свою работу. – Но вы не можете явиться перед благородными гостями в этом костюме. Ступайте в вашу комнату и позвольте, чтобы вас одели и причесали, как подобает девице вашего звания.
– Вот еще! – сказала мадемуазель де Баржак, состроив гримасу. – Позволить насыпать на свои волосы белой муки и нарядиться в это длинное платье с фижмами, которое мне прислали из Парижа! Я не хочу! Я не буду уметь ни говорить, ни ходить, ни двигаться. Мне так хорошо, потому что мне ловко; пускай меня принимают такою, как я есть.
– Но…
– Черт побери, почему же ты, сестра Маглоар, также не переоденешься?
– Я, дитя мое, монахиня и не могу без особого позволения моей настоятельницы снять одежду моего ордена.
– Ну а я не хочу снимать мою верховую одежду!
И упрямая девушка, надвинув шляпу на ухо, с лукавым видом направилась в зал такими быстрыми шагами, что урсулинка с трудом могла поспеть за нею.
VI Приезд
Наступала ночь, и многочисленные свечи освещали вместе с огнем в большом камине зал, в котором находились гости Меркоарского замка. Одни еще ели и пили за столом, на который слуги беспрестанно ставили новые кушанья; другие отдыхали перед камином; третьи составляли там и сям воодушевленные группы собеседников. Однако, когда явилась мадемуазель де Баржак, все поспешили к ней. Кристине хотелось бы войти одной и неприметно, но де Моньяк не хотел лишиться такого превосходного случая исполнить свою обязанность в присутствии такого блестящего собрания. В дверях зала он взял свою молодую госпожу под руку и, с довольной улыбкой на губах, ступая на цыпочках, ввел Кристину в зал с той церемонностью, которая должна были вывести из терпения эту раздражительную, избалованную барышню.
Однако она перенесла это лучше, чем можно было ожидать, приторные комплименты, которыми осыпали ее наперебой гости, тоже не вызвали у нее гнева. Она позволяла себя целовать дамам, называвшим ее «моя милочка, моя красавица»; она не перебивала пошлостей, которые говорили ей старые дворяне времен регентства. Она сказала даже несколько любезных слов некоторым гостям и вежливо поблагодарила всех присутствующих за услугу, которую они оказали ей, освобождая ее земли от страшного жеводанского зверя. Словом – она до того не походила на саму себя, что некоторые гости не узнавали ту девушку, о которой рассказывали такие необыкновенные вещи. Но никто не был так поражен этой внезапной переменой, как кавалер де Моньяк и сестра Маглоар; они стояли в нескольких шагах позади своей госпожи и любовались ею с восторгом и восхищением.
– Она совершенство, сестра моя, – прошептал кавалер, нюхая табак.
– Ангел, кавалер, – сказала урсулинка, поднимая глаза к небу.
Они были менее довольны тем, что последовало за этим.
Ларош-Боассо больше всех ухаживал за мадемуазель де Баржак, которая приняла его с дружеской фамильярностью. Скоро, рассеянно взяв стул, она села между бароном и молодым человеком, щегольски одетым, с живым взором и приятными манерами, который слыл за поверенного Ларош-Боассо и следовал за ним повсюду.
Этот молодой человек, который должен играть довольно важную роль в нашей истории, назывался Легри; это был сын очень богатого прокурора, который несколько лет назад сумел втереться в доверие барона и давал ему деньги взаймы. Без сомнения, Легри-отцу это было выгодно, и ходили слухи, что он уже взял в заклад лучшую часть наследственного имения расточительного дворянина. Однако между Ларош-Боассо и обоими Легри, отцом и сыном, внешне существовали самые дружеские отношения. Этот Легри-старший, будучи весьма низкого происхождения, очень хотел, чтобы сын его выбился в высшее общество. Ларош-Боассо исполнил это желание и познакомил молодого мещанина с некоторыми дворянами, такими же беспутными, как он сам, и неразборчивыми в выборе своих собеседников. Благодаря этому покровительству, дворяне принимали Легри-сына как равного, а так как он всегда проигрывал несколько луидоров в карты, одевался богато, не очень сердился на насмешки над его происхождением, его терпели в этих аристократических собраниях. Притом барон, глава и предводитель этих собраний, не позволял, насмехаясь иногда над своим протеже, чтобы другие позволяли себе эту же вольность, и никто не был настолько смел, чтобы рискнуть накликать на себя гнев барона.
