Эдвин Роберт Бивен
Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского
Азиатские греки
Вторая трудность, с которой постоянно сталкивались персидские правители в Малой Азии, состояла в том, что значительная часть побережий была занята греческими городами. Это был фактор, который сам по себе создавал проблему для любой державы, надеявшейся править Азией. При любых обстоятельствах эти эллины, с их врожденной ненавистью ко всему, что сдерживало суверенную автономию каждого города-государства, с их застарелой убежденностью в превосходстве собственной культуры, должны были встать колом в горле азиатской монархии. Однако, предоставленные самим себе, эти города можно было прижать рукой столь длинной и могущественной, как у царя. Здесь, однако, в игру вступало обстоятельство, которое опасно усложнило проблему. По ту сторону моря и на промежуточных островах свободные греки устроили свои мореходные республики. Так что, с одной стороны, у азиатских греков за спиной были родичи, к которым они могли обратиться, с другой стороны, свободные греки видели, что для них всегда открыта дверь в любой момент, когда они захотят начать атаку. Удерживать берег против союза греков, которые на нем жили, и греков, которые приходили туда извне, – бойцов лучших, чем любые, которых мог призвать любой азиатский монарх, – очевидно, было невозможно. В безумии Ксеркса, когда он собрался раздавить европейскую Грецию, была своя система: это был способ самозащиты. Именно на это указывают события, последовавшие за великой катастрофой. В дни владычества Афин в V в. до н. э. персидскому царю пришлось даже примириться с унижением: ему не позволяли посылать свои войска в пределах определенного расстояния от его собственного берега, а также военные корабли к западу от Боспора или Хелидонского мыса[128].
Затем войны Афин и Спарты подали царю мысль: ведь есть более удобный способ изолировать азиатских греков – разыгрывать карту одного греческого государства против другого. И грубый эгоизм Спарты, наконец, помог этому плану осуществиться. После Анталкидова мира (387–386 до н. э.) персы вернули себе владение западным берегом Малой Азии, и он продолжал оставаться под их властью невозбранно до прихода Александра.
Мы очень мало знаем о положении греческих государств под властью Ахеменидов, о том, насколько нормальному функционированию каждого политического организма мешала верховная власть. В общем и целом, города, скорее всего, не чувствовали себя хуже под властью персов, чем под гегемонией спартанцев или даже афинян. Во всех случаях два основных бремени были теми же самыми: необходимость платить дань и то, что у них был размещен военный гарнизон. Тяжесть, с которой на греков давила рука царя, должна была сильно отличаться от города к городу или даже в одном и том же городе в разные моменты. Некоторые города, такие как Кизик, судя по всему, поддерживали свою независимость, и Анталкидов мир этому не помешал. Другие время от времени сбрасывали иго на более длительные или краткие периоды[129]. Если город удерживался военной силой, гарнизон, видимо, по большей части состоял не из восточных людей, а из греческих наемников[130]. То тут, то там у нас есть указания на то, что власть царя доходила и до внутренней администрации. Так, город Иас, даруя ateleia, вынужден был ограничить ее предоставление теми налогами, которые мог контролировать город[131]. В Миласе, судя по всему, право присуждать к смертной казни было оставлено за царем[132]. Однако и Миласа, и Иас были под властью карийского династа, который действовал как сатрап царя. Несомненно, часто персидскому правительству казалось достаточным оставлять у власти тиранов и олигархов, предоставляя им свободу во внутреннем управлении до тех пор, пока они исправно высылали дань[133]. Когда мы задаемся вопросом, процветали ли вообще города или же нет в эпоху до Александра, данные у нас противоречивы. Исократ рисует их положение в самых черных тонах: «А ведь несчастья этих людей не ограничиваются уплатой подати и необходимостью видеть свои Акрополи в руках врагов. Кроме этих общих бед, они еще и сами подвергаются оскорблениям, более мучительным, чем у нас покупные рабы: ведь никто из нас не истязает так своих рабов, как варвары наказывают свободных людей»[134]. Такое описание у Исократа нельзя воспринимать слишком буквально, но, по крайней мере, из него можно сделать вывод, что правление персов давало повод к определенному недовольству. Вместе с тем у нас есть свидетельства того, что жизнь в греческих городах Азии становилась все более полной и богатой, – это их монеты, их литературная и художественная деятельность и великие творения, начало которых восходит к этому периоду[135].
