Эдвин Роберт Бивен
Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского

Театром войны стала Малая Азия. О передвижениях войск нам ничего не известно. Предшествовали ли решительному сражению или следовали за ним захват Сард Селевком^[74], Котиэя в Фригии Александром, сыном Лисимаха^[75] – мы не знаем. Само место этого сражения точно не известно; удобнее будет назвать его, следуя Евсевию^[76], битвой при Корупедионе, долине Кор, но где эта долина, мы сказать не можем^[77]. Однако результат сражения нам известен. Лисимах пал. Беженец из Гераклеи, бывший на службе у Селевка, нанес ему смертельный удар своим копьем. Вдова Агафокла хотела, чтобы победитель оставил тело непогребенным, однако ее смягчил Александр, получивший разрешение унести его (весна 281 до н. э.). Гробница Лисимаха многие века была хорошо видна между городками Пактия и Кардия на Херсонесе.

Селевк видел, как погиб его последний соперник. Несомненно, фактическое овладение царством Лисимаха должно было потребовать много времени. Размещенные по всему царству гарнизоны, правительства в различных городах могли не принять победителя немедленно. Но у Лисимаха не было наследника, способного оказать серьезное сопротивление. И во многих местах одной новости о сражении при Корупедионе было достаточно, чтобы опрокинуть существующий режим. События в Эфесе, возможно, показывают, что могло происходить во многих городах. Здесь проживала Арсиноя, царица, супруга Лисимаха, когда пришли новости о битве. Весь город немедленно взбунтовался, приверженцы Селевка (οἱ σελευκίζοντες) захватили управление, и Арсиное едва удалось спастись, переодевшись. Уже потому, что он сверг западного царя, Селевк считал Запад своим. Итак, мечта, которая была побудительным мотивом во всех войнах последних сорока лет, – мечта, преследуя которую погибли Пердикка, Эвмен и Антигон, – наконец осуществилась! Все царство Александра от Греции до Центральной Азии и Индии оказалось в руках Селевка, за исключением одного лишь Египта, и претендент на египетский трон по естественному праву находился у него на содержании. Что касается Египта, то он мог сделать притязания Птолемея Керавна достаточным предлогом для вмешательства, и действительно нам говорят, что он собирался завершить свою работу, поступив именно так.

И теперь, когда Селевк достиг вершины своих стремлений, сердце его обратилось к земле, где он родился. Может быть, это было потому, что его величие, как последнего из равных ему, было таким одиноким, что его привлекали мысли о прошлом; может быть, в его старом доме были еще лица, которые он мог узнать. Говорят даже, что он собирался отказаться от всего своего азиатского царства на остаток своих дней, оставив себе лишь царство своего народа. Он «с воодушевлением» (ἠπείγετο), как говорит Павсаний, отправился в Македонию. Однако Судьба, которая дала ему так много, отказала в этом последнем желании. Его положение не оставляло места для какой-либо мелкой независимой державы. Эта мысль, естественно, была неприятна человеку, питавшему такие амбиции, как Птолемей Керавн. Керавн был человеком, в котором не имелось и следа ни человечности, ни благодарности. Он видел, что это огромное средоточие власти покоилось пока на одном шатком основании – личности самого Селевка. Если убрать его, то все здание должно было рухнуть, и у мелких людишек снова появится шанс урвать себе кусок. Вывод был очевиден. Керавн снова вернулся к старым интригам; его заговоры разрослись по всей армии царя.

Селевк пересек Геллеспонт и перебрался в Европу (лето 28 до н. э.). Основная часть его войска сопровождала его и была расквартирована в Лисимахии. В каком-то месте неподалеку от города, рядом с дорогой, находилась куча необработанных камней. Традиция именовала ее Аргосом и утверждала, что это алтарь, воздвигнутый давным-давно аргонавтами или же войском Агамемнона. Проезжая мимо, старый царь заинтересовался этой историей. Он повернул своего коня, чтобы посмотреть на Аргос. Лишь несколько придворных последовало за ним. Одним из них был Птолемей. Пока Селевк осматривал памятник и слушал легенду о давних героических днях, Птолемей подошел сзади и убил его. Затем убийца вскочил на коня и поскакал в лагерь под Лисимахией.