Искренней ли была симпатия Ларош-Боассо к сыну своего кредитора? На этот счет в обществе сомневались. Одни уверяли, что Легри был для барона кем-то вроде шпиона, которому было поручено наблюдать за его поступками. Другие говорили, что Ларош-Боассо, действуя таким образом, хотел угодить бывшему прокурору и посредством сына выпрашивал у отца большие суммы. При том мещанин играл роль друга так, что не оскорблял раздражительную гордость своего покровителя. Он угождал ему до раболепия. Ларош-Боассо не мог сказать ни слова, не мог сделать самого незначительного поступка, чтобы тот не расхвалил его до чрезмерности и не осыпал барона лестью. Сверх того, Легри был надежным и искусным поверенным во всевозможных поручениях, которые были бы противны менее преданному и более щепетильному товарищу. Стало быть, не было ничего невероятного в том, что подобный друг сделался почти необходимым для человека с характером барона. Может быть, Ларош-Боассо имел к Легри некоторую привязанность, если только барон вообще мог любить кого-нибудь, кроме самого себя.
Друзья виделись несколько дней назад, но Легри счел бы себя обесславленным, если б не присутствовал в Меркоаре. Барон, который думал, что ему понадобится помощь его верного друга, позаботился о том, чтобы пригласить его. Они встретились в замке, и Кристина де Баржак, столь обходительная к барону, не могла не принять Легри благосклонно как друга своего друга. Разговор между тремя особами все больше и больше воодушевлялся. Но ни кавалер, ни сестра Маглоар не были в восторге от этого обстоятельства. В особенности их раздражал Ларош-Боассо, со своей надменной наружностью, самоуверенным обращением, щегольским голубым бархатным мундиром с серебряными галунами. Вытянутое лицо кавалера вытянулось еще больше, а урсулинка, только что предававшаяся таким чудным мечтам, опять принялась горестно вздыхать.
И кавалер, и монахиня постарались приблизиться к этой компании, чтобы послушать, о чем идет разговор.
– Мне стыдно думать, – продолжал барон, – что я, охотник весьма посредственный в сравнении с бывшими меркоарскими владельцами, буду распоряжаться охотой на волка в их поместье. Это кажется мне похожим на профанацию, и если бы ваше желание и мой долг не принуждали меня исполнить эту обязанность, то я отказался бы из уважения к тем знаменитым охотникам, о которых мы сегодня вспоминали.
Дань, отданная памяти ее родных, произвела сильное впечатление на Кристину де Баржак; ее глаза гордо сверкнули.
– Ах, как хорошо судите вы о моем возлюбленном отце и о моем превосходном дяде Гилере! – вскричала она. – При их жизни хищный зверь в наших лесах никогда не сделался бы так опасен, как тот, который сейчас причиняет столько несчастий; взбесившийся хищник был бы убит в двадцать четыре часа после своего первого злодейства… Но, – продолжала она, преодолев свое волнение, – так как тех, о которых мы говорим, уже нет на свете, чтобы защищать свои владения, они могут быть заменены не менее искусным охотником, таким как барон Ларош-Боассо.
Несмотря на приличие этого ответа, кавалер и урсулинка все менее и менее казались довольны своей воспитанницей, особенно когда она прибавила:
– Впрочем, я, дочь и племянница этих знаменитых охотников, не останусь праздной, когда столько знатных особ оказывает мне услугу. Будьте уверены, господа, что завтра я вместе с вами буду разделять невзгоды и опасности… Если опасности будут, – прибавила она, улыбнувшись.
