Эдуард Дипнер
Гроздья Рябины
– Вот она и есть обитель Сергиева, – молвил Еремей. – Теперь бы достучаться нам.
Ворота в частоколе были затворены, ни звука, ни огня. Долго стучал Понкрат по гулким бревнам, пока не откинулось оконце в воротах.
– Чего надобно?
– Князь Великий Московский Дмитрий Иванович со дружиной к отцу Сергию.
– Никого пущать не велено.
– Да ты что буровишь-то, дурья башка? – расвирепел Ерошка. – Сам князь Великий своим ходом к вам пожаловал, а ты – пущать не велено! отворяй ворота, не то разнесем по бревнышку.
– Сам дурень, – ответило окошко, – того не знаешь, что это Богом спасаемая обитель. И служим мы не князю вашему, а Господу Богу да отцу нашему Сергию. Ладно, дожидайтесь, пойду доложу Отцу нашему.
Снова потянулось время, звезды густо высыпали на темнеющее небо, когда загремел засов, и ворота отворились.
– Преподобный велел впустить да приветить князя. – Инок был высок, и даже тьма не могла скрыть его могучие плечи под черной рясой. – Велел в баню проводить, чтобы смыл князь тяготы мирские с тела и души. Завтра, князь, примет тебя Сергий. А ныне молится он Богу и вам очиститься велел.
– Как звать-то тебя, человек Божий, – подал голос Дмитрий.
– Александром Пересветом звали меня в миру. Пересветом кличут и в обители. А ты, князь, зла не держи да дружинников своих уйми. Чай, не на пиру они княжеском, а в обители Божьей. Языки свои пусть попридержат.
Баня монастырская была истоплена, будто ждали князя. "А может быть, и в самом деле , ждали?" – подумалось Дмитрию. Ой, не прост старец Сергий, ой, не прост.
Чернецы, неслышно и невидно двигаясь в темноте, отвели расседланных коней, задали им корма, принесли распаренным дружинникам блюда с монастырскими пирогами, горячими, только из печи. Потом проводили князя в келью. И только опустившись на жесткое ложе, почувствовал Дмитрий, как устало все тело после долгого дня в седле, как натянуто дрожала каждая в нем жилка. Чернец Дмитрий прилег, и ложе под ним закачалось в такт лошадиному ходу. Цок-цок, цок-цок, цок… цок… Дверь кельи отворилась, и вошел Сергий. Он подошел, и Дмитрий увидел, что это не Сергий, а Алексий. Он ласково улыбнулся и погладил Дмитрия по голове.
– Ну, что, истомился, отрок? И телом, и душою истомился. Взял на себя ношу тяжелую, так неси ее, не перекладывай на других и с со своих плеч не сбрасывай. Пора тебе, отрок, от игрищ отроческих отвернуться, пора тебе становиться Великим князем.
– Отче, я дано уже не отрок, у меня шестеро детей растут…
– Это тебе твои бояре да воеводы говорят. Отрок ты, Дмитрий, и пора тебе князем Великим становиться. Пойдем со мной, я покажу тебе…
Дмитрий рванулся за уходящим наставником, но вязко приросли ноги, путами сковались руки.
– Погоди, отче, не уходи… не оставляй меня, отче…
– Пора тебе, отрок, Великим князем становиться… пора тебе, отрок Великим князем становиться… – гулко отдавалось под сводами кельи, таял, удаляясь, образ Алексия, – ПОРА ТЕБЕ, ОТРОК, ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ СТАНОВИТЬСЯ!
Дмитрий проснулся, озираясь, пытаясь понять, где он, что с ним… В малое оконце сочился ранний утренний свет. В дверь кельи настойчиво стучали, и звонил, бухал монастырский колокол.
– Подымайся, князь, ждет тебя Преподобный.
Вчерашний знакомец Пересвет вел Дмитрия через широкий двор, окруженный широко разбежавшимися рублеными кельями. Утро только занималось, но обитель уже была полна движением, сновали взад и вперед чернецы.
– Гляжу я на тебя, Пересвет, не похож ты на других монахов обители.
– Ан, прав ты, князь. Из Брянских бояр я родом, второй год как я в обители, а в этом году произведен в иеромонахи. И с тобой, князь, имел я встречу тому три года, да ты меня, знать, не заметил.