Глава 7
Проблемы Малой Азии

ВСТУПЛЕНИЕ НА ПРЕСТОЛ АНТИОХА I

Убийство Селевка осуществило надежды Птолемея Керавна и вернуло хаос. Снова империя, которая уже готова была обрести единство, оказалась без головы. Действительно, в отличие от Александра, Селевк оставил полностью взрослого наследника, но к тому времени, когда курьеры, проскакав по Азии, рассказали об этом в Вавилоне, за наследство уже схватились другие руки. Армия была потеряна. Когда Птолемей внезапно появился в лагере под Лисимахией с диадемой на голове, в сопровождении царской гвардии, основная масса войска была полностью застигнута врасплох. Птолемей хорошо подготовил почву. Он уже привлек на свою сторону многих офицеров. Армия, ошеломленная, лишенная командира, примирилась со свершившимся фактом. Она предоставила себя в распоряжение убийцы.

Антиох, сын Селевка, обнаружил, что вместо того, чтобы мирно вступить в свое великое наследство, он мог только ожесточенной борьбой надеяться собрать царство из осколков. Многие факторы говорили в пользу царевича, на долю которого выпала эта задача. Во-первых, он прочно удерживал восточные провинции. Его мать, как можно вспомнить, принадлежала к иранскому племени, и эти народы, естественно, должны были держаться царя, который по крови наполовину был одним из них. Возможно, через его мать многие знатные особы Ирана были его родичами. Фактически в качестве соправителя отца последние двенадцать лет (293–281 до н. э.) он пребывал на Востоке; и это должно было не только утвердить то влияние, которым он был обязан своему рождению, но и близко познакомить Антиоха с местными условиями. Это также подготовило его к практике государственного управления. Опять-таки, он имел и определенный военный опыт. В битве при Ипсе он, юноша, которому тогда было чуть больше двадцати, померялся силами с самим Деметрием Полиоркетом; и он не мог пробыть правителем Ирана в течение двенадцати лет, не будучи вынужденным сражаться с непослушными племенами, которые делали горы и пустыни опасными для путешественников. Затем он владел Вавилонией, самой богатой провинцией империи. Возможно, в этом конфликте его материальные средства были больше, чем у любого другого правителя (может быть, за исключением Птолемея в Египте).

Таковы были выгодные для него моменты на Востоке, но они были у него и на Западе. Для греческих государств на побережье Селевк явился освободителем от тирании Лисимаха; их сердца были преданы его дому. В любом случае они могли были быть склонны в большей степени благоприятствовать тому правлению, которое все еще было «в перспективе», чем тому, которое они уже хорошо узнали. Вскоре мы рассмотрим (насколько нам это известно), как именно они действовали в этот момент.

Все эти обстоятельства в конечном счете должны были работать на Антиоха, но они не уравновешивали текущих неудобств его положения. Во-первых, его застали врасплох далеко от места действия; с самого начала он был выбит из колеи. Во-вторых, дезертирство значительной части имперской армии на какое-то время заставило его отчаянно нуждаться в людях. Однако он быстро нанес удар, поторопившись на Запад, и так началась первая из всех войн за восстановление империи Селевка.

Для нас на эту борьбу опустилось темное облако. История в основном забыла о ней. Мы видим лишь туманные проблески армий, которые проходили по всей Западной Азии, и осознаем всю смуту, которую принесли с собой начавшиеся войны. Однако мы можем понять, насколько массивной была задача, которую принял на себя дом Селевка, – удержать под одним скипетром, против всех сил, ударявших по нему снаружи, сил, которые были мощнее всех, когда-либо нападавших на империю Ахеменидов до прихода Александра, против всех элементов разрушения, точивших его изнутри, огромное здание, построенное Селевком Никатором. Это был сизифов труд. Империя, великолепное создание человеческого гения, не имела природной жизненной силы. Ее история с того момента, когда она перестала чувствовать над собой руку основателя, – это история упадка. Это был «больной человек» с самого рождения. Создание империи заняло несколько славных лет правления Селевка Никатора, ее распад – последующие два с четвертью века. Частично восстанавливавшаяся снова и снова, она почти немедленно переживала новое разрушение. Реставрации становятся все менее и менее полными. Однако она совершила великий труд, распространяя и защищая эллинизм на Востоке до прихода Рима.