Провинциальная знать
Горные племена и греческие города ограничивали персидскую власть в Малой Азии. Был и третий элемент, который угрожал не господству иранской расы, а гегемонии дома Ахеменидов. Этим элементом было недовольство иранской аристократии в Малой Азии своим господином. Начиная с первых дней персидского господства вавилонскому двору было трудно полностью контролировать своих собственных сатрапов в Малой Азии. Сатрапы были почти в положении царьков. Если правительство хотело сместить могущественного правителя провинции, оно должно было действовать деликатно – как показывает история Ороэта[136]. Тиссаферна застали врасплох и предательски убили[137]. Сатрапы нанимали войска и сами начинали войны – иногда друг с другом; они чеканили собственную монету.
Помимо провинциальных сатрапов было определенное число иранских семейств, которые разместились в своих поместьях – не только в Каппадокии, но и по западному побережью. Например, Ксенофонт рассказывает нам о персе Азидате, у которого был замок близ Пергама[138], и об Итабелии, который пришел к нему на помощь; возможно, это еще один персидский князь, живший неподалеку. Семейство Фарнабаза было близко связано с Геллеспонтской Фригией; к этому дому принадлежали все сатрапы этой страны[139], и сын Ариобарзана (сатрап с 387 по 362 до н. э.), Митридат, который сам никогда сатрапом не был, правил небольшим княжеством, включавшим греческий город Киус[140]. Достаточно упомянуть о частых мятежах, чтобы показать, насколько опасной для царя могла быть эта провинциальная аристократия.
МАКЕДОНСКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ
Итак, они – местные племена, греческие города и иранская знать – были тремя элементами, составлявшими проблему Малой Азии, когда дом Ахеменидов был на взлете. Но к тому времени, когда Малая Азия попала в руки Селевкидов, о которых у нас пойдет речь, в одном отношении условия существенно изменились. За пятьдесят лет до этого иранцы уступили место греческим господам. Это изменение по-разному повлияло на различные элементы в верхах правительства. Одним непосредственным его результатом было то, что проживавшая в Малой Азии иранская знать, как класс, отличный как от императорского дома, так и от местных племен, исчезла. Некоторые из них присоединились к свите одного или другого македонского аристократа – как Митридат, правитель Киуса, к Антигону[141]; другие же, как сын этого Митридата, старались бежать от чужеземного ига, занимая холмистые местности и образовывая княжества среди местных племен – княжества того же рода, что мы уже видели в Вифинии и Пафлагонии, с одной лишь разницей – что при их дворах в отдаленных долинах продолжала жить явно иранская традиция. Итак, когда мы говорим о проблеме существования местных племен под греческим господством, в эти «местные» племена мы включаем и иранские династии, а не только династии чисто местного происхождения.
Тем не менее существовали еще три элемента, составлявшие затаврскую проблему, ибо трудности, с которыми столкнулся двор Ахеменидов при поддержании должной степени контроля над своими иранскими подданными, были не большими, чем трудности греко-македонского двора, который пытался из отдаленного центра управлять своими греческими вассалами. Теперь нужно рассмотреть, как к тому времени, когда Селевк пришел к власти, с этими тремя элементами справлялись новые правители мира.
Местные племена
Как мы уже видели, из местных племен некоторые были полностью подчинены персами, другие – не полностью, а третьи остались свободными. В какой мере на первых из них (лидийцев, фригийцев и жителей Южной Каппадокии) повлияла смена хозяина, нам очень трудно сказать. Фригийцам на северо-западе Александр повелел «платить ту же дань, что они платили Дарию»[142]. При Антигоне их положение, видимо, было исключительно выгодным, а может быть, они считали правление Антигона золотым веком, только оглядываясь назад из последующих смутных времен[143]. Карийцев оставили под властью их древней династии, которую представляла царица Ада, – возможно, лишь временно, ибо к моменту кончины Александра династия перестала существовать. Неподчиненные племена, с другой стороны, вполне могли почувствовать, что вожжи теперь держит другая рука. Греческий правитель не мог переносить старые небрежные методы управления, ленивые компромиссы, которые являются характерной чертой азиатских монархий. Александр, видимо, решил раз и навсегда положить конец бурной независимости горцев, которые делали ненадежными царские дороги. Проезжая по Малой Азии, он нашел время – хотя в уме у него были и другие, более великие дела – совершить зимнее путешествие в холмы за Ликией, в область Милиады[144], дабы уничтожить крепость писидийцев, которая беспокоила Фазелиду[145], пробиться через сердце писидийской страны и штурмовать Сагаласс. Год спустя он перешел через Тавр, чтобы никогда не вернуться. Однако подчинение Малой Азии систематически продолжали его полководцы. Особого успеха в этом они не добились. Калант, сатрап Геллеспонтской Фригии, отправил тщательно экипированное войско в вифинскую землю, однако его одолел Бас, внук Дидалса[146]. Балакр, сатрап Киликии, погиб в попытке покорить писидийские крепости Ларанду и Исауру[147].