Полутемная келья Сергия не отличалась от других. Простое жесткое ложе, грубый стол с двумя лавками да киот в углу с лампадой перед темной иконой.
– Славен будь, святой отец, – перекрестившись в угол и поклонившись, – произнес Дмитрий.
– Не называй меня так, князь, – услышал он голос из полутьмы, – простой инок я, Богу молюсь, грехи людские замаливаю.
Они сидели друг против друга в тишине, седой старец в клобуке и черном одеянии и Великий князь Московский в белой холщевой рубахе.
– С чем пожаловал, князь? – наконец прервал молчание Сергий.
– За советом и благословением пришел я к тебе, свя… отец Сергий. Беда жестокая идет на землю русскую. Идет с войском превеликим нечестивый и беззаконный темник татарский Мамай, чтобы пожечь и разорить села и земли русские. Собираю я под руку свою всех русских людей, кто оружие держать может, чтобы отразить нечестивых басурман.
Сверлящие глаза Сергия недвижно уставились на Дмитрия, опутывая его вязкой сетью, лишая движения. подчиняя. Лицо старца, обрамленное черным клобуком, стало отдаляться, уменьшаться в размерах.
– Так ты что же, князь, благословение на смертоубийство и кровопролитие от меня просишь? – тихий голос исходил не из уст Сергия, он рождался где-то за его спиной, где из света лампадки с иконы смотрели на Дмитрия другие глаза – глаза Спасителя. – Не могу я тебя на это благословить.
Усилием воли князь стряхнул с себя наваждение, заговорил горячо:
– Так как же быть, отец Сергий? Смириться и голову преклонить перед Мамаем, отдать людей русских на поругание и гибель? Давеча ночью являлся мне покойный митрополит Алексий, царство ему небесное. Звал меня, манил, будто сказать что-то хотел, да истаял, не сказавши.
– На небесах он ныне, Алексий Бяконт, а помыслы небесные не дано знать людям. Спрашиваешь меня, как быть тебе. Только это твоя забота. На то ты и князь Великий. На то тебя поставил и помазал на княжение Алексий митрополит. У тебя, князь, много бояр-советчиков, а у меня, инока простого, только моленье Богу.
– Что же ты мне на прощанье скажешь, Отче?
– А то скажу, чтобы думы твои были не о гордыне княжеской, а о людях русских. О том, что останутся без кормильцев вловы да сироты. А тебе, князь, решать и действовать, тебе перед Богом и людьми ответ держать.
***
Невесело и неспешно возвращались из обители в Москву дружинники. Не вышел Сергий проводить князя, молча затворил за ним ворота чернец Пересвет. А в Москве ждут благословения Сергия. Что сказать им, тем кому идти на верную смерть? Неспокойно в Москве. Третьего дня поймали заговорщика, что ходил по дворам да подговаривал поклониться Мамаю. Грамоту показывал, будто царь Ордынский Мамай обещает не трогать ни бояр, ни смердов, только чтобы выдали ему князя Дмитрия. Пытали заговорщика, признался он, что подослан из Твери, а грамота та фальшивая. Недовольны бояре, говорят, что положит Великий князь на поле бранном всех кормильцев, оставит вдовами женок, сиротами деток.
Господи, где взять мне силы? Я есьм Твой раб смертный. А ноша эта – нечеловеческая. Помоги и укрепи меня!
Подъезжали уж к Радонежу, как послышался позади топот конский. На взмыленных конях догоняли дружину двое – давний знакомый чернец Пересвет, а с ним товарищ его Ослябя. Только на чернецов оба не похожи. Со шлемами на головах, в латах кожаных, мечами подпоясаны. Подъехали и поклонились князю.
– Благославляет тебя, князь, Преподобный Чудотворец Сергий Радонежский, велел нам с Ослябей нести слово Божие и благословение Сергия в твое войско.
На рысях возвращалась княжеская дружина в Москву а опережая ее, на крыльях молвы летела весть: благословил Преподобный Сергий войско русское на победу над нечестивым царем татарским Мамаем!
2
Ранним утром зазвонили колокола над Москвой. Первым бухнул бльшой колокол на колокольне Ивана Лествичника, и сразу же отозвались ему колокола Чудова монастыря, Спаса на Бору, вступили торжественным звоном Успенский и Архангельский соборы, Покатился набат от Кремника над Китай-городом и Белым городом, докатился до Андронникова монастыря, что на Яузе. Мерно и гулко отмеряли торжественную поступь великие колокола Кремника, подзвонами им отвечали колокола средние, и мелкой вязью вплетались малые колокола монастырей.