Естественные расколы империи, трещины, которые при любом ослаблении центральной власти так легко могли превратиться в зияющие пропасти, следовали географическим границам. От Северной Сирии западные провинции были отрезаны линией Тавра; на востоке пустыня отделяла ее от мест, где развивалась ассиро-вавилонская цивилизация, и за ними снова горная стена Загроса ограждала Иран. Удерживать эти географически раздельные единицы из одной базы стало постоянной проблемой. Долгая борьба за каждую из них имеет более или менее отдельную историю. В последующих главах мы планируем проследить историю борьбы за Малую Азию – транставрский вопрос, если можно использовать современное выражение, – до вступления на престол Антиоха III, царя, при котором он был наконец решен (281–223 до н. э.).

МАЛАЯ АЗИЯ

Удобнее будет называть регион, о котором здесь пойдет речь, Малой Азией, хотя это его название вошло в употребление только многие годы спустя после того, как Селевкиды ушли со сцены^[78]. Для них это всегда была «страна за Тавром» или «по эту сторону Тавра» – в зависимости от точки зрения говорящего^[79]. Длинный полуостров, омываемый Черным, Эгейским и Кипрским морями, Малая Азия образовывала один из главных регионов античного мира с собственной физической географией, этнографией и историей. Внешне это нечто вроде миниатюрного Ирана. И тот и другая – нагорья, связанные с запада и востока соответственно с горными цепями Армении. В обоих центральная пустынная зона окружена холмистой местностью, которая питает реки. Но есть и одна существенная разница. На противоположном от Армении конце Иранское нагорье заперто негостеприимным миром Центральной Азии, в то время как Малая Азия с западной стороны спускается к приветливому Эгейскому морю, переходя в ряд теплых, влажных долин и богатых наносных равнин. По своему размеру она не соответствует Ирану, но, хотя по сравнению со своим огромным соседом Малая Азия кажется на карте совсем ничтожной, этот угол империи вызывал интерес эллинистических правителей так, как никогда не удавалось Ирану. Во-первых, он образовывал мост между Азией и их родиной; их сердца всегда были обращены к западу. Во-вторых, для грека он был полон исторических воспоминаний; именно Азию знали их отцы, когда Иран был еще неведомым миром; ее названия были знакомы греку с детства: Илион, Сарды, Гордий; все эти места занимали большое место в греческих преданиях, как престолы древних варварских княжеств и место, где разворачивались войны героев. И наконец, эллинизм уже прочно укоренился там; греческое влияние достигло ее наиболее цивилизованных племен – карийцев и ликийцев; ее западный берег был столь же греческим, как сам Пелопоннес: его занимал целый ряд греческих городов, которые мало чем уступали Афинам богатством, культурой и древней славой.

В течение долгой истории, важной частью которой она была, Малая Азия никогда не была в политическом или национальном отношении единым целым. Не существовало малоазиатского народа. С глубокой древности бродячие племена со всех концов стремились туда, еще больше запутывая ее пеструю племенную смесь. Она задавала этнографам – как древним, так и современным – загадку, в которой было свое очарование: ее никогда нельзя было разрешить. Господствующие ее языки, судя по всему, принадлежали к арийской семье; есть серьезные основания полагать, что племена северо-западного региона Малой Азии – фригийцы, мисийцы и вифинцы – были родственны фракийцам на европейском берегу. Никогда не было азиатского царства или империи, такого как египетское или ассирийское и иранское. Возможно, если бы у династии Мермнадов в Лидии было время, она могла бы создать такую империю. Однако она преждевременно столкнулась с растущей мощью Персии и была разбита. С тех пор над всей Малой Азией с ее беспорядочным смешением народов, языков и религий воцарилось господство одного чужеземного племени – иранского Великого Царя.

ПРАВЛЕНИЕ ПЕРСОВ

Местные племена

Однако персидской власти в Малой Азии приходилось много работать, чтобы удержаться на плаву. Она столкнулась с тремя большими трудностями. Одну из них представляли местные племена. Фактически персидское покорение Малой Азии оказалось весьма неполным, согласно нашим стандартам в этом отношении. Как и с остальной частью империи, власть центрального правительства никогда не отходила далеко от больших дорог. Горные племена продолжали вести свой старый образ жизни и повиновались своим наследственным вождям, иногда лишь будучи вынужденными давать людей или дань Великому Царю. Степень их независимости колебалась согласно обстоятельствам текущего момента, энергии соседнего сатрапа и их собственной возможности к сопротивлению. Иногда правительство пыталось «спасти лицо» и свой карман, признав местного князька сатрапом империи в обмен на надлежащие выплаты дани. Однако такое положение вещей было, как мы уже говорили выше, вполне обычно для азиатских империй.