При кончине Александра в 323 г. до н. э. значительную часть Малой Азии следовало еще считать непокоренной. Северные области едва ли сталкивались с македонским оружием[148]. В 333 г. Александр, спеша на встречу с Дарием, был вынужден удовольствоваться формальным выражением подчинения, которое выказали ему в Гордии посланцы от вождей Пафлагонии. Насколько неполным было это подчинение, очевидно из того факта, что они откровенно потребовали, чтобы ни одно подразделение имперских войск не пересекало их границы[149]. Далее к востоку, в долине Ириды, иранский князь Ариарат продолжал без всяких препятствий собирать огромную силу из воинов, которых предоставляли ему отважные горные племена. К 323 г. в его распоряжении оказалась армия из 30 000 пехотинцев и 15 000 всадников[150].
К югу племена Тавра оставались все такими же независимыми, пока не удавалось сохранить постоянный контроль над дорогой, которую открыл Александр по пути к Сагалассу. Термесс, великая крепость Западной Писидии, господствовала над дорогой между Пергой и внутренней частью страны и оставалась непокоренной – как ее и оставил Александр[151]. Селга, соперничающий писидийский город, заключила договор с Александром, однако при этом было ясно оговорено, что город готов примириться с его требованиями как друг, а не как подданный[152]. Еще дальше к западу, в холмах за Ликией, области, именуемые Милиадой и Кабалидой, лежали, несколько мы можем судить, за пределами досягаемости македонского оружия. Кибира с ее смешанным – лидийским и писидийским – населением, возможно, уже была мощным горным государством под управлением местных вождей. Полутора столетиями спустя ее деревни простирались от родосской Переи и ликийских долин до пределов Термесса, и она могла выставить на поле брани армию в 30 000 пехотинцев и 2000 всадников[153].
К востоку от Селги холмы до самых Киликийских Ворот были, насколько нам известно, нетронутой областью. Фактически невозможно проследить какой-либо прогресс в подчинении Малой Азии от даты прибытия Александра до даты его кончины. Царь, занятый дальними походами, вряд ли мог найти время, чтобы начать работу по консолидации своих владений. Поскольку планы дальних завоеваний после его смерти были оставлены, это дало регенту Пердикке возможность разобраться с упущениями в быстрой работе Александра. В течение года после смерти Александра Пердикка вместе с царями Малой Азии поддержал Евмена, на которого, как сатрапа Каппадокии и Пафлагонии, была возложена задача покорить Ариарата и все остальные местные династии. Пердикка и Евмен вместе с имперской армией продвинулись в Северную Каппадокию. Тщетно Ариарат бросил против них своих местных рекрутов. Он проиграл два сражения, и он сам, и его дом оказались в руках македонцев. Пердикка обошелся с ними с той же жестокой строгостью, как взяли себе за правило поступать азиатские цари с мятежниками. Старый князь, которому теперь было восемьдесят два, был распят, а вся его семья уничтожена. Евмен немедленно принял меры по организации провинции[154].
Решив вопрос с северной частью Малой Азии, регент немедленно перешел к тому, чтобы разобраться с горцами юга. Ларанда была взята штурмом, а ее население уничтожено. Далее была осаждена Исавра. Тогда свирепые племена, которые занимали ее, повели себя с тем же присутствием духа, которое отличало в других случаях народы Тавра: они сами подожгли город и погибли в одном пожаре со своими стариками, женами и детьми[155].
