Эдвин Роберт Бивен
Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского
Несомненно, двор Селевкидов следил за этой войной с беспокойством. Пока галлы не пересекали море, однако они уже подошли на опасное расстояние. Отряд под командованием Леоннория и Лутария отбился от остального войска до вторжения в Грецию и повернул на восток. Они прошли через Фракию, требуя дани на своем пути. Галлы пробились на Босфор и вторглись на территорию Византия. Тщетно Гераклея и другие союзники Византия посылали ему помощь. Но узкая полоска моря, видимо, оказалась непроходимым препятствием. У галлов не было лодок и навыков для их изготовления, и жители Византия оказались предоставлять им какое-либо содействие. Дальше галлы попробовали перебраться через пролив на другом конце Пропонтиды – Геллеспонт. Они хитростью заняли Лисимахию и захватили Херсонес. Однако здесь селевкидский управитель Антипатр следил за ними с азиатского берега и не соглашался предоставить им возможность пройти без условий. Тогда значительная часть галльской орды вернулась на Босфор под командованием Леоннория; часть осталась с Лутарием противостоять Антипатру[328].
Именно в этот момент Антигон оставил северную лигу, которая все еще конфликтовала с Антиохом. Возможно, обеим сторонам пришло в голову, что этих жутких дикарей можно нанять и использовать против врага. Антипатр начал с ними какие-то переговоры, однако не смог добиться прочной сделки. Никомеду, когда Леоннорий вернулся на Босфор, повезло больше. Галльский вождь согласился заключить договор: в нем он соглашался безусловно повиноваться приказам Никомеда и сделаться орудием лиги[329]. Его отряды немедленно перевезли через Босфор. Между тем Лутарий также захватил несколько судов, в которых прибыли агенты Антипатра. С ними за несколько дней он перевез своих спутников через Геллеспонт – хотел этого Антипатр или нет – и, повернув на север, снова присоединился к Леоннорию. Обитатели Малой Азии вскоре с ужасом узнали, что галаты уже на их земле (278–277 до н. э.)[330].
С такими опасными союзниками лига прежде всего обратилась против Зипойта, у которого, возможно, было какое-то соглашение с селевкидским двором. Область вифинов была предана мечу и грабежу. Галаты унесли все, что можно было сдвинуть с места[331]. Но вскоре они вышли из-под контроля Никомеда и оставили далеко позади разрушенные долины Вифинии. Они не знали ни хозяина, ни закона вне своей орды и поворачивали направо и налево всюду, где вид цветущих земель или деревень провоцировал их аппетиты. Никто не мог чувствовать себя в безопасности; никто не знал, не предстанет ли перед ними однажды жуткое зрелище – могучие воины с севера на знакомых полях.
Образ галата, таким, как его увидели азиатские греки, предстает перед нами в описаниях и во фрагментах их искусства. Мы видим огромные, мощные тела, иногда нагие, иногда одетые в странные одежды – многоцветные рубашки и штаны; на одном плече брошью заколот плед, ожерелья и браслеты из золота, соломенные волосы намазаны жиром, так что стоят торчком на голове, как щетина сатира; огромные щиты, которыми воин мог прикрыть все тело, мечи длиной с греческое копье, пики с широкими железными наконечниками, шире, чем греческий меч. Нам говорят, что у них были мощные голоса, что они громко хвалились и делали странные жесты; о том, что они кидались в битву с нерассуждающим безумием и поэтому, казалось, потеряли чувствительность к ранам; о том, что они безудержно любили вино, и о каких-то безымянных ужасах в их лагерях[332].
Именно в таком облике дети Севера явились двадцать два века назад цивилизованному – то есть эллинскому – миру. Для людей Средиземноморья они казались воплощением грубой, безмозглой силы, которая своей мощью могла на какое-то время одолеть более высокие человеческие качества, но которую «твердая и уверенная доблесть», а также дисциплинированный разум, свойственный характеру эллина[333], должны были в конце концов раздавить или использовать как орудие для своих собственных целей. С одной стороны, как казалось, была просто грубая сила, с другой – ум, и только им одним можно было эффективно направлять силу. Но что, если эти северные расы, в которых кипела телесная жизненная сила, однажды научатся у южан мыслить? Возможно, двадцать два века назад этот вопрос никому не приходил в голову.