Восточная и северная части страны за Тавром персам были известны как Катпатука, название, которое греки превратили в Каппадокию. Регион, который так именовали, охватывал восточный отрезок бесплодных центральных нагорий и пояс горных районов, одетых в леса, усеянных реками, который находится между этими горами и Черным морем. Его изначальные обитатели принадлежали ко всевозможным ветвям разных племен. В древние дни Ассирии двумя великими племенами здесь были Мешех и Тубал из нашей Библии, и остатки их все еще удерживали свои позиции в этой стране против тех, кто пришел позже; грекам они были известны как мосхи и тибарены. Под властью персов чужеродная иранская аристократия, как священническая, так и мирская, обосновалась и стала господствовать по крайней мере над наиболее близкой частью Каппадокии: эти великие «бароны» и «прелаты» обитали в своих замках и укрепленных городках среди подчиненных им народов, подобно норманнам в Англии^[80]. По отношению к этим пришельцам старые жители занимали место крепостных: они обрабатывали свои участки, рубили дрова и носили воду поколение за поколением^[81]. Мы никогда не слышим о каком-либо мятеже среди каппадокийских крестьян. Фактически все сообщения персидского двора с побережьем Эгейского моря через Киликийские Ворота должны были проходить через Каппадокийское плато, а одна или другая из дорог, проходивших через них, всегда была одной из основных артерий империи^[82]. Но в более отдаленных частях провинции, среди гор и вдоль северного берега положение вещей было совсем иным. Здесь правительство Великого Царя было лишь призраком, если не меньше. Даже в той части Тавра, которая смотрела на Киликию, в катаонских нагорьях, были кланы, которые не знали никаких законов, кроме своих собственных^[83]. Вдоль черноморского побережья греческие писатели опять-таки дают нам перечень независимых племен^[84]. Ксенофонт, когда проходил там в 400 г. до н. э., оказался совершенно вне сферы персидского влияния. У устья Галиса прибрежное население становилось по преимуществу пафлагонским, и к западу от Галиса Пафлагония как таковая доходила до Парфения^[85].

Пафлагонцы были варварами того же типа, что и их соседи, но они все же сделали шаг в направлении национального единства. К востоку от Галиса в 400 г. до н. э. был лишь хаос мелких племен, каждое из которых следовало своей собственной воле, но среди пафлагонцев уже появились сильные люди, которым удалось сколотить из них нечто вроде единого целого. Даже как военной силой пафлагонским княжеством не следовало пренебрегать; они предоставляли прекрасный тип варварской кавалерии^[86]. Их вождь Корил открыто пренебрегал приказами Великого Царя^[87]. Официально он был, как это обычно делалось, признан сатрапом царя^[88]; при дворе говорили, что над пафлагонцами нет персидского сатрапа по милости царя, ибо они присоединились к Киру по собственной воле^[89].

Отис, наследник Корила, был столь же упрям (393 до н. э.)^[90]. Примерно пятнадцать лет спустя (около 378 до н. э.)^[91] пафлагонский князь Тий (Туис) был захвачен необыкновенно способным сатрапом Каппадокии Датамом, и на какое-то время в Пафлагонии слово царя все же стало законом^[92]. Важность этой страны для персидского правительства проистекала в основном из того, что по ее территории проходила торговая дорога, которая выходила на Черное море у греческого города Синоп – великого рынка северного берега. Независимая Пафлагония отсекала персов от этих врат в свое царство. И после пленения Тия страна, по крайней мере до некоторой степени, осталась в руках персидских сатрапов. Датам осадил сам Синоп около 369 г. до н. э.^[93] и завоевал Амис^[94]. Обнаружены монеты синопского типа, на которых начертано его имя по-гречески^[95]. Другие, того же типа, но, очевидно, несколько более поздние, несут на себе официальным арамейским шрифтом имя, которое, как кажется, должно выглядеть как ‘Абд-сусин (עבדססנ). Считается, что эти монеты были отчеканены наследником Датама, возможно, его сыном, которого Непот называет Сисином^[96]. Другие, также синопские, имеют на себе имя Ариорат (Ариарат)^[97]. Последний, несомненно, тот самый Ариарат, который по приходу Александра был назначен в северную и горную часть каппадокийской провинции далее к востоку. Его замок, судя по всему, находился в Газиуре в долине Ириды^[98], и он чеканил монеты с фигурой и именем местного Ваала (Ба‘ал-Газир)^[99]. Насколько Ариарат был независим от центрального правительства – вопрос спорный; в любом случае он был иранским князем, и его присутствие в Пафлагонии и Северной Каппадокии показывает, что в эти регионы уже в последние дни ахеменидской империи проникла если не власть Великого Царя, то в любом случае – персидское влияние. С политической точки зрения пафлагонцы, видимо, не находились под властью Ариарата в 336 г. до н. э. Они снова прекратили платить дань^[100] и как независимая нация посылали послов Александру^[101].

