Судьба услышала его призыв. В кустах, закрывавших вход в грот, послышался шелест. Огромный зверь пробирался ко входу в пещеру; но он остановился и начал рычать, как будто почуяв скрытую угрозу. Его темный силуэт замер на фоне светлого круга входа в пещеру. Волнение Фаржо вдруг исчезло, он оставался неподвижен и безмолвен. Напротив, сумасшедший, по-видимому, забыл о присутствии Фаржо и пополз на четвереньках к зверю, радостно говоря:
– Ну, беглец, откуда ты? Не поймал ли чего-нибудь? Ты такой веселый и добрый, как будто на свете охотников и не бывало. Рана не болела? Ты ложился на снег, чтобы унять боль? Удивительно, что снег помогает тебе… Но почему ты ворчишь и поднимаешь шум? Тот, кого ты видишь, друг, такой же волк, как мы… Мы одни, говорю тебе, не бойся ничего.
Но ласковое обращение Жанно не успокоило зверя, он не вошел в пещеру и лишь глядел вглубь своими умными и злыми глазами. Фаржо подумал, что глаза волка более умны и жестоки, чем глаза безумца Жанно. Понемногу бывший лесничий оправлялся от своего испуга; гнев и потребность мщения преодолели его оцепенение. Он украдкой взял по пистолету в каждую руку.
– Жанно, – спросил он, – это тот волк, который… жеводанский зверь?
Не дожидаясь ответа, он прицелился в зверя. Но Жанно, преодолев страх, который внушал ему вид огнестрельного оружия, бросился на лесничего, и когда пистолет выстрелил, пуля ударилась о стену грота. Зверь казался скорее рассерженным, чем испуганным выстрелом, его глухое рычание превратилось в рев, и он бросился на лесничего. Сумасшедший мертвой хваткой вцепился в руку Фаржо, не давая ему выстрелить из второго пистолета.
– Ко мне, волк! – кричал он хриплым голосом. – Нам изменили!.. Это не волк, это человек, это охотник. У него есть маленькие ружья… Надо разорвать его на куски!
Пещера была полна дыма от выстрела, ничего не было видно; впотьмах происходила страшная борьба. Фаржо чувствовал, как в его тело вонзаются чьи-то зубы. Кто это был: зверь или Жанно, он не знал, но сопротивлялся изо всех сил. Неожиданно в этом неуклюжем человеке обнаружились крепость и выносливость, так что противники не могли его одолеть. Фаржо смог доползти до входа в пещеру.
– Помогите!.. Охотники!.. Зверь здесь! Жанно здесь! Они здесь!.. Проклятое братство волка! Проклятые звери! Помогите мне! Помогите кто-нибудь! Люди!
Но Жанно и зверь не дали ему продвинуться дальше. У него был еще один пистолет, но в руку, державшую его, вцепился безумец. Фаржо все-таки смог нажать на курок, и выстрел раздался. Пуля, как и в первый раз, никого не ранила, но порох обжег волка, который на минуту выпустил свою добычу. Фаржо почувствовал, что хватка волка ослабла; он воспользовался этим, чтобы вырваться из рук Жанно, и выбежал из грота, продолжая кричать. Но дальше бежать ему было некуда, он находился на платформе, под ней расстилался колючий, непроходимый лес, где враги непременно должны были его настигнуть, а над ней возвышалась голая отвесная скала. Однако обстоятельства не давали Фаржо времени на размышления. Человек и волк жаждали его крови. Тут бывший лесничий приметил выступ скалы под каскадом. В другое время он не приблизился бы к такому опасному месту, но его побуждала необходимость, и он отважился ступить на карниз. Едва он сделал несколько шагов, как приметил под сводом, образуемым водопадом, Леонса, который шел к нему со своей собакой.
– Помогите, помогите! – закричал лесничий. Ноги его подкосились, он опустился на холодный камень.