Отряд галатов, который попал в Азию, насчитывал, как рассказывают, всего 20 000 человек, и среди них только половина были воинами[334]. Однако сам ужас, который внушало их имя, заставлял подкашиваться ноги у живших в этой стране людей. Их подвижность, умение ускользать от врага и разрушения, которые они причиняли, делали их похожими на рой шершней, который вдруг обрушился на эти земли[335]. О том, как пострадали от них местные крестьяне, мы ничего не знаем. Лишь следы то тут, то там – несколько слов на истертом камне или история, записанная долгое время спустя из уст людей писателями, которых интересовали такие вещи, – хранят какую-то память о муках, которые пережили греческие города. Надпись[336] говорит нам о том, что Эритры платили дань Леоннорию. В Милете была легенда о том, как галаты захватили женщин, которые собрались за стенами города на праздник Фесмофорий, увели всех, кто не мог уплатить запрошенный выкуп[337], и как семь милетских дев покончили с собой, чтобы избежать позора[338]. Сохранились несколько строк поэтессы Аниты из Тегеи[339], вроде бы являющиеся эпитафией трем милетским девам, которые прославились этим. В Эфесе об эфесской девушке рассказывают такую же историю, как о Тарпее в Риме[340]. В Келенах был рассказ о том, что, когда галаты осаждали город, его речной бог Марсий поднял против них потоп, а воздух наполнился таинственными звуками флейт: варвары вынуждены были отступить[341]. В Фемисонии местная история была связана с соседней пещерой. Геракл, Аполлон и Гермес во сне явились магистратам и открыли им, что пещера должна стать местом, где от галатского ужаса спрячется все население[342]. Хотя, скорее всего, в этих легендах много выдумки, они, по крайней мере, показывают нам, что в воображении народа отпечаталось жуткое воспоминание об этих днях ужаса.
На весь вопрос о стране за Тавром, так, как он вставал перед домом Селевка, ощутимо повлияло появление этого нового элемента. Прибытие галатов стало началом новой фазы. До этого мы видели, что власть греков, такая, какой ее воплощали последовательно Александр, Антигон, Лисимах и дом Селевка, всегда обещала эффективно править страной, но ее снова и снова побеждали какие-то с виду случайные обстоятельства: ранняя кончина Александра, война за войной между диадохами, перемена династии. Казалось вполне возможным, что греческая династия преуспеет в этом деле, если только дать ей период спокойствия от внешних затруднений. Но теперь задача стала несравненно более трудной. Необходимым условием ее достижения стало то, чтобы галаты не только были побеждены, но и либо истреблены, либо покорены. Проблема была не в том, что они мешали высшей власти как независимая держава: они не образовывали государства со своей последовательной политикой. Они мешали – так же как правительствам на Востоке в основном мешают такие неассимилированные элементы – тем, что они всегда могли предоставить силы любому противнику этой высшей власти. Все противники, с которыми до этого имел дело дом Селевкидов, все будущие мятежники теперь имели в своем распоряжении неистощимый источник силы, из которого они могли черпать. Это было не новое государство, но огромная масса воинов-наемников, которые встали лагерем в этой стране: теперь галаты, продавая свое оружие то одному нанимателю, то другому – одна часть их селевкидскому царю, другая врагам царя, – поддерживали нестабильное равновесие между конфликтующими державами Малой Азии и мешали утвердиться одному верховному государю.
Для греческих городов результат оказался двусмысленным. С одной стороны, им приходилось страдать от вторжений варваров или платить им дань; с другой, возможности царей урезать их автономию ограничились. В зависимости от того, как они смотрели на эту тему – с той или другой стороны, – они видели в варварах опасность, а в царях – спасителей эллинизма, или же опасность в царях, а варваров считали своими защитниками[343]. Кажется, что вначале преобладал первый аспект: первые дни галльского вторжения были, видимо, самыми худшими – пока новые и новые удары не заставили галатов удалиться вглубь страны; города в это время могли искренне считать, что цари сражаются за их дело против варваров. Затем, когда пробил час и цари приобрели некоторое преимущество, города начали забывать о своих страданиях и стали не без удовлетворения смотреть на врагов-галатов, благодаря которым победы царя оказались неполными.