В этот момент казалось, что новые правители действительно встали на правильный путь, чтобы довести свою империю в Малой Азии до логического завершения, удовлетворительного для греческой мысли. Едва ли следует сомневаться в том, что это было бы сделано, если бы греческая империя осталась единой, как это сделал позднее Рим. Однако с кончиной Пердикки единая греко-македонская держава перестала существовать. Энергия аристократии завоевателей почти целиком ушла на борьбу друг с другом. Действительно, Малая Азия как единое целое попала под власть одного вождя – Антигона; там даже находился и центр его правления. После повторного завоевания Вавилона и Ирана Селевком было похоже на то, что из всего этого хаоса может возникнуть отдельное царство Малой Азии под державой династии Антигона – как Египетское царство под властью династии Птолемеев. Но хотя Малая Азия и была личным владением Антигона, он был слишком занят своими македонскими соперниками, чтобы распространять – или даже поддерживать – власть греков внутри страны.
На севере завоевание Писидии, судя по всему, остановилось с кончиной Пердикки. Антигон вынужден был отправиться туда в 319–318 гг. до н. э., но явился он отнюдь не для покорения писидийцев. Было уже отмечено, что для азиатских монархов неудобство от наличия непокоренных территорий в пределах их границ проистекало не только из-за набегов свободных племен, но и из того факта, что у любого, кто противостоял центральному правительству, под рукой были эти постоянные враги центрального правительства, к которым он мог обратиться за укрытием и поддержкой. Сторонники Пердикки, которые после его смерти оказались слабым меньшинством, объединились с разрушительными элементами в царстве Антигона. Алкет, брат регента, давно уже начал, имея в виду такого рода непредвиденные обстоятельства, завоевывать популярность среди писидийцев. Молодые люди, которые спустились с холмов, чтобы вступить в македонскую армию[156], вернулись домой, чтобы сообщить, какого доброго друга нашли они в этом великом вожде. И теперь, когда пришла беда, писидийцы приняли Алкета и его спутников с распростертыми объятиями. Именно ради преследования своих македонских соперников Антигон вторгся с огромным войском в писидийские холмы. Когда старейшины Термесса передали ему Алкета за спиной у молодежи, которая до последнего стояла за своего друга, Антигон ушел довольным. Он не пытался покорить сам Термесс или организовать что-то вроде постоянной колонизации страны. Вся его энергия была направлена на великую войну[157].
На севере меры по отношению к местным племенам точно так же были нерешительными. Наследие Дидалса все еще было в сильных руках: Зипойт[158], сын и наследник того Баса, который побил полководца Александра[159], сам воспользовался смутным временем, чтобы сойти с вифинских холмов и обрушиться на греческие города. В 315 г. до н. э. он осаждал Астак и Калхедон. Птолемей, полководец Антигона, прошел этим путем и вынудил его отказаться от своей попытки. Однако для покорения Вифинии еще не настало время. Птолемей был вынужден заключить какую-то сделку с вифинским князем, которая подразумевала союз[160]. Политика компромисса по отношению к неэллинским элементам в Азии, которой отмечено правление Антигона, заметна и в другом случае – с Митридатом. Этот персидский аристократ, которого наградило, сделав его правителем Киуса, правительство Ахеменидов за то, что в 362–361 гг. до н. э. он предал своего отца, был лишен своих владений Александром. Митридат после кончины Александра становился приверженцем любого македонского вождя, чья звезда, казалось, тогда восходила. Какое-то время он сражался вместе с Эвменом[161]. Антигон – может быть, награждая его за неверность Эвмену – вернул ему его прежнюю власть над Киусом в 309–308 гг.: он фактически отдал греческий город в руки варварского деспота. Сын старого интригана, Митридат-младший, стал закадычным другом Деметрия. Антигон вырастил династию, которой суждено было сыграть главную роль в отвоевании Малой Азии для иранцев у европейцев и вынести на своих плечах последнюю битву против Рима – последнюю битву той войны, которую варвары вели в Малой Азии в течение семи столетий.