Но помощь явилась слишком поздно. Фаржо неподвижно лежал на краю пропасти, когда тяжелое тело обрушилось на него; это был Жанно. Затем Фаржо увидел над собой огромную голову жеводанского зверя.
Отчаянная мысль пронзила ум лесничего. Вместо того чтобы оттолкнуть сумасшедшего, который бешено кусал его, он обнял его одной рукой, а другой старался схватить хищного зверя. Он действительно успел схватить волка за ногу и попытался увлечь обоих своих врагов в бездну.
– П-проклятые в-волки, – говорил он прерывающимся голосом, – погибнем вместе! Дочь моя… дочь будет отмщена!
Но враги поняли его намерение и старались удержаться на узком выступе, на котором происходила борьба. Могучее усилие волка, сломавшего зубами руку Фаржо, освободило зверя. Зато лесничий крепко ухватился за Жанно; тот напрасно силился уцепиться за скалу, сырую поверхность которой царапали его крепкие ногти. Вдруг земля под ними оборвалась… Несколько секунд, сцепившись друг с другом, они висели над бездной, но скоро безумец ослабел и выпустил добычу. Оба упали в пропасть и исчезли среди бурной пены каскада.
В эту минуту подошел Леонс в сопровождении верного Кастора; вдалеке шел барон Ларош-Боассо, гораздо осторожнее ступавший по этой вероломной покатости. Леонс видел с другой стороны потока двух человек, с ожесточением боровшихся друг с другом, но он не мог пристально наблюдать за ними, потому что был вынужден обдумывать каждый свой шаг по скользкому карнизу. Когда он дошел до того места, где несколько минут назад находились Жанно и Фаржо, юноша подумал, что они скрылись за какой-нибудь возвышенностью или кустом. Притом одно важное обстоятельство сейчас привлекло все его внимание: в нескольких шагах от него огромный волк наклонился над бездной и смотрел в нее, жалобно поскуливая.
Леонс замер. Он не знал, действительно ли животное, представшее перед его глазами, и есть тот самый жеводанский зверь, за поимку которого назначена такая огромная награда. Может быть, волнение охотника-новичка лишило его на какой-то момент решительности и воли. Однако вскоре хладнокровие вернулось к нему.
«Это он, – думал Леонс, – конечно же это он».
Леонс прицелился. Но зверь, которого лишь на несколько мгновений отвлекло падение Жанно в пропасть, почуял врага. Он повернул голову и бросил на замершего Леонса тот тяжелый взгляд, который немногие люди могли выдержать. Потом, перестав выть, волк бросился в лес, где должен был найти верное убежище. Леонс все целился в него; но зверь укрывался за кустарниками и неровностями почвы с ловкостью, выработанной за долгие годы охоты. Охотник не мог стрелять с надеждой на успех, и волк находился уже довольно далеко, на самом рубеже леса, когда Леонс нажал на спусковой крючок. Пуля черкнула по шкуре животного, волк зарычал и опять бросил злобный взгляд на молодого охотника, а затем исчез в кустарнике. Кастор видел зверя и преследовал его с жаром.
– Я попал в него, я в этом уверен! – кричал Леонс, дрожа от волнения.
– Попали, но не убили! – насмешливым тоном возразил Ларош-Боассо, который подошел в свою очередь. – Пуля только обожгла его густую шерсть. Однако, учитывая расстояние и затрудненность стрельбы, можно сказать, что этот выстрел очень хорош… Черт побери, какая у вас неустрашимость, какой жар, молодой человек! И какая твердость в ногах! Вы прыгаете, как сайгак, среди скал и пропастей. Если бы не мое самолюбие, я бы не осмелился следовать за вами.
Но Леонс не слушал этих иронических комплиментов.
– Я в него попал, – повторял он в чрезвычайном волнении. – Он ранен и не может убежать от Кастора. Я пойду в лес…
– Вы пойдете в лес? – спросил барон, пожимая плечами. – А как же вы будете защищаться, если зверь на вас нападет? Конечно, ваша собака сильна и смела, но вы сейчас увидите, что с нею случится…
– Я буду продолжать преследование волка.