Вставай, люд московский, подымайся на поход ратный,
Противу царя нечестивого татарского Мамая,
На защиту земли русской, на защиту веры православной,
Под знамена князя Московского Дмитрия Ивановича.
Со времени Всехсвятского пожара, а тому пятнадцать лет, не знала Москва такого набата. За это время сильно изменился город. По княжескому велению стали отстраивать Кремник в белом камне. Быстро росла и крепла Москва. Отстроился Китай-город, окружил его Белый город, а за стенами московскими стоят монастыри – Андронников, Данилов, посады и села, великие и малые. Укрепилось и княжество Московское, приросло Галичем, Переславлем, Белозером. Поклонились Москве и Суждаль, и Владимир, и Кострома, и Брянск. Даже непокорная Тверь склонила голову перед Москвой. Идут в Москву, на службу князю Дмитрию Ивановичу удельные князья – литовские Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, Дмитрий Боброк Волынский. Только рязанскому князю Олегу неймется, и готов он хоть с татарами, хоть с язычником Ягайлом Литовским, хоть с самим Нечистым против Москвы идти. И вот теперь зовут колокола московские, поднимают людей русских, и великих, и малых. Надевают московские люди чистые рубахи, обряжаются латами и кольчугами, подпоясываются мечами, вооружаются секирами и самострелами.
У Понкрата женка поднялась далеко до света. С вечера она снарядила опару, поставила в тепло, а рано поутру принялась печь пироги дорожные, и когда Понкрат проснулся, в избе стоял теплый хлебный дух, а чистые рубаха и порты мужнины уже лежали заготовлены.
– Ласточка ты моя, неугомонная! Ну что тебе не спится, не лежится? Зря ты так беспокоишься, я же в близкой дружине князя Дмитрия Ивановича, с княжеского стола кормлюсь.
– Ой, Понкратушка, как же я тебя без пирогов в такую дальнюю дорогу отпущу. Будешь есть и меня поминать. Только ворочайся поскорее, Понкратушка… Я и образок тебе заготовила махонький, в ладанку, на шею, чтобы сохранял да берег тебя, – она повернулась в красный угол. – Пресвятая Богородица, спаси и сохрани его… – и бросилась к Понкрату, повисла на шее, завыла белугой. – Ах ты, свет мой! Да как же я без тебя жить-то буду? Да как я горе мыкать с детьми малыми буду?
– Да что ты, дура, меня хоронишь заживо? Детей побудишь.
А дети уже проснулись, как были в рубашонках, скатились с полатей, повисли на отце, заревели хором.
Превеликий плач, женский и детский, стоял в то утро над Москвой, заглушая звон колокольный. Шли на погибель мужья, отцы, сыновья. Много, много не вернется с сечи, много кормильцев поляжет в сыру землю, много вдов и сирот пойдет по миру, слезами омоется русская земля.
Много веков пройдет, но будет помнится из века в век Мамаево нашествие и сеча великая, в которой полегла тьма народа русского, и будет славиться князь Московский Дмитрий Иванович, что поднял против Мамая русский народ.
Только к полдню иссякли слезы, и потянулись жители Москвы к храму Всех Святых на Кулишках, что выходит на Солянку-дорогу и далее на Коломну. Собирались на молебен прощальный. Служил молебен духовник княжеский Митяй. Перед новой, после пожара отстроенной церковью стоял на коленях князь Московский Дмитрий Иванович, а с ним обочь – воеводы и сотники московские, дружина княжеская и прочий люд, и неслись над преклоненными головами слова молитвы:
– Премилостивый Господи, Боже щедрот Отче всякого утешения! Не отврати лице Твоя от народа Твоего и не посрами чаяния нашего, уповающего на Тя, молимся Тебе и щедроты Твои уповаем. Сохрани под кровом Твоею благости Отчизну нашу, посети ю благостью Твоею… Владыко Господи, услыши нас, молящих Тебе, укрепи силою Твоею Родину нашу, умножи славою ея победами над супостаты, утверди всесильною десницей Твоею державу нашу, сохрани воинство ея, отыми от нас всяк глад и пагубу и избави ны от огня и меча… Во имя Отца и Сына и Святаго духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.