– Так и следует говорить достойной дочери храброго графа де Баржака, – вскричал барон. – Ну, графиня, если вам угодно ехать с нами, позвольте начальнику охоты быть вашим кавалером на целый день и не оставлять вас ни на минуту.
– Очень охотно, барон, – просто ответила Кристина. – Я думаю, что лучшее место будет подле вас.
– И я тоже, – сказал Легри жеманно, – я добиваюсь чести быть телохранителем графини де Баржак.
– Как вам угодно, мосье Легри, – равнодушно отвечала Кристина.
Моньяк, узнав распоряжение, лишавшее его привычной должности на охоте, лишь закусил губу, покачал головой и пробормотал сквозь зубы, так что его слышала только гувернантка:
– Ну, господа франты, это мы еще посмотрим!
Между тем разговор сделался общим.
– Вы думаете, барон, что мы скоро разделаемся с этим проклятым животным, которое позволило себе поселиться в лесу нашей очаровательной хозяйки? – спросил граф де Лаффрена.
– Я в этом уверен, любезный граф.
– Ну если мой благородный друг барон утверждает так, – вмешался Легри, – то в этом нельзя сомневаться.
– На охоте ни в чем нельзя быть уверенным, – возразила Кристина, – отец мой, признанный авторитет в этом отношении, имел привычку так говорить.
– Графиня права, – перебил Ларош-Боассо, – никто не может знать заранее, чем закончится охота, однако мы не будем пренебрегать никакими средствами, для того чтобы она имела желанный успех. Я привел Бадино, моего лучшего охотника, и сам хочу завтра осмотреть лес при первых дневных лучах! Не слышно ли о каком-нибудь новом злодействе этого животного после вчерашнего приключения?
– Я не знаю, – сказала Кристина де Баржак, – зверь все еще находится в Монадьере, в двух лье отсюда… Но, – прибавила она с легким беспокойством, – он и теперь может быть опасен, а я не вижу друзей, которых мы ожидаем.
Кавалер и урсулинка с живостью перешептывались между собой. Но прежде чем они успели сообщить свои замечания Кристине, Ларош-Боассо вдруг весело воскликнул:
– Вы заставили меня вспомнить кое-что! Я не вижу здесь еще этих двух фронтенакских бенедиктинцев, которых я оставил в Лангони в гостинице вдовы Ришар… Они должны были следовать за нами и уже быть здесь; уж не съел ли их волк, которого они так боялись?
– Святая Дева, что он говорит? – прошептала урсулинка, сложив руки.
– Барон, – спросил Моньяк, – вы говорите о почтенных фронтенакских бенедиктинцах, которые задержались в дороге?
– Без сомнения, – отвечал Ларош-Боассо небрежным тоном. – Их было двое, молодой и старый; они должны были оставить Лангонь вскоре после меня. Право смешно, если они заблудились в этом густом тумане и были вынуждены ночевать в лесу. Если так, какую ночь провели эти бедные бенедиктинцы! Они верно тысячу раз прочли pater и ave, чтобы очистить лес от всех ругательств, которыми его осквернили теперешние и прошлые охотники. Я бьюсь об заклад, что завтра, несмотря на их длинную одежду, их найдут в каком-нибудь гнезде сорок или белок.
Легри засмеялся.
– И волки окружат дерево, на котором они сидят, – решил он продолжить шутку барона.
Присутствующие расхохотались, но тотчас смолкли, заметив, что хозяйка нахмурила брови.
– Барон, – спросила она со сдерживаемым волнением, – вы знаете этих двух бенедиктинцев, которых вы видели в Лангони, и можете их назвать?
– Кажется, один был Бонавантюр, приор аббатства, – сказал Ларош-Боассо равнодушно, – а другой… другой, если я не ошибаюсь, то ли родственник, то ли слуга, то ли секретарь приора, что-то в этом роде.
– Без сомнения, – испуганно произнесла Кристина, – это Леонс!
– Леонс? Да, в самом деле, кажется, так при мне называли этого молодого человека.