– Как вам угодно, – беззаботно сказал барон. – Но лучше не идите туда, не зарядив вашего карабина.
На этот раз Леонс понял, что Ларош-Боассо прав, и, несмотря на свое нетерпение, стал заряжать карабин. Пока он занимался этим делом, болезненный вой раздался в лесу, и Кастор перелетел через кустарник, переброшенный, вероятно, волком.
– Я вам говорил, – продолжал барон, смеясь, – ваша собака получила отставку… Зверь не боится подобных врагов, и бедная собака явится к вам в весьма плачевном состоянии… А теперь, когда наш храбрый волк освободился от своего врага, он скоро улепетнет подальше и не захочет больше изменять своей репутации осторожного зверя!
Только он произнес эти слова, как волк, как бы желая подтвердить предсказание опытного охотника, выбежал из леса с противоположной стороны долины и проворно пробрался в соседнее ущелье.
– Ну что, вы еще сомневаетесь? – сказал Ларош-Боассо смущенному Леонсу. – Наш молодец убрался подобру-поздорову, хотя вы немножко испортили его шубу. Не удалось вам, мосье Леонс… Но, право, я считаю вас способным наверстать упущенное. Черт побери, как вы охотитесь на волка, хотя вы мирный воспитанник Фронтенакского аббатства!
Леонс с отчаянием ударил себя по лбу.
– Он уже далеко! – говорил он с гневом на самого себя. – А несколько минут назад он был здесь, передо мной, и я мог бы… Но я пущусь за ним в погоню, – продолжал он в волнением, – я буду идти по его следам! Они должны быть очень заметны на снегу…
– В таком случае вы пойдете за ним один, потому что ваша бедная собака не в состоянии сопровождать вас, – сказал барон. – Послушайтесь меня, мосье Леонс; не торопитесь гнаться за этим сильным зверем; если судить по его ухваткам, он остановится не раньше чем через тридцать лье отсюда… Притом человеколюбие предписывает вам не оставлять нас. Посмотрите, вон бедного Легри вытаскивают из пропасти, хорошо, что по милости ветвей, на которые он упал, у него не сломан позвоночник… Но я боюсь, мосье Леонс, что нам остается оплакивать не одно это несчастье… Приближаясь сюда, вы, вероятно, видели двух человек, боровшихся на том месте, где мы находимся теперь; не догадываетесь ли вы, что случилось с ними?
Леонс, поглощенный до этого мгновения волнением охоты, по-видимому, как бы опомнился от сна.
– В самом деле, – сказал он, вздрогнув, – я видел их издалека, но где они сейчас, не знаю… Вы знаете этих людей, барон?
– По всей вероятности, один из них был Фаржо, бывший меркоарский лесничий, а другой – несчастный сумасшедший, Зубастый Жанно… Мне очень интересно знать, что случилось с ними.
– Будем их искать. Право, это внезапное исчезновение нельзя объяснить чем-то, кроме несчастного случая…
Позвали горцев, решившихся спуститься по опасному выступу, и начали осматривать местность. Осмотрели грот, где нашли пистолеты, дошли по следам крови Фаржо до того места, где произошло последнее сражение лесничего с волком и Жанно. Там барон с точностью опытного охотника изучил местность и без труда понял, что случилось. Но напрасно он измерял взором глубину бездны, там виднелись только черные скалы и пена.
– Кто бы ни были эти люди, – с жаром сказал Леонс, – мы должны сделать все возможное, чтобы спасти их, если они не погибли, или по крайней мере отыскать их тела, чтобы похоронить по христианскому обряду… Я отказываюсь на время от преследования жеводанского зверя; я отыщу его следы после… А пока, барон, располагайте мной и моими людьми.
Ларош-Боассо принял с дружелюбным видом это великодушное предложение, хотя его насмешливая улыбка выдавала тайные и отнюдь не честные замыслы. Через несколько минут все разошлись, чтоб спуститься в пропасть различными путями. Легри горцы уже вытащили из пропасти, и кроме сильных ушибов, принудивших его не вставать с постели несколько дней, его падение не имело неприятных последствий.