Ведь Малая Азия, в отличие от Греции, не пыталась снова отбросить чужой элемент, который вошел в ее систему. Галаты пришли в Азию, чтобы остаться. Возможно, еще с первого их появления Антиох направил против них все силы, которыми он мог располагать (ибо людей у него было мало)[344]. У греческих городов также были определенные ресурсы для сопротивления. Встретившись с таким отпором, галаты постепенно были вынуждены положить предел своим бесцельным странствиям и более или менее осесть на определенной территории, ставшей для них своей. Отсюда они все еще могли наносить удары своим соседям, но в то же время они сделали шаг от кочевой жизни к оседлой. Внутренние регионы Фригии, где в разбросанных деревеньках обитали крестьяне, давно привыкли склоняться перед иноземными хозяевами, персами и македонцами: завоевать их было легко. Тут галаты стали устраивать себе дом. Их отряды состояли из людей трех племен или наций: каждое из них заняло свою территорию. Они расположились друг рядом с другом вдоль севера центрального нагорья, вокруг древних фригийских городов и памятников старых азиатских религий. Трокмы завладели самой восточной частью страны с центром вокруг Галиса в Тавии; центр следующего племени, тектосагов, был в Анкире; третьего, толистоагиев[345], – в Пессинунте, где с незапамятных времен с фанатичными обрядами почитали Великую Мать фригийцев. Именно с последним племенем, как самым западным, и приходилось в основном иметь дело грекам[346].
Мы не можем дальше проследить процесс, посредством которого галаты были вынуждены осесть на земле, и не можем сказать, когда или посредством каких шагов приняла свою форму система, описанная Страбоном[347]. Когда галаты впервые прибыли в Азию, ими, как говорит Мемнон[348], руководили семнадцать вождей, из которых первый ранг принадлежал Лутарию и Леоннорию. У Страбона мы видим гораздо более регулярную организацию. Каждое из трех племен было разделено на четыре тетрархии: в каждой тетрархии был свой вождь (τετράρχης); под его властью находились судья (δικαστής), полководец (στρατοφύλαξ) и еще два подчиненных ему полководца (ὑποστρατοφύλακες). Двенадцать тетрархов как коллегия обладали высшей властью над всей нацией; им содействовал Совет из 300 человек, который встречался в определенном святом месте (Δρυνά μετον). Один Совет обладал юрисдикцией в случае убийств; во всех других случаях судебная власть принадлежала тетрархам и судьям. Организация этой орды должна была быть гораздо более слабой, когда она впервые распространилась по Малой Азии.
Дом Селевкидов в те дни играл почетную роль, как защитник цивилизации против галлов. Это была роль, в которой все греческие цари очень хотели блеснуть. Даже Птолемей II, когда ему удалось разобраться с мятежным отрядом галльских наемников, разделил, по словам его придворного поэта, с самим дельфийским богом славу победы над этими «титанами нового времени с дальнего запада»[349]. На такую славу Антиох мог притязать с гораздо большим правом. Его действительно помнили как Сотера – Спасителя или даже (если судить по его культу в Селевкии Пиэрийской)[350] как Аполлона Сотера[351]. Его называли так, пишет Аппиан, поскольку он «изгнал галатов, захвативших Азию»[352]. Этого Антиох не делал, но он одержал одну или больше побед, что, несомненно, повлияло на сдерживание галатских набегов на побережье и принесло облегчение некоторым областям. Его галльская война, судя по всему, была воспета в эпосе Симонидом из Магнезии[353], но бессмертной славы этим он не заработал. Только история о битве, где галатов напугал вид слонов царя, сохранилась в популярном виде у Лукиана.
Ночью перед битвой (так говорит Лукиан) царь увидел сон. Он узрел Александра Великого, который стоял рядом с ним, и затем Александр сам дал ему пароль на следующий день: «Будь здоров!» – обычная реплика при прощании[354]. По мере того как битва продолжалась, сердце у Антиоха упало. В войске галатов было сорок тысяч всадников и огромное множество колесниц (восемьдесят из них с серпами), и против всего этого у него был лишь небольшой отряд, собранный в спешке и в основном легко вооруженный. Однако тактик Теодот Родосский попросил царя не впадать в уныние. У Антиоха было шестнадцать слонов, и Теодот сказал ему поставить их в авангард битвы. Уловка сработала. Ибо когда слоны двинулись вперед, галатские кони обезумели от страха и рванули назад. Колесницы с серпами прорвали свои собственные ряды. Македонцы и греки ринулись в брешь и истребили великое множество галатов. Лишь немногим удалось спастись в холмах. Македонская армия собралась вокруг своего царя и провозгласила его победителем, криками назвав его Каллиником. Однако глаза Антиоха были полны горьких слез. «Какой стыд, люди, – начал он, – все то, что мы пережили в этот день. Нашим спасением мы обязаны шестнадцати неразумным тварям. Где бы мы были без них?» И царь повелел, чтобы на трофее не изображали ничего, кроме фигуры слона[355].