Кристина поспешно встала.
– Кавалер де Моньяк и сестра Маглоар, – сказала она, – распорядитесь, чтобы мои люди тотчас отправились разыскивать наших заблудившихся гостей; пусть осмотрят лес с факелами, пусть кричат, пусть трубят в рога… Нет, я сама лучше поеду верхом; прикажите Мориссо проводить меня на рыжем.
– Прекрасно, дитя мое, у вас доброе сердце, – прошептала урсулинка.
Присутствующие очень удивились перемене в молодой хозяйке.
– Право, графиня, – весело сказал Ларош-Боассо, – я не понимаю вашего великодушия. Что за беда, если эти бенедиктинцы заночуют на дереве? Это будет для них удобным случаем поразмышлять и помолиться, не рискуя ничем, кроме насморка.
– Молчите, барон, – перебила Кристина сухо, – я не могу позволить подобных шуток. Приор Бонавантюр – самый лучший, самый благоразумный из бенедиктинцев аббатства, и он всегда был добр ко мне. Племянник его, мосье Леонс, друг моего детства; я не прощу себе, если с тем или другим случится несчастье… Как, мосье де Моньяк, вы еще здесь? – обратилась она к своему шталмейстеру.
– Я иду, графиня; но позвольте мне смиренно возразить, вам нельзя оставить благородных гостей и отправиться с нами в лес; это будет неприлично…
– Неприлично? Неприлично? – повторила гордая молодая девушка. – Ваше любимое слово, кавалер! Мне интересно, до каких пор мои распоряжения будут оспаривать? Разве я уже здесь не хозяйка? Но если мне отказываются повиноваться, я поеду одна…
– Графиня, – вскричал барон, – позвольте мне проводить вас. Я часто отыскивал следы оленей и косуль, – прибавил он вполголоса, – но никогда бенедиктинцев; это будет охота в новом роде.
– Я также прошу чести провожать мадемуазель де Баржак, – сказал Легри, по обыкновению взяв за образец поведение своего патрона.
– И я также, и я также! – вскричали охотники со всех концов зала.
– Как вам угодно, господа, – сказала хозяйка, – главное, меня не будут упрекать, что я бросаю гостей… Но спешим, становится поздно. Ночь темна, и я боюсь…
– Да будет с вами мир Господень, – сказал вдруг тихий голос в дверях.
Кристина де Баржак и следовавшие за нею вдруг остановились. Вошел приор Бонавантюр в довольно жалком виде, поддерживая бедного Леонса, который шел с трудом, завернутый в плащ пастуха.
Меркоарские гости вскрикнули кто от удивления, а кто от радости, потому что идея с ночной прогулкой не весьма им понравилась. Графиня де Баржак встретила новых гостей с радостным восклицанием:
– Ах, мой преподобный отец, вы ли это? Мосье Леонс! Будьте дорогими гостями в Меркоаре! Мы начали тревожиться и хотели ехать искать вас… Но, Боже мой, что с вами случилось?
Кристина заметила расстроенный вид бедного бенедиктинца и бледность, уныние и слабость Леонса.
– Вы скоро это узнаете, дочь моя, – сказал приор, – но позвольте мне прежде усадить этого бедного юношу. Я не знаю, зачем слуги привели нас сюда, где мы помешали этому веселому собранию, стоило бы отвести нас в нашу комнату… Слава богу! Он помог нам в минуту опасности!
Говоря так, он довел племянника до кресла, которое урсулинка поспешила придвинуть. Молодой человек, казалось, не столько страдал, сколько находился в замешательстве, и общее внимание, предметом которого он был, смутило его, так что он слегка покраснел. Этот румянец стал еще заметнее, когда его глаза встретились с глазами графини де Баржак.
– Мосье Леонс, – спросила взволнованная Кристина, – что с вами? Вы ранены? Боже мой, Ваше платье разорвано, я вижу кровь…
– Это ничего, почти ничего, – возразил Леонс, пытаясь улыбнуться, – простая царапина жеводанского зверя.