– Димитрий, ты убей Бабая, он плохой, Николка боится Бабая. А я молиться боженьке за тебя буду, боженька добрый, он тебе, Димитрий, помогать будет, – в рубище, покрытый струпьями Московский блаженный из пыли дорожной протягивал коленопреклоненному князю тонкие, как прутья, руки.
– Молись за нас, Николка, хорошо молись, и с помощью Божьей одолеем мы врага, обязательно одолеем.
Отзвучали слова молитвы, и пошло мимо храма, по Солянке, к дороге на Коломну, сквозь плотные ряды горожан, московское воинство, чтобы соединиться там, в Коломне, с Серпуховским полком и с воинствами белозерскими, ярославскими, ростовскими, суждальскими и смоленскими. И долго глядели вслед скорбные женские глаза.
***
В Коломне лазутчики донесли, что стоит Мамай с войском за Доном, ждет подкреплений, и идут на встречу с ним Ягайло Литовский и Олег Рязанский.
Не медлил и Дмитрий, шло его войско спешным ходом, останавливаясь только на ночлег. Шли к Дону по широкой дуге, обходя землю Рязанскую. “Чтобы волос с головы рязанца не упал!” – повелел Великий князь. 26 августа переправились через Оку, и в урочище Березуй, что за Окой, соединилось войско Московское с ратями Ольгердовичей, Андрея и Дмитрия. А вскоре вышли к Дону близ устья Непрядвы-реки, стали лагерем. Здесь, на берегу Дона собрал Дмитрий Иванович ратный совет.
– Соратники и други мои, князья и воеводы, – поклонился совету князь Московский. – Вон там, за Доном – широкое поле, зовется оно Куликовым, а за полем этим давно уже стоит войско Мамаево. Говорите мне, князья и воеводы, что делать думаете, как Мамая воевать будем. Вот ты, Тимофей Вельяминов, твои отец и деды тысяцкими на Москве были, много с татарами воевали, скажи слово твое.
– Что я скажу, князь Дмитрий Иванович? Правду ты сказал, многожды мы с татарами бои вели, и малые, и большие, знаем повадки татарские. А то я скажу, что стать нам надобно крепко на берегу этом, в землю врасти, и не пустить татар за Дон, на земли наши. Полезут татары, а мы их самострелами в Дону потопим. Так мы татар воевали и на Пьяне-реке, и на Воже-реке. Дон здесь и широк, и глубок, и берег крут. Лучше и не надо, не пустим мы татар за реку!
– Ладно, ладно говорит Тимофей Иванович, – закивали бородами старые воеводы. Как отцы и деды наши воевали, так и нам след.
– А ты, Дмитрий Михайлович, что думаешь?
– А то я думаю, – поднялся Боброк Волынский, – что не гоже нам стоять здесь. У татар конница быстрая, обойдут они нас, ударят сзади и потопят в Дону. Это одно. А другое – то, что Ягайло на подходе, верстах в тридцати всего, через три дня будет здесь, да и рязанцы поспешают, возьмут они нас в кольцо, как медведя в западне, затравят. Вот мы с князем Владимиром Андреевичем подумали, окрест поездили, посмотрели. Сила у Мамая великая, войско более нашего, считай, вдвое, одной силой его не возьмешь. Тут хитрость нужна, вот мы с ним хитрость и придумали. Время до ночи есть, поедем, князь Дмитрий Иванович, покажем тебе нашу хитрость. А к ночи и решать будем.
Еще засветло вернулись князья, и посыльные понесли по войску повеление княжеское: спешно перейти Дон, стать лагерем на правом берегу, а наутро готовиться к сече. И сдвинулось войско русское, застучали топоры, рубили дерева, вязали в плоты, грузили броню и оружие, припасы и одежду, а сами воины, в чем мать родила, перекрестившись и держась за бревна да за гривы коней, плыли через Дон.
– О-го-го, вода донская теплая! В самый раз смыть пыль да пот походные, да грехи наши заодно…
– А ты, дядя Никодим, много ль грешил на земле?