Как только дела Антигона начали идти неважно, Митридат вернулся к своим старым играм в предательство. Антигон поймал его на том, что он пытался договориться с Кассандром. Тогда он решил раздавить змеиное гнездо и разобраться с отцом и сыном одновременно. Старый Митридат был казнен в своем собственном владении, однако младший получил предупреждение от Деметрия и бежал[162]. Он скрылся в горах Пафлагонии и утвердился в Кимиате под склонами Олгассия (современный Ылгаз-Даг)[163]. Затем он начал пробиваться к востоку по долине Амния (ныне Гекырмак) по Галису, через долину Ириды (современное Ешильырмак), увлекая за собой племена холмов.
Примерно в то же время власть македонцев пошатнулась и в другом месте. Ариарат, сын или племянник старого князя[164], которого распял Пердикка в 322 г., нашел убежище у Ардоата, царька из Армении. Теперь (в 302 или 301) он появился на сцене с отрядом армян и напал на Аминту, полководца Антигона в Каппадокии. Ариарат, возможно, действовал в сговоре с Селевком и другими союзными царями, которые собирали свои войска вокруг Антигона. Аминта был убит, и македонские гарнизоны изгнаны[165]. Северную часть Каппадокии, долину Ириды, где старый Ариарат был когда-то силен, младший так и не занял или вскоре оставил, поскольку через несколько лет, как мы уже видели, она перешла под власть Митридата. Княжество, которое Ариарат II выкроил для себя, лежало скорее южнее, фактически внутри той провинции, которую старый Ариарат (если верить Диодору) считал своею, но при этом покрывая какую-то – мы точно не знаем какую – часть позднейшего царства Каппадокия.
Вся эта страна, которая теперь подпала под власть двух персов, была организована за двадцать лет до того Евменом как македонская провинция. Однако после быстрого македонского завоевания Востока чаша весов уже склонилась на другую сторону: отвоевывая себе обратно эту страну, варвары начали длительный процесс, продолжавшийся два с половиной века.
С разделом после Ипса (301 до н. э.) Малая Азия перестала быть частью единого царства. Теперь впервые Селевк столкнулся с проблемами туземцев. Действительно, вифинцы на северо-западе, которые внушали тем более опасений, чем два новоиспеченных каппадокийских княжества, поскольку они уже вынесли удар македонского оружия, попали в долю Лисимаха где-то между битвой при Ипсе (301) и Корупедионе (281). Лисимаху, в свою очередь, пришлось разбираться с ними до того, как они привлекли внимание Селевка или его родичей. Он осознавал важность покорения этого мятежного уголка; Лисимах взялся за это дело, сознавая всю серьезность этой цели. Вифинии все еще было суждено быть гробницей славы полководцев: Зипойт вел своих соплеменников так же талантливо, как и его дед Бас. Только общий очерк событий дан нам в нескольких словах, выписанных из сочинений Мемнона[166]. Лисимах послал свой отряд: он был побежден, а командир его убит. Он посылает еще одну армию: ее Зипойт «далеко отогнал от родного царства». Тогда Лисимах лично повел армию против него: он также потерпел поражение[167]. Это все, что нам известно. Действительно ли Лисимах, будучи отбитым, согласился с независимостью вифинцев, или же он готовился возобновить атаку, когда его правление закончилось, – мы не знаем. Представляется, что в 297 г. Зипойт принял титул царя[168]. Определенно он завоевал право на это. Его династия, которая доказала свою способность удержать свои владения под давлением со стороны персов и македонцев в течение ста лет, заслуживала того, чтобы принять царские регалии.
О том, находилась ли область, лежавшая к северу, которую теперь завоевывал Митридат, в сфере влияния Лисимаха или Селевка, нет никаких данных[169]. Возможно, теперь не имеет особого значения, как выглядела в этом случае официальная карта, поскольку ни у одного из царей, видимо, не было времени, чтобы послать войска в эту дальнюю область или помешать Митридату в его трудах. Именно в Южной Каппадокии Селевк оказался к моменту раздела, и ему пришлось иметь дело с непобежденными племенами. Два скудных свидетельства указывают на его деятельность в этом направлении. Одно – это пассаж у Плиния, где он цитирует Исидора: Исидор говорил, что царь Селевк уничтожил свирепые племена (ferocissimas gentes) ариэнэев и капреатов в области «между Киликией, Каппадокией, Катаонией и Арменией», где в память об их подавлении он основал город Апамея Дамея[170]. Этот регион географы пока не смогли отождествить. В другом пассаже[171] говорится о гибели каких-то войск Селевка под командованием Диодора (очевидно, после Корупедиона) в Каппадокии. Был ли командующим победоносной армией Ариарат и вообще какими были отношения между Селевком и Ариаратом, сведений у нас нет. Остается лишь факт: династии Ариарата позволили прочно владеть этой частью Каппадокии, а ту часть, которую смог захватить Селевк, теперь стали называть особенным образом – Каппадокия Селевкида, чтобы отличить ее от регионов, которыми владели два персидских князя[172].