К концу того же дня барон и Леонс с охотниками возвращались, истощенные усталостью, на ферму Красный Холм. Их деятельные и опасные поиски были бесполезны. Напрасно они с величайшей осторожностью обыскали впадины и кусты у подножия каскада: тела Фаржо и Жанно не нашлись.
Однако нельзя было сомневаться, что оба они погибли; и действительно через несколько месяцев после этого происшествия один пастух нашел в потоке, очень далеко от водопада, два скелета, так крепко сцепившиеся, что их с трудом отделили друг от друга.
Приближалась ночь; снег падал густыми хлопьями, но без ветра. Это обстоятельство делало невозможным преследование волка. Свежий снег должен был скрыть следы зверя. Молодой человек, несмотря на свое мужество и силу, за этот день устал невероятно. Он с трудом добрался до фермы, где должен был найти своих людей.
Леонс и барон шли рядом, немного позади других. Несмотря на свое соперничество, они обсуждали эту охоту как союзники. Слишком многое теперь объединяло их. Леонс уважал опытность барона, хотя, возможно, ему и хотелось бы действовать независимо, не рискуя потерять лавры победителя.
Ларош-Боассо, наговорив юноше комплиментов, правда несколько иронических, и похвалив Леонса за энергичность, ловкость, усердие в поисках погибших, вдруг стал сдержанным и хмурым. Леонс заметил это:
– Вы, кажется, огорчены, барон… Надеюсь, однако, что состояние вашего друга безопасно и что на мызе о нем хорошо позаботятся.
– Легри не друг мне, – презрительно сказал барон, – это сын одного из моих поверенных, поэтому я забочусь о нем. Его ушибы не опасны, но я думал, мосье Леонс, что вам известно, как для меня важно найти целыми и невредимыми двух человек, упавших сегодня в пропасть.
– Один из них, если я не ошибаюсь, долго был на службе у графини де Баржак, а затем перешел к вам, а о другом говорят как об опасном сумасшедшем…
– Возможно ли? – перебил барон, пристально смотря на Леонса. – Неужели вы не знаете, какую роль эти два человека могут сыграть в моей судьбе?
– Я? Я совсем их не знал, лишь человеколюбие…
– Когда вы так старательно разыскивали сейчас этих несчастных, надеясь, что хоть кто-то из них выжил, я приписывал ваше усердие чувствам другого рода… Я думал, вы, как и я, хотите выяснить подробности одного весьма запутанного дела…
– Клянусь моей душой, я вас не понимаю.
– Странно, что вы, воспитанник фронтенакских аббатов и племянник приора, не знаете об уголовном процессе, который я начал против аббатства и лично против вашего дяди по поводу исчезновения молодого виконта де Варина, моего родственника… Бывший меркоарский лесничий и Жанно были единственными свидетелями, на которых я мог сослаться. И смерть их, может быть, повлечет за собой уничтожение моих притязаний. Стало быть, это происшествие очень выгодно для ваших друзей, и вы можете их поздравить.
Бедный Леонс напрасно старался понять смысл этих слов, брошенных бароном, конечно, неслучайно.
– Я не понимаю вас, – сказал он. – Я слышал о ваших прежних правах на поместье Варина, но эти права давно уничтожены и их нельзя возобновить.
Ларош-Боассо принял серьезный вид.
– Может быть, вы имеете некоторые причины для того, чтобы демонстрировать притворное неведение того, что известно всем, и не мое дело отыскивать эти причины. Однако вы признаетесь, что вам известно о приезде во Фронтенакское аббатство архиепископа Алепского, об интердикте, наложенном на все аббатство, и, наконец, о заключении в келью… одной особы, весьма близкой вам?
На этот раз Леонс был поражен.