– А что грешил, все грехи свои в Доне утоплю. Предстану перед Мамаем чистым и безгрешным, как агнец…
– Ой, братцы, я плавать-то не умею и воды смерть как боюсь! Потону я, братцы…
– А ты, Ивашка, не боись, крепче за лесину держись да молитву читай. Бог тебя и вынесет. Чай, молитву каку ни будь, знаешь? Вот и читай…
– А что, братцы, бают, у Мамая-царя сила несметная, бессчетная. И все татарове и фряги заморские за него…
– И то верно, только правда-то наша, а его, Мамая, – кривда. Недаром князь наш Дмитрий Иванович, к Сергию-чудотворцу ездил. Благословил его Сергий и нас всех. Теперь и ангелы небесные за нас будут. Поразят оне Мамая-нечестивца огнем небесным.
– Ты, дядя Никодим, на Бога-то надейся, а сам не плошай. Я так разумею, что князь наш Димитрий сам не промах. Вон сколько воевод да сотников под руку его собралось, считай, со всей Руси. Одолеем мы татар, не пустим за Дон.
– А ты, Косой, что это, в портах в воду лезешь? Измочишь порты-то, как Мамая воевать будешь, в портах-то мокрых?
– Да он боится, что щука донская ему елду откусит, нечем будет девок портить!
– Ох, братцы вы мои, кабы сейчас попадись мне хоть девка, хоть баба… Ох, что бы я с ней изделал… Котору неделю без баб…
А на другом берегу уже зажглись костры, и вокруг них грелись воины, кашеварили, вглядывались вдаль, туда, где широким полукругом горели татарские костры… Что-то завтра будет?
Умолкает русский лагерь. Где в шатрах, раскинутых на скорую руку, где просто на земле, спят воины. Только караульные, сменяя друг друга у костров, слушают ночную тишину, не крадется ли татарский лазутчик. Не спится князю Дмитрию. Он бродит среди своего войска, обходя шатры, переступая спящих. Огромным черным куполом опрокинулось над миром ночное небо, слепящими иглами смотрят на Дмитрия звезды. Вон катит по небу Воз, который показал ему, совсем мальцу, Алексий. Ходит Воз по кругу небесному, привязанный к колу полуночному, и там, в той стороне, за Доном – Москва. Спит, небось, Евдокия, спят и дети. А может, и не спит, все думает, все тревожится. Тревожно, беспокойно и Дмитрию. Он переводит взгляд на другую, полуденную сторону, где тусклой дугой на горизонте светятся костры Мамая. Давеча лазутчики донесли, что войско татарское вдвое более русского. Знает об этом и Мамай, радуется, предвкушая победу. Вот уж отомстит тогда он Дмитрию за прошлые обиды да унижения! За то, что не признал Мамая царем Ордынским, не склонил головы, прогнал с позором послов, за то, что отказался платить дань Мамаю, за позор поражения на Воже-реке. Все силы свои собрал жирный темник, отозвал войско, что на Орду посылал, наобещал семь коробов и генуэзцам-фрягам, и Олегу Рязанскому, стакнулся с Ягайлом Литовским, посылал послов своих к тверскому князю Михаилу, прельщал мурз ордынских, Тохтамышем недовольных, и всё чтобы отомстить местью лютой непокорному московскому князю. И завтра утром решаться будет, быть или не быть Московскому княжеству. Одолеет Мамай – огнем и мечом, не зная пощады, пройдет по земле московской, разорит и сожжет Москву, угонит людей в рабство, а довершат разорение князь рязанский да жестокий язычник Ягайло, а за все это в ответе перед Богом и людьми – он, Дмитрий. Он стал во главе войска всей Руси, ему подчинились двадцать три князя русских, и нет Дмитрию земли за Доном, и должно ему или победить, или пасть на поле боя. Потому-то и повелел перейти Дон, чтобы не было пути отступления никому. Стоит перед глазами Дмитрия лицо старца, пронзительный взор его, звучат слова прощальные: “…чтобы думы твои были не о гордыне княжеской, а о людях русских”.
А если не победим? Рухнет все. Княжество Московское, что веками строили твои деды. Твой дом, твоя семья, твоя жена, твои дети. Вся твоя жизнь потеряет смысл.
Уже светлело небо на востоке, когда преклонил голову в шатре Великий князь Московский Дмитрий Иванович.