Действительно ли битва была столь великой, как она выглядит в этом эпическом рассказе, – еще вопрос. Но мы вполне можем поверить, что Антиох одержал существенную победу. Однако против такого врага, как галаты, одной победы вряд ли было достаточно, и, каков был успех Антиоха на других театрах войны, мы можем только гадать по репутации, которую он по себе оставил. Как бы то ни было, победы эти отнюдь не были полными. Галаты продолжали быть угрозой для обитателей побережья, и, согласно Ливию[356], не только малые общины, но и правительство Селевкидов в конце концов было вынуждено платить им дань.
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА: АНТИГОН И ПТОЛЕМЕЙ
Едва ли можно составить связный рассказ о правлении Антиоха I после галльского вторжения из имеющихся у нас фрагментарных материалов, однако общие линии его политики все-таки можно различить. Как в Малой Азии, так и в соседних царствах вторжение галлов стало концом эпохи. Хаотическая борьба между пятью македонскими династиями завершилась. Два македонских царства с прочными границами теперь стали основными иностранными державами, с которыми приходилось иметь дело дому Селевка. После беспорядков, последовавших за гибелью македонского царя Птолемея Керавна, династии Антипатра и Лисимаха исчезают со сцены, в то время как Птолемей, сын Лисимаха, и Антипатр, внук старого Антипатра, на мгновение появляются среди недолговечных монархов[357]. Затем Антигон Гонат нанес удар из Центральной Греции и постепенно подчинил все враждебные элементы в Македонии – враждующие партии и орды галлов.
К 276 г. до н. э. он предстал перед миром как признанный царь македонской родины. Цель, которой тщетно добивался первый Антигон, достигнута его внуком. Дом Антипатра исчез, хотя, может быть, благодаря своей матери Филе Антигон мог претендовать, что представляет и его – как и те цари из династии Селевкидов, которые происходят от дочери Филы, Стратоники[358]. Дом Лисимаха также погиб. Предполагали, что Птолемей, сын Лисимаха, чья дочь была назначена верховной жрицей селевкидской царицы в Малой Азии примерно тридцать лет спустя, – тот самый человек, который в течение нескольких дней некогда был царем Македонии.
Отныне дом Антигона укоренился в Македонии, как и дом Птолемея – в Египте, а дом Селевка – в Азии. Этим трем державам было суждено теперь играть ведущую роль в странах Восточного Средиземноморья в течение всего III в. до н. э., пока все отношения не изменились в силу того, что эти державы были вовлечены во все расширяющуюся сферу влияния Рима.
Если эти государства группировались в два противостоящих друг другу лагеря, то оказывалось, что два из них должны были сойтись вместе против третьего. Соответственно, в течение всего этого периода мы находим близкое взаимопонимание между домами Селевка и Антигона против Птолемеев, с которыми один из них (если не оба сразу) постоянно воевали.
Они, как мы уже видели, были связаны личностью царицы Стратоники. Начало этого периода дружбы отмечено еще одним браком. Дочь, которую Стратоника, перед тем как ее передали Антиоху, родила Селевку, теперь вступила в брачный возраст. Ее назвали Филой в честь бабушки по материнской линии – дочери Антипатра. Вскоре после того, как ее дядя Антигон утвердился на македонском троне, ее отослали в Македонию, чтобы она стала его женой. На этой свадьбе, очевидно, блистала толпа прославленных философов и поэтов, которых созвал царь-стоик: в этом обществе особенно ярко блистал Арат из Сол[359].
Птолемей II Филадельф занимал сильную позицию, которую оба его брата-царя считали угрозой для себя. В Египте у него была территория, которую, как показал опыт, можно было оборонять от любой атаки и которая, благодаря своему природному богатству и положению на перекрестке мира, приносила ему огромный доход; при этом ее ограниченная площадь позволяла гораздо большую централизацию, обходившуюся куда дешевле, чем на широко раскинувшихся пределах Селевкидов. Однако если бы его власть была ограничена Египтом, то другие царские дворы могли бы счесть его безобидным. Враждебность у них вызывал его огромный флот. Как морская база на Восточном Средиземноморье Египет в условиях того времени не имел себе равных. Ему хватало одной гавани в Александрии, а остальной берег был защищен лагунами.