– Зверь, зверь, опять зверь! – вскричала Кристина, топнув ногой с каким-то отчаянием.
– Это чудо, что мы еще живы, дочь моя, – сказал приор, упавший в кресло со стоном усталости, – этого бедного мальчика чуть не растерзал проклятый жеводанский зверь.
– Леонс, мой милый Леонс, правда ли это? – участливо спросила Кристина.
И все тут же заметили, каким особенным тоном эта девушка, так плохо умевшая скрывать свои чувства, произнесла эти слова.
Молодой человек продолжал слабо улыбаться.
– Дядюшка преувеличивает вред, – пролепетал он, – завтра, вероятно, все пройдет.
– Этот зверь, – сказал барон презрительно, – о котором столько говорят, более страшен, чем опасен, раз люди, которых он якобы разрывает на клочки, на самом деле находятся в добром здравии.
Леонс не ответил на это замечание и отвернулся, но приор бойко сказал:
– А, барон Ларош-Боассо, это вы? Как видите, оставив нас одних безоружных в Меркоарском лесу, вы почти достигли своей цели. Точнее, достигли бы, если б Господь нас не хранил! Пусть он простит вас за ваше жестокосердие!
– Это значит, что вы меня не прощаете? – надменно спросил барон. – Впрочем, мне ваше прощение совершенно без надобности.
По настоятельным просьбам Кристины де Баржак Бонавантюр вкратце рассказал, как туман стал причиною того, что они заблудились в лесу; как лошаки, испуганные внезапным воем, поскакали сломя голову; как, наконец, Леонс был выбит из седла и неминуемо погиб бы, если б Жан Годар не подоспел вовремя со своей собакой.
– Жан Годар будет вознагражден! – тут же решила Кристина де Баржак. – Слышите ли вы, кавалер? Я делаю его с этой минуты главным пастухом во всех моих поместьях. Но посмотрим вашу рану, Леонс; сестра Маглоар и я, мы знаем несколько хирургию; мы можем сделать первую перевязку, пока поедут за доктором в город.
– Как, графиня, вы хотите сами, при всех…
– Полно ребячиться. Уж не принимаете ли вы меня за смешную жеманницу… Я этого требую!
В то же время с непреодолимым самовластием она раскрыла грубый плащ, в который был закутан Леонс. Бархатный костюм, как мы знаем, был разорван, сквозь него виднелось белое плечо юноши; а когда сняли окровавленные платки, которыми была сделана первая перевязка, из широкой и глубокой раны вновь пошла кровь.
– Опасная рана, – сказала Кристина, побледнев и преодолевая волнение. – Сестра Маглоар, скорее перевязку и холодной воды… Потом принесите мне корпии и нашего фамильного бальзама… Почему мешкают эти глупые служанки?..
– И это, – решительно сказал барон, проскользнувший между любопытными и рассматривавший рану Леонса, – и это укус большого волка? Клянусь честью дворянина, я не могу допустить ничего подобного… Такое животное, как жеводанский зверь, способный раздробить кости одним ударом челюсти, сделает на коже своими когтями борозды в два дюйма глубиной. А где же знак тех огромных зубов, тех железных когтей, которые унесли уже столько жизней? Я ссылаюсь на всех охотников, слышавших меня, на всех, кто мог видеть страшные раны, которыми покрыты собаки после охоты на волков, – это отнюдь не следы волчьих зубов.
Подозрение, заключавшееся в этих словах, возбудило в Леонсе некоторое волнение.
– Признаюсь, – отвечал он, – что оглушенный нападением, запутавшись в терновнике, я не мог обернуться, чтобы увидеть…
– Ага, – перебил Ларош-Боассо, – вы уже не так уверены… Притом, что это за волк, который сам объявляет о себе воем, прежде чем нападет? Это не может быть жеводанский зверь, который, по слухам, молча нападает на свою добычу и уносит ее. Еще раз я обращаюсь к опытным охотникам, здесь присутствующим, вероятно ли, чтобы свирепое животное…
– Но тогда, барон, – возразил с нетерпением приор, – скажите нам – раз вы столь опытны в подобных вещах – какое животное испугало наших лошаков и ранило моего бедного племянника? Рана существует, она не пригрезилась ему!