***
Широко раскинулось поле Куликово. С севера глубокими оврагами, крутыми берегами ограничивают его Дон и Непрядва, на западе – болотистое чернолесье, не пройти, не проехать; на востоке, на берегу Дона – дубрава, заросшая по опушке густым кустарником, а к югу воронкой расширяется Куликово поле, и там высится Красный холм, ставка темника Мамая.
Только лишь забрезжило утро, пробудился, зашумел русский стан, запели трубы, созывая ратников в строй. Перед устьем Непрядвы, отступя от берега, строился Большой полк, рать московская, и во главе его, по велению князя, стал окольничий боярин Тимофей Вельяминов. Справа от него выстроился полк правой руки под началом Ольгердовичей – Андрея и Дмитрия. Полком левой руки, из ярославичей и костромичей, командовали Василий Ярославский и Федор Моложский.
Густой и вязкий туман опустился в то утро на поле Куликово, глохли в тумане бряцанье оружья и лошадиное ржание. Но слышен был голос князя Московского, стоящего на возвышении перед воинством. Молча внимали ему воины.
– Братия, люди русские! Я, Божьей Милостью Князь Великий Московский, Переяславский, Костромской, Дмитровский и протчая, и протчая, благословением Сергия-чудотворца и волей князей русских, под руку мою ставших, призываю вас, воины русские. Окаянный нечестивец темник татарский Мамай пришел на землю нашу, чтобы нести мор и глад домам и селам нашим. Нет нам пути назад, и нет нам земли за Доном, а есть земля, чтобы одолеть Мамая-нечестивца или лечь в нее со славой. Нет среди нас князей и воевод больших и малых, а есть воины русские. И я, князь Московский, снимаю с себя одежды княжеские, чтобы стать в рядах первых, с вами, плечом к плечу и спина к спине. А доспехи княжеские вверяю воеводе и боярину моему Михаилу Бренку, чтобы стоял под знаменем княжеским. Да дарует нам Господь благословение свое и волю свою одолеть нечестивцев.
Близко к полудню стал рассеиваться туман, и увидели все, как, перекрестившись, снял Дмитрий княжеские доспехи, одел кольчугу простого воина и стал, ростом невелик, да в плечах могуч, с мечом и копьем, плечом к плечу с дружинниками своими близкими в первый ряд московского полка. И на князя Великого глядя, вставали в ряды дружин и полков своих князья и воеводы ярославские, ростовские, стародубские, новосильские, переяславские… Враз, точно рукой всевышней снятый, поднялся занавес тумана над полем грядущей брани, и охнули воины русские: прямо перед ними, в версте всего, ощетинившись копьями, сколько око объять могло, стояло бесчисленное войско. Турьим дурным ревом заревели карнаи, и вперед выехал всадник на черном коне. Роста преогромного, в плечах широк, чревом толст, стал он перед строем русским, и увидели воины, сколь страшен он ликом своим. На шлеме татарина – хвосты лисьи, волосы длинные черные на ветру вьются, за плечами – шкура волчья, в руке – копье длины непомерной. Молча, оцепнело смотрели русы на чудовищного татарина.
– Мен Челубей-батур, Темир-мурза, урусутский батур вызывать! – потряс копьем всадник, и ревом ответило ему войско татарское.
– Урусутские собаки! Челубей бояться! – заорал татарин и добавил по-своему, отчего зашлись ревом и свистом татары.
Зашевелились ряды, и вышел к князю Димитрию воин, сняв шлем, поклонился.
– Дозволь, княже…
– Ты ли это, Пересвет?
– Узнал, князь, знакомца недавнего. Дозволь, князь, сразиться с поганым. Не посрамлю я рода своего, не посрамлю ни оружия русского, ни веры русской.
– Бог тебе в помощь, Пересвет.
Свистнул монах разбойничьим посвистом, и из дальних рядов подскакал к нему белогривый конь, склонил шею. А Пересвет стянул с себя кольчугу и оказался в рясе черной с крестом на груди.
Ахнула дружина:
– В своем ли ты уме, чернец? Как можно без кольчуги и лат на поединок смертный? Татарин, он по уши в броню закован.
– А то, князь я без брони, что копье у татарина длиннее моего. В броне я уклониться от него не смогу. А сам он тяжел да неуклюж. Ну, благослови Господь, – широко осенил себя крестом Пересвет, махом единым вскочил в седло и поскакал навстречу Челубею.