После уничтожения Лисимаха вся Малая Азия снова оказалась (по крайней мере теоретически, с точки зрения македонских правителей) под властью одного господина. Селевку теперь следовало определить свои отношения с самым западным из этих трех местных княжеств – Вифинским. Ему надо было признать царя Зипойта или объявить его врагом царства и принять соответствующие меры. Он выбрал последнее, как и обязан был сделать любой правитель, надеявшийся завершить македонское завоевание Азии[173]. Из последующих военных действий историк Гераклеи упоминает только о набеге Зипойта на этот город, как на союзный Селевку, – набеге, в котором, как хвалится историк, он наконец получил достойный отпор. И с Митридатом Селевку тоже надо было бы вскоре разобраться – если бы жизнь Селевка продлилась дольше. На момент кончины последнего мир уже начал признавать Митридата в качестве силы, противодействовавшей греческому царю в Азии. Жители Гераклеи начали переговоры с ним, порвав с Селевком[174]. Ни Зипойт, ни Митридат еще не почувствовали на себе власть Селевка, когда все его планы были оборваны рукою убийцы.
Итак, в результате пятидесяти лет македонского правления Малая Азия, вопреки ожиданиям, не оказалась под властью одного сильного и организованного правительства. По сравнению с тем положением вещей, которое было при Персидской империи, никакого заметного прогресса в этом направлении не произошло. Действительно, греческие цари принесли с собой лучшие идеалы; Александр и Пердикка начали сглаживать старые барьеры, но с момента развала империи эти идеалы оставались нереализованными вследствие длительной междоусобной борьбы македонских князей. Поэтому теперь, в 281 г. до н. э., вифинцы и писидийцы все еще не подчинялись контролю извне; старые непокоренные регионы по обеим сторонам великих дорог оставались непокоренными, и северные племена причерноморских областей были не только свободными, но под предводительством своих иранских вождей превратились во внушавшие страх государства. У греческой власти еще не было шансов: сначала она была ограничена в своем движении вперед преждевременной смертью Александра, затем – длительной борьбой между соперниками, затем, когда наконец казалось, что империя стала единой при Селевке, снова ткань ее расползлась, и проблема варварских народов Малой Азии снова встала в своем прежнем виде перед любым, кто теперь хотел бы взять на себя бремя власти над империей.
Греческие города
Теперь мы рассмотрим, как смена режима с персидского на македонский подействовала на греческие города. Они, очевидно, в высочайшей степени были заинтересованы в таком повороте дел, когда варварского царя сменил бы греческий. Самые голубые мечты энтузиастов панэллинского дела, таких как Исократ, казалось, становились реальностью. На самом деле с самого начала в том положении, в котором эти новые правители теперь оказались, было нечто в корне фальшивое и несообразное. Они заявляли, что являются защитниками эллинского дела; им суждено было быть верховными правителями. Эти два понятия были совершенно несовместимы. Великий и ключевой вопрос эллинской политики – независимость многих городов одновременно – нельзя было решить честным образом. «Автономия эллинов» стала уже довольно лицемерной фразой и предметом торговли: ни один грек не мог честно предлагать ее как абсолютный принцип. Даже те, кто нарушал ее на практике, были готовы взывать к этой «автономии», как к чему-то священному, возражая своим противникам: спартанцы против афинян и афиняне против спартанцев; сами персы были вынуждены провозгласить ее при Анталкидовом мире. Автономия азиатских греков, понимавшаяся как их освобождение от ига варваров, была видимой причиной того, что Александр поднял свой меч против Дария. Но, став господином Азии, эллин не меньше, чем сам персидский царь, хотел стать хозяином в собственном доме.