– Постойте, – сказал он с волнением, – я действительно помню, что в тот день, когда я уезжал из аббатства, туда приехало какое-то духовное лицо… Потом угрюмые физиономии монахов, очевидное беспокойство моего дяди, а в особенности его желание, чтобы я поскорее уехал… О ради бога, барон, – продолжал Леонс умоляющим голосом, – не скрывайте от меня ничего! Какие причины могли заставить епископа так строго обойтись с добрыми монахами, а особенно с моим дорогим дядей… ведь вы, без сомнения, говорили о нем?
– Я уже, может быть, и так слишком много сказал, – ответил Ларош-Боассо с таинственным видом. – Мне не хотелось бы вас огорчать, мосье Леонс, потому что вы действительно славный молодой человек и я не распространяю на вас мою законную ненависть к этим презренным монахам… Оставим этот предмет, он неприятен для нас обоих. Смерть двух моих свидетелей, вероятно, изменит ход дела; обвинение, недостаточно доказанное, падет само собой, а меня, может быть, эти ушлые отцы обвинят в клевете… Увидим!..
– Барон, – продолжал Леонс с возрастающей тоской, – я не могу судить вас, но умоляю рассказать мне о происшествии, случившемся в Фронтенаке после моего отъезда.
– Я предпочел бы, чтобы кто-то другой рассказал вам подробности этого весьма неприятного дела, – возразил Ларош-Боассо с отвращением в голосе. – Но если я вас оскорблю, вспомните, что вы сами вынудили меня рассказать вам все… Знайте же, что фронтенакских монахов обвиняют в убийстве ребенка, виконта де Варина!
Изумление отразилось на лице Леонса.
– Подобное обвинение… невероятно… нелепо… – забормотал он.
– Вы можете думать так, однако обвинение опирается на многочисленные улики. Без сомнения, оно показалось нелепым далеко не всем, потому что король счел нужным послать в аббатство знаменитого прелата, чтобы начать следствие. Королевский посланный, собрав сведения, наложил интердикт на монастырь и осудил приора на строгое заточение.
– Неужели, – спросил Леонс задыхающимся голосом, – мой дядя замешан в этом деле?
– Фронтенакский приор скомпрометирован весьма сильно. Он считается главным виновником смерти молодого виконта де Варина. И как в этом сомневаться, когда Жанно, один из погибших в пропасти, бывший тогда пастухом, встретил отца Бонавантюра возле замка Варина за несколько минут до трагической кончины мальчика?
– Это неправда, это неправда! – вскричал Леонс, побледнев, но с чрезвычайной энергией. – Добрый, мудрый, великодушный приор виновен в подобном преступлении? Это нелепо, говорю я вам! Ваша ненависть ко всем фронтенакским монахам, и особенно к моему уважаемому дяде, совершенно ослепила вас, если вы способны поверить в подобные вещи!
Это горячее возражение не могло не возбудить гнев Ларош-Боассо, но он сдержался и продолжал снисходительным тоном:
– Я не стану сердиться за некоторые не совсем сдержанные слова, вырвавшиеся у вас. Вы защищаете честь близкого родственника, который вас вскормил и воспитал. Неудивительно, что вы не можете поверить в его виновность. Впрочем, вы, может быть, скоро одержите верх; я вам говорил, что невозможность представить двух важных свидетелей может переменить дело, и аббаты, не имеющие недостатка ни в могуществе, ни в связях, выйдут белыми, как снег, хоть они и черны, как уголь!
Эти последние слова были произнесены угрожающим тоном, Ларош-Боассо, раздосадованный случившимся, испытывал некоторое облегчение, терзая своими намеками доверчивого юношу. В этом барон весьма преуспел. Леонс был расстроен и напуган. Однако он вдруг поднял голову.
– Барон, – сказал он с жаром, – я уверен, что обвинение это – фальшь, ложь, клевета… И когда правосудие это выяснит, я надеюсь в свою очередь потребовать отчета у клеветника!
И он ускорил шаг, чтобы догнать группу, шедшую впереди. Ларош-Боассо улыбался с видом удовлетворенного мщения.