Они сшиблись – тяжело набирающий ход Челубей и вихрем несущийся, пригнувшись к гриве коня, воин-монах. Треснули сломавшиеся копья, взмыли на дыбы кони, стал клониться назад и вправо, клонясь к земле, страшный татарин, с тяжелым гулом грохнулся, падая на землю, пал рядом с ним и Пересвет.
И сразу, с улюлюканьем и воплями понеслась вперед татарская конница: ХУР-Р-Р-А-А-А… Кольцом огибая сторожевой полк, татары вдруг натянули поводья, стали, как вкопанные, и потемнело небо – туча стрел полетела на русское войско. Повернулись татарские конники и бросились наутек. Но стояли русы, щитами от стрел заслоняясь, не поддаваясь на хитрость известную татарскую. И тогда пошла вперед вторая волна атаки. Но уже опомнились русы. Вышли вперед самострельщики, задние заряжали, вперед передавали самострелы. За двести шагов разили русские самострелы, валились наземь кони со всадниками, пронзенные стрелами, редели ряды наступающих, но велик был напор, несчетна конница татарская. Уже сметен сторожевой полк, и обрушился вал на Большой полк московский. Встречали татар, ощетинившись рогатинами, перемахивали кони татарские через передние ряды, падали с проколотыми брюхами на дальних, сбивали с ног, бились в смертной свалке люди и кони. Огибая полукольцом большой полк влево и вправо, растекалась татарская конница, а следом мерным шагом шла закованная в броню генуэзская пехота. Искатели легкой наживы, собранные на перекрестках Европы и готовые служить за деньги самому дьяволу, прошедшие огни и воды наемники шли воевать русскую землю для татарского самозванца. Тогда сменили самострельщики стрелы на болты железные, били в упор, и кои отскакивали, а кои пробивали иноземную броню. Падали сраженные, а их место, переступая павших, занимали задние. Приблизились фряги, и началась сеча тяжкая. Тесно стало на земле, и, становясь спина к спине, сражались русские воины. Слева от Дмитрия рубился секирой Понкрат, спину князя защищали Ерошка с Тимофеем. Вся близкая дружина плечом к плечу стояла стеной, но не прятался за спины Великий князь, рубился двуручным мечом, валил татар и фрягов. Лились пот и кровь, грудами тел усеяна земля, звон железа, крики и стоны, ржанье коней. Немеют от усталости руки, перехватывает дыхание, и откатываются смертные враги, чтобы перевести дух и снова сойтись в схватке. С искусным фрягом сразился Дмитрий. Роста невеликого, подстать самому князю, но ловок и быстр фряг, отражает удары, увертывается, кричит что-то по-фряжски. Хитростью заманивает его Дмитрий, вот-вот одолеет, да вдруг – точно обухом по голове, гулом отдалось и померкло перед очами…
***
В шатре на Красном холме в шелковом богатом халате сидит, скрестив ноги, Мамай. Велел он соорудить высокий помост, и поле все у Мамая перед глазами, как на ладони. Грузен Мамай, палит солнце, катится пот по спине Мамаевой, и подносят Мамаю пиалы с чаем. Велел он своим нукерам бросить на урусов все силы, чтобы единым махом смести их, утопить в Дону. Только отряд личной охраны, из самых верных, остался в ставке у него. Нет ума у сосунка этого Дмитрия. Разве можно так ставить войско, чтобы отступить было некуда? Теснят татарские нукеры русов к Дону, отступает в середине русский полк, видит Мамай, что пробился татарский батыр к великокняжескому стану, и пало на землю княжеское чермное знамя.
– Слава Аллаху! Пришел конец князю Московскому, пришел конец и княжеству Московскому!
Еще держатся русы, но видит Мамай, что лучший его мурза Тагай погнал к Дону правое крыло русов. Сейчас сбросит русский полк в реку и ударит в тыл большому полку. Но что это? Сзади большого полка, прямо в бок Тагаю, откуда взялся, вылетает конный отряд. Хитры русы, затаили резерв! Видит Мамай, что ободрились отступающие русы, бросились на Тагая, теснят его.
– Эй, нукеры мои верные, вперед! Сбросьте русов в Дон, утопите их, уничтожьте всех до последнего! А понеслась в битву личная охрана Мамая.