Чтобы понять всю трудность той ситуации, мы должны вспомнить, насколько искренним и серьезным было желание Александра и его наследников сдержать свое слово перед греками. Ими двигало множество соображений. Во-первых, речь шла о материальной выгоде. Города-государства – хотя ни одно из них и не могло, в конечном счете, само по себе справиться с такими силами, какие были в руках великих македонских царей, – ни в коем случае не превратились в ничтожества, с которыми можно было не считаться. У них все еще было гражданское ополчение, как на земле, так и на море, которым они могли воспользоваться. В городских сокровищницах все еще были деньги, на которые можно было нанимать наемников. Действительно было важно, на какую чашу весов бросят свои силы Кизик или Родос. Такие города даже и в одиночку могли оказать серьезное сопротивление. И их важность, конечно, значительно возросла при разделе македонской империи. Даже небольшая прибавка сил у одного или другого претендента играла важную роль. Доброго имени среди эллинов, благодаря которому города стали бы доброжелательными союзниками, стоило добиваться.
И было необходимо завоевать не только города, как политические единицы. Князья, у которых не было больше власти у себя на родине, в Македонии и которые не могли больше призывать свежее ополчение соотечественников-македонцев, чтобы возместить военные потери, такие правители, как Антигон, Птолемей и Селевк, значительно больше стали зависеть от того, чтобы привлекать под свои знамена неверный класс искателей приключений, которые кишели в греческом мире и ставили свой меч на службу тому, кого хотели. Добрая слава среди греков имела огромное значение[175].
Однако помимо таких соображений материальной выгоды добрая репутация среди греков для македонских правителей казалась чем-то таким, что имело независимую ценность. Для них действительно важно было общественное мнение в Греции. Какими бы они ни были практичными, амбициозными и жестокими, эллинские цари все-таки не были чужды приступам сентиментальности. Им нужна была слава. А слава – это когда о тебе говорят в Афинах![176] Единственная литература, в которой они были начитанны, – греческая. Великие мужи прошлого, классические примеры человеческой славы – именно об этих людях они читали еще мальчиками в своих греческих учебниках. Достижения македонского оружия, казалось, теряли половину своего ореола славы, если их не канонизировало греческое перо. И так перед нами разворачивается странное зрелище: греки, после того как власть их республик увяла и древний дух рассеялся, зачаровали новых властителей мира, как позднее они очаровали римлян своей литературой, культурой и именами, которые они унаследовали от своего несравненного прошлого. Почтительная лесть, которую греки в те дни дарили с такой легкой расточительностью, все еще была значима для их завоевателей. Те, кто владел материальной властью, косвенно почитали более тонкую деятельность ума.
Интерес и гордость македонского династа были не менее в том, чтобы считаться защитником эллинизма, чем в том, чтобы быть великим царем. Но как быть и тем и другим одновременно – вот в чем проблема! Царь мог многое сделать для эллинов: он мог защитить их от варварского ига; он мог дарить великолепные подарки греческим городам и греческим храмам; он мог держать выдающихся людей – философов, кондотьеров, литераторов – у себя при дворе; он мог покровительствовать наукам, поэзии и искусству, но действительно позволить греческим городам в пределах своих владений быть отдельными силами с волей, независимой от центральной власти, было, конечно, нельзя. Искренне признать эту невозможность было бы против практики политиков в любой период истории. Обманывать мир – может быть, обманывать и самих себя – полумерами и впечатляющими заявлениями – вот легкий путь. Они могли продолжать говорить об автономии эллинов и объяснять эту фразу так, как предписывали примеры Афин и Спарты. Для человека, получившего греческое образование, было бы не совсем удобно чувствовать себя «поработителем» греческих городов. Македонским правителям на самом деле очень хотелось бы, чтобы греческие города добровольно приняли бы их диктатуру как постоянные союзники. Вот каков был идеал. И поскольку осуществиться в жизни он не мог, естественным для политика ходом было не провозглашать его во всеуслышание, но притвориться, что то, чего они желают, – истина, сохранять внешние формы и быть великодушными на словах. Филипп и Александр всегда старались завуалировать тот грубый факт, что они завоевали европейскую Грецию, изображая себя главнокомандующими, которых-де избрала федерация эллинских городов. Отношения эллинских государств (европейских и азиатских) с македонским царем были всегда с официальной точки зрения союзом[177], а не подчинением.