Лес, необходимый для строительства флота, египтянам приходилось добывать извне, однако и зависимый остров Кипр, и Южный Ливан, и побережья Малой Азии предоставляли Птолемею обширные запасы. Ни Селевкиды, ни Антигониды не могли спокойно смотреть на державу, которая создала морскую империю, распространила свое влияние по всем берегам и островам Леванта и вмешивалась в политику Греции и Ионии.
Сейчас уже невозможно проследить этапы приобретения домом Птолемеев его заморских владений. Начало этому положил уже первый Птолемей. Птолемей Сотер в конце концов снова присоединил Кипр около 294 г. до н. э. и привел кикладскую конфедерацию под свой протекторат[360]. Несомненно, что именно во время войны с Антиохом Птолемей II завоевал основное количество опорных пунктов по побережью Азии. Непосредственная причина войны между двумя царствами покрыта мраком. Отношения между ними во время восшествия на престол Антиоха были дружескими: их регулировал известный договор, составленный при Селевке. Судя по всему, нарушение status quo имело место именно со стороны Антиоха.
Одну из своих дочерей, получившую в честь своей бактрийской бабушки имя Апама, Антиох выдал за Мага, сводного брата Птолемея, который управлял в качестве царского наместника провинцией Киренаика[361]. Через некоторое время после вторжения галлов[362] Маг объявил себя независимым правителем и стал относиться к Египту враждебно. Вскоре Антиох отказался от нейтралитета и обратил свой меч против Птолемея, заключив союз со своим зятем[363].
Такова последовательность событий в очерке Павсания, но по поводу их действительной связи, всяких сопровождавших их закулисных махинаций, мы можем только догадываться. Мы не знаем, кому принадлежала инициатива разрыва с Египтом – Антиоху или Магу. В любом случае, для того чтобы пойти на разрыв с Птолемеем, у Антиоха должны были быть более эгоистические причины, чем сочувствие к мужу дочери, и вполне может быть так, что Апама приехала в Кирену, чтобы подстрекать к мятежу.
Начало вражды между Антиохом и Птолемеем засвидетельствовано вавилонскими надписями 38 г. эры Селевкидов (октябрь 274 – октябрь 273 до н. э.)[364]. Последствия этого сильно ощущались в стране за Тавром: на ее берега Птолемей мог в силу своего господства на море бросить свои армии или, во всяком случае, банды пиратов[365]. В этой войне ни один из противников не смог затронуть жизненно важные точки другого, и она тянулась и тянулась – с перерывами и местными стычками, покуда уже не стала казаться привычным состоянием дел.
Для дома Селевка это значило новое затруднение в проблеме областей за Тавром. Теперь вдобавок к мятежам в самой стране появился внешний враг, который давил извне. Именно с таким затруднением столкнулся дом Ахеменидов, когда его стали атаковать европейские греки. Это вынудило их надолго оставить берега, где жили азиатские греки, и дом Селевка теперь обнаружил, что его власть над побережьем становится все более непрочной и непостоянной. Конечно же, Птолемей мог использовать старый призыв к автономии эллинов против того, кто в данный момент господствовал в регионе.
Попытаться составить хронологию такой войны – множество местных конфликтов, укрепления, переходившие из рук в руки, партии в городах, переходившие то на одну, то на другую сторону, – было бы, наверное, трудно, даже если бы все факты были у нас на руках. При имеющихся обстоятельствах все, что мы можем сделать, – указать на следы правления Птолемеев вдоль побережья. Нашим главным повествовательным источником, к несчастью, здесь является придворный поэт, речи которого нельзя воспринимать слишком серьезно. Когда Феокрит говорит, что Птолемей
И повеленья свои памфилийцам, бойцам киликийским,
Он посылает, ликийцам, карийцам, отважным в сраженьях…[366] —
это вряд ли значит что-то большее, чем то, что гарнизоны Птолемеев были размещены в укрепленных местах вдоль южного берега – в таких местах, как Селинунт и Коракесий, – и что многие города Ликии и Карии вошли в союз Птолемеев.