Они приближались к мызе, строения которой виднелись издали в вечернем тумане. Как только показались охотники, какой-то человек вышел из дома и побежал навстречу к ним.
Это был Лабранш, доверенный слуга Ларош-Боассо. Он быстро сказал своему господину:
– Есть письма для вас, барон. Их принес конюх мадам Ришар. Этот бедный малый гнался за нами два дня и с трудом нас нашел. Зная, как вы ждете новостей, я поспешил…
– Очень хорошо, Лабранш, за твое усердие ты получишь луидор, как только у меня появятся деньги… Но где же эти письма?
– Посыльный хочет отдать их вам в собственные руки. Одно из Флорака, другое из Меркоара.
– Из Меркоара? – повторил Ларош-Боассо с удивлением. – Кто может мне оттуда писать? А другое, наверное, от Легри, моего поверенного. Должно быть, он сообщает мне что-то важное…
Он ускорил шаг и скоро поравнялся с Леонсом, который был мрачнее тучи. Барон подошел к нему и попытался завязать разговор; молодой человек отвернулся.
– Вы на меня сердитесь, – сказал барон тоном дружеского упрека, – а между тем я не дал вам повода сердиться на меня. Послушайте, сейчас вы сомневались в некоторых фактах, сообщенных мною вам, и я хочу доказать их справедливость. Я узнал, что мне принесли письма из Флорака и Меркоара. Вы можете остановиться на этой мызе, побыть у меня в гостях, и я сообщу вам содержание этой корреспонденции, которая, вероятно, относится к делу фронтенакского приора. Или я ошибаюсь, или вы найдете в ней доказательства того, что слова мои справедливы.
Леонс не испытывал к барону особого доверия, но растревоженное хитрыми уловками Ларош-Боассо любопытство не давало юноше покоя. К тому же его очень интересовало содержание письма из Меркоара, потому что в этом письме наверняка говорилось о Кристине де Баржак, с которой он давно уже не виделся. После короткого раздумья он ответил барону:
– Хорошо, я выслушаю известия, которые вы мне сообщите. И я надеюсь, что ваши домыслы будут опровергнуты, а вы сами пожалеете о своих поступках.
Они дошли до мызы. Мартен и другие горцы не захотели войти к Фереолю, которого теперь считали своим врагом; они предпочли ждать Леонса у дверей, коченея от холода. Фереоль, со своей стороны, не приглашал соседей отдохнуть у своего очага и лишь бросал на них мрачные взгляды. С тех пор как он узнал о результате предприятия, то есть о смерти своего родственника Жанно, его мучили угрызения совести. Но горец был слишком горд, чтоб сознаться в своей ошибке, и не смел сердиться на барона – главную причину этого несчастья – поэтому-то он и воспылал такой ненавистью к Мартену, своему соседу и ровне. Это дело тотчас после отъезда посторонних должно было сделаться началом продолжительной и ожесточенной войны семейств, столь традиционной для этих мест.
Главная комната мызы была уже освещена. У огня грелся гонец. На большой кровати, занимавшей угол комнаты, лежал Легри, обложенный компрессами. Фермерша и ее дочь суетились около раненого. Сильный запах трав показывал, что все домашние рецепты против ушибов были уже употреблены.
Ларош-Боассо подошел к гонцу, который при виде его поспешил встать и отдал ему письма. Барон схватил их с жадностью и хотел читать, когда Легри, приподнявшись на локте, сказал плаксиво:
– Ах, любезный барон, вот и вы наконец! Жеводанский зверь убит?
Ларош-Боассо не отвечал и распечатал одно письмо. На его лице читалось сильное волнение, и вдруг…
– Победа! – закричал он, размахивая письмом. – Я не смел ожидать подобного результата… Поздравьте меня!.. Я теперь граф и владелец поместья Варина!
Присутствующие смотрели на него с удивлением.