Последний удар! Вскакивает Мамай, машет руками. Сегодня – великий день! Сегодня станет он, Мамай, властелином всей Руси, а завтра покорится ему Золотая Орда…
***
В засаде, в кустах орешника лежат Владимир, князь Серпуховской и Боброк Волынский. Позади, в дубраве, тихо, без единого звука стоит полк засадный. Владимир от нетерпения скребет ногтями землю. Тяжко русскому войску. Много татар пало от самострелов, но теснят и теснят они русских. Отходят слева ярославцы, отступает и Большой московский полк.
– Пора, Дмитрий Михайлович, время пришло ударить!
– Нет еще, Владимир Андреевич, не пришло время. Еще стоят наши.
Солнце перешло полдень, и конница татарская потеснила полк правой руки. Спешно отступает к Дону Андрей Ольгердович.
– Пора ударить, Дмитрий Михайлович, как бы не опоздать нам!
– Не горячись, Владимир Андреевич, еще есть у Мамая резерв, еще стоят наши.
Вот уже бросил Мамай в битву свой последний отряд. Нет сил у русских противостоять ему, вот-вот сломятся.
Широко перекрестился Боброк: “Пришло наше время! Айда, братия, на врага! Ударим по нечестивым!”
Как сокол быстрый стремглав летит на куропатку, как волк серый бросается на зайца, как молния небесная свергается на землю, так обрушился полк засадный на татар. Откуда? Не мертвые ли русы восстали из тлена? В панике, давя конями пеших генуэзцев, мчалась назад татарская конница. Бросая оружие, бежала пехота, закрываясь щитами от сабель русских. А впереди отступающих бежал с горсткой слуг неудавшийся властитель Руси Мамай. До самой Красной Мечи, до ночи, преследовали татар русские конники, рубили нещадно и татар, и буртасов, и фрягов, никого не пощадили, оставшихся в живых потопили в Красной Мечи. Только Мамая догнать не смогли.
***
Широко раскинулось поле Куликово. Испокон веков не знало поле сохи пахаря, не бросала в него зерна рука сеятеля. Дикие травы поля Куликова знали только копыта коней кочевников – скифов, половцев, печенегов и хазар. Топтали их и татарские кони Джебе-нойона и Субудай-багатура, когда шли они на Русь, на земли рязанские и владимирские. И вот теперь густо засеяно поле Куликово. Засеяно телами людскими и конскими, засеяно оружием бранным, копьями да стрелами, мечами да секирами, латами да кольчугами. Примирило поле смертных врагов, и мирно спят на нем вечным сном, бок о бок, ярославец и татарин, московит и фряг, яс дикий и литвин.
Клонится к закату солнце, ходит по полю князь Серпуховской Владимир Андреевич, ищет брата своего Дмитрия Ивановича. Нет князя среди живых, нет среди мертвых. Из близкой дружины княжеской уцелели немногие. Понкрат дружинник бился с князем плечом к плечу, сказывает, что положил князь немало татар, да силы стали его оставлять, и срубился князь с фрягом, в латы закованным, вот уж начал одолевать фряга, да получил удар по шлему. Кинулся Понкрат на помощь, да самого сшибли, память потерял, а очнулся – нет князя. А бились они в первых рядах московского полка, и сеча здесь была самая ужасная. Горами лежат тела, вытаскивают русские воины стонущих раненых из-под мертвых, относят, кладут на траву. Почти целиком погиб сторожевой полк, принявший на себя первый натиск татар, погибли и воеводы полка – Михаил Иванович Акинфович и князь Симеон Оболенский. Велики потери и в Большом полку. Мертвы Андрей Иванович Серпуховской, Микула Васильевич Вельяминов, пал Михаил Бренок, что в княжеских одеждах стоял под знаменем московским, князь Федор Белозерский, Михаил Андреевич Брянский и еще многие бояре и воеводы. Всего смерть нашли в сече более пятисот бояр: пять десять серпуховских, пять десять суждальских, семь десять можайских, сорок московских, а людей младших – нет числа. Но много, много более, сам-девять побито татар и фрягов, почти все свое бессчетное войско потерял Мамай на поле Куликовом, бежал со слугами да малой дружиной своей. Темнело уж, как весть понеслась по стану: нашелся князь Великий Московский Дмитрий Иванович! А нашли его возле леса, под срубленной березой. Хватило у него сил уползти с сечи, да тут память его оставила.