Если начать с Востока, с Суровой Киликии – это был, как считали древние, конец горной цепи Тавра, – борьба между Селевкидами и Птолемеем оставила свои следы в названиях прибрежных городов. Близ реки Лам, после которой, как считалось, к западу и начиналась Суровая Киликия[367], мы слышим об Антиохии[368]. Затем есть Селевкия на Каликадне (современный Силифке), где между горами и морем еще было место для большого города – основанного, согласно местной легенде, самим Селевком Никатором[369]. Дальше идут города Птолемеев – Береника[370], названная в честь жены первого или третьего Птолемея, и Арсиноя[371], названная в честь Арсинои Филадельфы, сестры и жены Птолемея II, которая также была супругой Лисимаха, а может быть, и в честь сестры-жены Птолемея IV. Затем опять перед нами селевкидский город – Антиохия близ Крага[372].
Перейдя к Памфилии, мы опять с самого начала видим Птолемаиду[373], а затем снова на долине у устья Евримедонта встречается Селевкия[374].
В Ликии влияние Птолемеев, как кажется, особенно укоренилось. Патара, город-гавань Ксанфа, был расширен Птолемеем и превратился в еще одну Арсиною, хотя в этом случае, когда ее первый муж назвал в ее честь не что-нибудь, а сам Эфес, имени царицы пришлось соперничать со слишком знаменитым именем, и оно не закрепилось за этим городом[375]. Владение Патарой, возможно, предполагает власть над всей ликийской конфедерацией[376]. Иероним называет Карию среди владений Птолемея II[377]. Города более карийские в строгом смысле этого слова, лежавшие внутри страны, были, как мы увидим, под властью Антиоха, но мы можем доказать, что основными греческими городами на берегу и некоторыми на прилегающих к нему островах владели Птолемеи. Мы видим, что в Кавне была стоянка флота Птолемеев вскоре после брака Птолемея и его сестры Арсинои (до 274 до н. э.)[378]. Кос, вместе с алтарем на Триопийском мысе, религиозный центр Дорийского союза, пользовался особым вниманием Птолемея, как и подобало месту, где он родился[379]. В Галикарнасе о господстве Птолемеев говорят надписи[380].
Ионийские города Антиоху I, судя по всему, удалось в целом удержать. Самос был действительно приобретен Птолемеем за некоторое время до 274 г. до н. э.[381]: это дало египетским флотам важную гавань в Эгейском море; даже находившемуся на материке Милету, несмотря на все те милости, которыми осыпал его дом Селевка, пришлось уступить превосходящей силе египетского царя. Пришел тот день, когда подобострастный демос стал почитать в Бранхидах дом Птолемея[382]. В соседней Гераклее о восхождении дома Птолемеев также говорит надпись, которую относят к правлению Птолемея II[383]. Однако к северу от Латмийского залива мы уже не находим свидетельств власти Птолемеев до того времени, когда на трон Селевкидов взошел Антиох II. В одной надписи[384], которая должна быть создана позднее 269 г.[385], Ионийский союз обращается к селевкидскому двору[386].
То, что завоевания Птолемеев остановились на Латмийском заливе, несомненно, было обусловлено действиями царя из династии Антигонидов. В 272 г. до н. э. или вскоре после этого[387] Антигон вступил в войну, и его флоты оказались более чем равными армаде Птолемея. Его великая победа при Косе[388] создала баланс власти в Эгейском море, единственным властителем которого до этого был Птолемей. Такое разделение, естественно, ослабило давление сил Птолемеев в Малой Азии.
ПРАВЛЕНИЕ ПЕРВЫХ СЕЛЕВКИДОВ В МАЛОЙ АЗИИ
Теперь мы обратимся от анализа того, как на Малую Азию повлияли международные отношения селевкидского двора, к тому, что можно узнать о действиях селевкидского правительства внутри страны.
Возможно, тот факт, что скорее Малая Азия, а не Сирия или Восток представляются нам (до периода после Магнесии) основной сферой деятельности Селевкидов, связан не только с тем, что та часть истории Селевкидов, которая касалась греков, имела больше шансов быть записанной. Вполне можно считать, что именно эту часть своих владений селевкидские цари считали наиболее ценной. Никогда не было бы так неуместно называть эту династию «сирийской», как при ее первых царях. Мы даже не можем считать, что Антиохия на Оронте в то время в какой-то степени превосходила столицы Запада и Востока – Сарды и Селевкию в Вавилонии[389].