– Что вы говорите, барон? – спросил Легри. – Если это так, я вас знаю, вы безжалостно бросите меня!..
Ларош-Боассо обернулся к Леонсу.
– Вы просите доказательств, – сказал он, – пойдемте со мной.
Он взял лампу со стола и увел племянника приора в смежную комнату, где они были избавлены от докучливого общества Легри.
– Читайте, – сказал он со злобной радостью, подавая Леонсу распечатанное письмо.
Это письмо было из Флорака, от Легри, поверенного Ларош-Боассо.
Вот оно.
«Барон, наше дело идет прекрасно. Вам уже не нужно гоняться по горам и по долам за этим Зубастым Жанно, свидетельство которого мало помогло бы нам, потому что он был безумен; даже в показаниях Фаржо мы не имеем теперь надобности, потому что приор, наш самый опасный противник, во всем признался Алепскому епископу. Я ни за что не поверил бы, что хитрый Бонавантюр мог признаться, но епископ, с которым я недавно виделся, сам уверил меня в этом.
Вы, вероятно, легко угадаете, барон, последствия этого признания. Епископ, убежденный в виновности фронтенакских монахов, готов отдать вам поместье Варина, как только я предоставлю доказательства, что вы самый близкий родственник и прямой наследник покойного графа и маленького виконта. Я занимаюсь розыском нужных документов, которые должны находиться среди ваших фамильных бумаг, и скоро доставлю их вам. Но ваше присутствие здесь может оказаться необходимым, и если вы сможете прибыть сюда, то ваши интересы только выиграют.
Пока прелат еще сильно рассержен на фронтенакских монахов и очень суров с ними. Вы уже, наверное, догадались, что ходит много толков об этом деле. Все думают, что настоятеля и монахов оправдают, чтобы не слишком марать честь духовенства, все наказание падет на приора, который действительно виновнее всех в этом деле. Он, вероятно, будет заключен в подземную тюрьму, которые всегда есть в монастырях…»
Остальная часть письма представляла собой советы отца Легри своему примерному сыну.
Леонс стоял словно громом пораженный. Теперь у него не оставалось сомнений в том, что приор признался в страшном преступлении, а прелат, которому поручено следствие, был убежден в его виновности. Бедный молодой человек выронил роковую бумагу и, рыдая, закрыл лицо руками.
Между тем барон распечатал письмо из Меркоара и быстро пробежал его глазами. Без сомнения, содержание его было не столь серьезно, потому что Ларош-Боассо громко рассмеялся, но тут же сдержал себя: горе Леонса было столь глубоко и отчаянно, что даже барону, виновнику этого горя, стало жаль юношу.
– Мужайтесь, друг мой, – произнес он как можно проникновеннее, – разочароваться в человеке, который вас воспитал, который сумел внушить вам и любовь и уважение, это очень больно, я понимаю вас… Однако не приходите в отчаяние. Епископ Алепский вспыльчив, но мягкосердечен, да и я сам, если спокойно войду во владение моим фамильным имуществом, не стану требовать расправы над приором. Это дело уже так старо, что его пора забыть, маленького виконта все равно не вернуть. Я искренне расположен к вам, и мне хотелось бы помочь вам пережить это горе.
Эти утешения, отчасти лживые, отчасти искренние, произвели эффект совершенно противоположный тому, на который рассчитывал барон.
– Какое мне дело до наказания? – с отчаянием в голосе воскликнул племянник приора. – Меня занимает только преступление, одно преступление… Но чем больше я думаю об этом, – продолжал он, – тем больше мне кажется, что это преступление, это ужасное, жестокое, подлое преступление не мог совершить тот человек, которого я знаю! Факты обманывают, улики ложны, все ошибаются. Тут есть какое-то недоразумение, тайна, которая откроется, может быть, впоследствии, я твердо в этом убежден!
– Давайте хотя бы на время забудем об этой истории, так огорчившей вас. Вы можете придерживаться любой точки зрения на события, происходящие во Фронтенакском аббатстве. А сейчас, чтобы немного развлечь вас, я прочту вам письмо, которое получил из Меркоара. Оно очень забавно, уверяю вас.