За Пафлагонией, в северо-западном углу полуострова, темные сосновые леса и горные пастбища, находившиеся над входом в Черное море, удерживали два родственных племени, которые были известны грекам как фины и вифинцы. Иногда о них говорят, называя их вторым из этих имен, как о едином народе. Они были фракийскими иммигрантами с противоположного берега, и у них были те же характеристики, что и у их европейских кузенов, – дикая смелость и яростное самозабвение в безумии религии и войны. Страх перед ними мешал грекам устраивать поселения на их берегу от Калхедона до Гераклеи, и горе было моряку, который вынужден был сойти там на берег!^[102] Греки, со своей стороны, прибегали, когда могли, к страшным репрессиям. В 416 г. до н. э. калхедонцы заручились помощью Византия, наняли фракийских купцов, чтобы переиграть вифинцев в их собственной игре, и совершили набег на их страну, который запомнили надолго из-за жестокостей, которыми он был отмечен^[103].

Вифинцы, как и пафлагонцы, нашли себе вождей, которые могли собрать под единым руководством те стихийные силы, которые существуют в грубых и неукрощенных племенах. Во второй половине V в. до н. э. вождь по имени Дидалс, судя по всему, занимал в Вифинии примерно то же положение, что и Корил в Пафлагонии. В 435 г. до н. э. город Астак в Пропонтиде был заново основан как колония Афин^[104]. По своему положению он вполне мог бы занять ведущее место в прибрежной торговле, но до того времени эти выгоды нейтрализовались хроническими военными действиями, которые он был вынужден вести со своими соседями-вифинцами. Город падал все ниже и ниже. Однако после своего нового основания он быстро достиг нового процветания. И в основном это было вызвано (как нам дают понять) разумной политикой Дидалса, который примерно в то время прибрал к рукам своих диких соотечественников и увидел, что для него выгодно защищать греческие города на берегу. Вифиния стала осознавать себя как новорожденное государство и понимать, как извлечь из этого пользу^[105]. Насколько далеко простирались успехи Дидалса в том, чтобы привести вифинцев под свою единую власть, мы не знаем; есть свидетельства о раздоре между племенами в 409 г. до н. э.^[106] Однако Дидалс основал династию, которая во все времена служила ядром национального царства. И его дому повезло больше, чем соседнему, пафлагонскому. Силу последнего персидский повелитель смог сломить, однако Дидалс и его наследники оказались ему не по зубам. Вифинцы были постоянной помехой для сатрапа Геллеспонтской Фригии, к зоне власти которого они номинально принадлежали. Хотя Фарнабаз мог объединиться с ними для противостояния общему врагу, такому как десять тысяч воинов Ксенофонта^[107], он, как правило, считал их царство враждебной территорией, которую он был рад увидеть разоренной^[108]. Династия Дидалса пережила все превратности судьбы ахеменидской империи; она пережила и саму империю, и в последнем веке до Рождества Христова, когда все лицо мира изменилось и миром стали владеть державы, о которых Дидалс никогда и не слыхал, его династия все еще продолжала править – пережиток древних времен у Боспора.