– Кто знает, – сказал с насмешкой Ларош-Боассо. – У страха глаза велики… Сломанная ветвь очень могла расцарапать таким образом белое плечико вашего юноши, а если уж надо приписать эту царапину какому-нибудь лесному зверю, я скажу, что это была дикая кошка, куница, волчонок, еще сосущий свою мать, но уж ни в каком случае не такой страшный, огромный волк, как жеводанский зверь!
Это мнение, столь ясно выраженное, возбудило прения между присутствующими, и они начали перешептываться. Даже сам приор поколебался в своем убеждении.
– Правда, – сказал он, – что ни я и никто не видел зверя, но мне кажется невозможным…
– Вы слышите, господа? – перебил барон с торжествующим видом. – Они сознаются, что никто из них, поглощенных собственным страхом, не видел зверя… Решительно, преподобный отец и его племянник слишком поспешили представить себя страдальцами, и вся это прекрасная история, как вы все видите, оказывается простым падением с лошака!
Эти исполненные презрения слова, хоть и были сказаны небрежно, заслуживали строгого ответа со стороны приора, но Бонавантюр только пожал плечами, равнодушно взглянув на торжествующего Ларош-Боассо.
Кристина де Баржак не принимала никакого участия в этом разговоре. Поглощенная заботой, которой она окружала раненого, девушка, по-видимому, не слушала речей барона. Сама промыв рану, она наложила повязку, приготовленную сестрой Маглоар, очень опытной в подобных вещах. По окончании перевязки, Леонс хотел было поблагодарить хозяйку, но то ли тайное волнение слишком растревожило его, то ли потеря крови вызвала непреодолимую усталость – язык его запутался, в словах, глаза закрылись, и он лишился чувств.
– Праведный Боже! Он умирает! – закричала испуганная Кристина. – Неужели эта рана так опасна, что угрожает жизни? Сестра Маглоар! Преподобный отец!.. Сделайте что-нибудь!
Прибежали испуганные слуги, не знающие, что делать.
– Ба! Это всего лишь обморок, – спокойно сказал Ларош-Боассо. – Брызните ему в лицо водой; обыкновенно это заставляет опомниться нежных щеголих.
Но, несмотря на тут же предпринятые меры, обморок не проходил.
– Леонс, мой бедный Леонс! – говорил приор со слезами на глазах.
– Леонс, друг мой!.. Мой любимый брат, очнись! – звала Кристина, наклоняясь к нему.
Наконец эти слова как будто начали действовать: молодой человек вздохнул и открыл глаза.
– Слава богу! Он жив! – обрадовалась Кристина.
Леонс в самом деле начал приходить в себя.
– Теперь надо перенести его в приготовленную для него комнату, – сказала урсулинка. – Спокойствие и сон окончательно восстановят его здоровье.
– Да, да, – сказала Кристина де Баржак, – этот шум, это движение не должны тревожить его. Пьер, – обратилась она к сильному лакею, стоявшему возле дверей, – возьми мосье Леонса на руки и отнеси в зеленую комнату… Леонарда тебе посветит… Будь осторожен; ты же видишь, что он ранен!
Пьер повиновался; но когда он со всей осторожностью, на какую был способен, приподнял Леонса, тот болезненно вскрикнул. Кристина, как пантера, подскочила и замахнулась, чтобы ударить неловкого слугу.
– Дурак! Осел! – закричала она. – Ведь я тебе говорила… Постой, я помогу тебе, и пеняй на себя, если опять сделаешь какую-нибудь неловкость… Ты, Леонарда, ступай вперед.
Кристина обвила руками стан раненого и положила на свое плечо голову Леонса. Она походила на мать, уносящую на руках своего спящего ребенка.