– Из Меркоара? – переспросил Леонс, к тому моменту уже забывший об этом письме.
– Да. Прочтите сами, если хотите; в нем не содержится ничего значительного, но это презабавный документ!
Письмо было от кавалера де Моньяка. Слог вполне соответствовал образу этого почтенного дворянина.
«Барон, – писал конюший Кристины де Баржак, – я слышал, что вы взяли к себе в услужение бывшего меркоарского лесничего по имени Фаржо. А так как вы не заблагорассудили спросить согласия на это у моей благородной госпожи, знатной и могущественной девицы Кристины де Баржак, графини Меркоарской, я, Антуан Леонар, кавалер де Моньяк, почетный конюший вышесказанной девицы, утверждаю, что вы поступили не как дворянин. Если вы не согласны со мной, барон, я вас попрошу назначить мне как можно скорее место, куда я поспешу явиться с другом, и мы закончим этот спор как подобает людям благородного происхождения.
Вы, может быть, подумаете, что причина этой ссоры слишком ничтожна и что, вызывая вас на поединок, я вспоминаю какие-нибудь прежние и более серьезные ваши провинности. Нет, барон, во время вашего кратковременного пребывания в замке Меркоар вы не изменили обязанностям, налагаемым на вас гостеприимством, а если какие-нибудь глупые люди осмелятся утверждать обратное, я думаю, что вы так же, как и я, будете готовы заставить их молчать.
В надежде на скорый ответ, Антуан, кавалер де Моньяк».
Это странное послание, столь неуклюжее и маловразумительное, заканчивалось следующим постскриптумом:
«Меня уверили, что в этом невежливом поступке вам помогал Легри, ваш друг. Так как не нужно щадить подобную ничтожную личность, то я прошу вас, барон, передать господину Легри, что я хорошенько отлуплю его, если он попадется мне в руки».
Прочтя это письмо, Леонс оставался задумчив.
– Что вы скажете о вызове этого оригинала? – спросил Ларош-Боассо, громко смеясь.
– Он ничего не говорит о Кристине, – рассеянно прошептал Леонс.
Ему тут же стало неловко оттого, что он обнаружил свои истинные чувства, и юноша поспешил спросить:
– Вы ответите на вызов де Моньяка?
– Я? Помилуйте! Драться с этим шутом, с дураком? Я буду так же смешон, как и он. Притом у меня есть другие дела; вы видите, что мой стряпчий считает необходимым мое присутствие в городе. Завтра утром я уеду во Флорак… Я вынужден оставить здесь бедного Легри. Пусть ожидает, надеюсь, наш доблестный кавалер не отправится сюда, чтобы его вздуть. А вы, мосье Леонс, разве не намерены отправиться в Фронтенак, чтобы поддержать своих друзей аббатов? Мы могли бы какое-то время ехать вместе.
Несмотря на показную благосклонность барона, Леонс не проникся к нему особой симпатией. Он встал.
– Я еще не знаю, что я буду делать, – сказал он с расстроенным видом. – Я думаю, что мой бедный дядя, заставив меня уехать столь поспешно, хотел скрыть от меня свое унижение, и, может быть, мое присутствие только увеличит его душевные муки. Благодарю за ваше предложение, барон, но я не принимаю его. Мы должны направиться в разные стороны. Пути наши различны.
– Как вам угодно, – отвечал Ларош-Боассо с улыбкой. – Я вижу, мосье Леонс, что награда, обещанная счастливому охотнику, который убьет жеводанского зверя, интересует вас больше, чем участь вашего дяди. Поезжайте и не теряйте мужества! Но не надейтесь, что мы не встретимся. Сегодня наши пути расходятся, но они могут пересечься снова. Прощайте!
Они обменялись поклонами, ироническим с одной стороны, холодным с другой, и Леонс вышел. Через несколько минут он и его люди покинули мызу.