Мы уже видели, что вся горная страна на севере Малой Азии от Фасиса до Боспора была регионом, над которым не властна была мощь Великого Царя. Только время от времени, благодаря трудам Датама, Персидская держава могла в каком-то месте пробиться через эту стену и выйти к Черному морю. Но и на юге полуострова дела обстояли так же плохо. И здесь персидское государство было отрезано от моря длинной горной цепью, которую оно никогда не могло одолеть, – горами, которые лежали слева от дороги, проходившей через Киликийские Ворота на запад. Здесь жили отважные племена разбойников, чья этническая принадлежность может быть неясной, но их общий характер и образ жизни были такими же, как и у других горцев Малой Азии. Они не только удерживали свою страну против натиска имперских армий, но и делали большие царские дороги небезопасными^[109]. Ликаонцы, которые обитали в части гор, находившейся ближе всего к Киликийским Воротам, в 401 г. до н. э. даже спустились на центральную равнину и предприняли нечто вроде постоянной оккупации страны^[110]. Имена, которые греческие авторы дают этим горным племенам и многим их территориям, столь же непрочны и неопределенны, как и взаимоотношения самих этих племен и их границ. В IV в. до н. э. вошло в употребление неизвестное Геродоту название, охватывавшее всех горцев между прибрежными племенами и внутренним плато, – писидийцы (Ксенофонт, Эфор, Феопомп). Название, которым именовал жителей этого региона Геродот, – милии – теперь было ограничено только теми, кто жил в самой западной его части, «хинтерланде» Ликии, области Милите, которая иногда считалась идентичной, а иногда – включающей другую знакомую Геродоту область – Кабалиду^[111]. Опять-таки народ этой страны вдоль побережья между горной Киликией и Ликией, где горы оставляют лишь полоску плоской земли шириной в несколько миль между собой и морем, люди, которых греки всегда называли памфилийцами, на самом деле были просто писидийцами, несколько цивилизовавшимися посредством контакта с внешним миром и эллинами^[112].

К западу от памфилийцев горы собираются в единую массу, которая образует полукруглую формацию шириной 180 миль, выдающуюся в море. Нагорье этого полуострова – то есть регион, которые греки называли Милитой, – закрыто от наших знаний во времена до Александра тьмой варварства. Оно плавно переходило в писидийские холмы, и жившие суровой жизнью горцы, которые бродили по ним, – солимы – жили и умирали, несомненно, почти так же, как их соседи писидийцы и памфилийцы. Но вдоль морского побережья этого полуострова и в трех речных долинах – Ксанфа, Мира и Лимира, которые идут вверх от берега, обитал древний народ ликийцев^[113]. В них мы видим тип, значительно отличавшийся от грубых горцев, с которыми мы до сих пор имели дело. Ликийцы, какого бы туманного происхождения они ни были, по своему характеру были близки и эллинам. Было бы отступлением от нашей темы обсуждать, какую роль они сыграли в героической эпохе греческих легенд – те таинственные люди, которые простодушным отцам эллинов казались племенем волшебников, способных заставлять огромные камни танцевать, собираясь в волшебные дворцы, и которых, однако, свет исторической эпохи показывает нам столь примитивными, что они продолжали считать свою родословную по материнской линии. Во времена Персидской империи ликийцы все еще не создали развитую федеральную республику, описание которой мы находим у Страбона. Они были распределены под властью нескольких мелких князьков, имена которых все еще можно прочесть на их монетах. Такое положение вещей должно было вызывать значительные внутренние трения. И действительно, мы видим попытки со стороны одного династа вытеснить других и сделаться вождем всей нации. Такую попытку предпринял сын Гарпага (его имя стерто), который поставил стелу в Ксанфе: «С помощью Афины он взял многие цитадели, захватчик городов, и отдал часть своего царства своим родичам»^[114].

Царь Перикл, захвативший Тельмесс (около 370 до н. э.), как кажется, на какое-то время почти преуспел в этой задаче^[115]. Однако все эти попытки потерпели наудачу перед лицом внутреннего сопротивления или нападения извне. В то же самое время, несмотря на внутреннюю раздробленность, среди ликийцев, видимо, существовало какое-то рудиментарное осознание национального единства^[116]. Символ, который, как полагают, связан с Аполлоном Ксанфским, встречается на всех видах ликийских монет, и, видимо, можно считать, что вокруг центрального храма солнечного бога образовалось нечто вроде священной амфиктионии^[117].