Сарды еще со времен Лидийского царства занимали позицию столицы страны к северу от Тавра. Они всегда были главной резиденцией власти, правившей внутренними районами страны – будь то персидской или македонской, – если только не считать, что при Антигоне их затмила фригийская столица, Келены. Во время правления Селевкидов к Сардам вернулось их прежнее достоинство. Именно здесь держали правительственные архивы[390]. Из варварского город превратился в эллинский[391].
В отсутствие царя правитель Лидии осуществлял общее управление всей областью за Тавром[392].
Что касается сатрапий, на которые это владение было разделено при Селевкидах, то полных данных об этом у нас нет. Согласно системе, которую Александр перенял от персов, их должно было быть шесть: Великая Фригия, Геллеспонтская Фригия, Лидия, Кария, Ликия и Каппадокия. Из них существование только двух при Селевкидах подтверждено документально – Геллеспонтской Фригии[393] и Лидии[394]. Есть также упоминание о еще одной сатрапии – судя по всему, о Великой Фригии[395].
Нет никаких причин предполагать, что Селевкиды, продолжая удерживать территорию Карии, Ликии и Каппадокии, изменили уже существовавшую систему[396].
В то время как официальным названием провинции оставалось «сатрапия», управитель в официальных документах носит греческий титул стратега[397]. В народном языке его продолжали называть сатрапом[398]. Он был посредником во всех отношениях между центральной властью и провинцией. Именно ему царь адресовал свои рескрипты, которые стратег, в свою очередь, передавал подчиненным ему чиновникам, занимавшимся их исполнением[399].
Мы очень мало знаем о чиновниках низшего ранга, которые, собственно, и составляли правительственную машину в Малой Азии при Селевкидах. В каждой сатрапии, судя по всему, был особый контролер финансов (ὁ ἐπὶ τῶν προσόδων)[400]. В недавно опубликованной надписи упоминается oikonomos: здесь его обязанность – передавать местному чиновнику приказ, полученный стратегом от царя; приказ касался отчуждения части царского домена[401]. В той же надписи этот местный чиновник именуется «ипархом». Это слово, конечно, в устной речи имело достаточно туманный смысл: оно обозначало любого, кто управлял, будучи подчиненным кому-то другому; его даже использовали как перевод персидского «сатрап»[402]. В официальном языке «ипарх» означал управителя одного из небольших районов – «ипархий», на которые была разделена сатрапия[403].
Вот практически все, что мы знаем о схеме управления. В каком же отношении состояли различные элементы, составлявшие население, к власти Селевкидов?
МЕСТНЫЕ ПРАВИТЕЛИ И АНТИОХ I
В первую очередь мы видим, что теперь север полуострова был окончательно оставлен. Местные династии, дома Митридата, Ариарата и Зипойта – они и галатские племена теперь безраздельно властвовали тем, что лежало к северу от центрального нагорья.
Из двух княжеств персидского происхождения вскоре более значимым показало себя княжество Митридата. В 281 или 280 г. до н. э.[404] Митридат уже именовал себя царем и чеканил золотые монеты – это был признак абсолютной независимости. Ариарат не осмелился ни на то ни на другое. Судя по всему, царство Митридата первым стало блистать своим эллинизмом: действительно, его отец и дед в IV в. до н. э. были пламенными филэллинами и получили почетное гражданство Афин[405]. Территория, которой он теперь управлял, граничила с греческими городами – такими как Трапезунд и Синопа, и Митридат был в дипломатических связях с Гераклеей.
С другой стороны, княжество Ариарата лежало на отшибе и казалось каким-то старомодным. Ариарат II продолжал чеканить монеты с арамейской легендой[406]. Его двор был местом, куда не заходили странствующие греческие интеллигенты, которых можно было найти при любом другом дворе[407]. По контрасту он, видимо, казался каким-то до странного тихим местом. По его семейным хроникам у нас создается впечатление первобытного уюта, покуда селевкидские царевны не явились, чтобы внести раздор в этот дом, принеся с собой дух более сложной и менее добродушной жизни. Единственное, что мы знаем о том, какую роль каппадокийский двор играл в истории на протяжении ста лет, – то, что он был местом, где беглые царевичи из династии Селевкидов могли лучше всего укрыться от мира.