На внутреннюю жизнь Ликии в персидский период оказывали влияние два основных внешних фактора – иранское и эллинское влияние. Конечно, невозможно выделить то или другое из немногих остатков, которые мы теперь можем обнаружить. Иранское влияние видно в одеждах ликийских князей, как они фигурируют на памятниках, и в именах (Гарпаг, Артембас, Митрапат), которые носят некоторые из них. Эллинское влияние, с другой стороны, просматривается в имени царя Перикла и в свидетельствах памятников: некоторые из них, такие как монумент Нереид, являются работой аттических мастеров, а другие показывают стиль, сочетающий местные и греческие элементы.

Между завоеванием Малой Азии персами и приходом Александра мы можем выделить четыре фазы ликийской истории. Первая – это подчинение власти Ахеменидов. Сопротивление ликийцев в самом начале было самозабвенно-героическим: одно отчаянное сражение против значительно превосходящих сил, а затем самоуничтожение целого народа Ксанфа, за исключением восьмидесяти семей, которые в то время случайно оказались в отлучке^[118]. После этого им пришлось платить дань в сокровищницу Великого Царя и отдавать своих юношей в персидскую армию. Вторая фаза начинается с операций Кимона в Малой Азии (466 до н. э.), посредством которых персидское господство в этих регионах было подорвано. Теперь Ликия сбросила персидское иго и вошла в лигу, в которой председательствовали Афины^[119]. Сколько продолжалась эта фаза, точно неизвестно. В 446 г. ликийцы все еще платили дань Афинам^[120]; в 430 г. началась третья фаза: на ликийцев, как на недружественный народ, совершил набеги афинский флотоводец Мелисандр^[121]. Насколько ликийцы в этой третьей фазе снова подпали под влияние персов, насколько им удалось получить независимость как от Персии, так и от Афин – решить невозможно. В 380 г. оратор Исократ заявил (довольно неточно), что над Ликией никогда не было персидского владыки^[122]. Именно в этот период мы видим попытки сына Гарпага и царя Перикла собрать Ликию под своей властью. Эта третья фаза завершается тем, что ликийцы (возможно, под руководством Перикла) вместе с сатрапами приняли участие в большом мятеже против дома Ахеменидов. Мавсол, карийский династ, который предал конфедерацию, получил от персидского царя приказ добавить Ликию к его владениям. Это ему сделать удалось, и четвертой фазой стала аннексия Карией^[123].

В IV в. до н. э. карийцы находились в полузависимости от персидского царя. Ими управляла династия местных князей, которые, однако, были признаны сатрапами империи. Верность этих князей ахеменидскому царю колебалась; Мавсол сначала присоединился к мятежу сатрапов, потом, в 362 г. до н. э., дезертировал. Однако карийцы уже не были племенем сражающихся варваров, которых можно было два или три века назад отличить от греческих наемников по большим гребням. Именно на их побережье находились некоторые из блистательных греческих городов – Милет и Галикарнас, – и старые карийские города внутри материка более или менее сами приняли характер греческих. Они, вполне возможно, образовали федерацию, религиозным центром которой был храм Зевса Хрисаора. И все эти карийские города, судя по всему, питали эллинские надежды на автономию; иго своих собственных князей они считали весьма тяжким, и Мавсол жил в паутине заговоров^[124]. Однако и князь, и народ были открыты влиянию эллинизма. Декреты города Миласы написаны по-гречески; Мавсол, которому удалось распространить свою власть на греческие города побережья и сделать своей столицей Галикарнас, был погребен в Мавзолее, спланированном и украшенном Скопасом и другими величайшими греческими скульпторами^[125].

Отрезанное варварскими народами как от северного, так и от южного побережья Малой Азии, правление персидского царя ограничивалось полоской земли, проходившей по внутренней части полуострова. Каппадокийское плато, две фригийские провинции и Лидия – вот единственные территории, где выполнялись приказы из Вавилона, и даже здесь были области, такие как мисийские холмы, куда власть персов проникнуть не могла^[126]. Помимо каппадокийских крепостных, лишь лидийцы и фригийцы, ставшие теперь племенем мирных скотоводов, рассеянных по бедным деревенькам^[127], хотя их имя некогда было величайшим среди народов этой страны, – только они были полностью раздавлены завоеванием Ахеменидов. Но хотя власть царя простиралась и на Лидию, его господство над западным берегом было непрочным и ограниченным. Здесь его власть встретила не варварские племена, но препятствие во многих отношениях более страшное.