Эдуард Дипнер
Гроздья Рябины
7
Как, почему это могло случиться? Она была первой красавицей и в школе, и в институте, яркой, гордой, необычной. У нее всегда хватало поклонников, но все они были жидковаты, мелковаты, недостойны Дины. Она умела останавливать одним взглядом, когда они подходили слишком близко. Она ждала принца, и наконец, встретила и завоевала его. А теперь всё рухнуло. Утром на двух автобусах добираться до нелюбимой работы, отсиживать там рабочий день. У Дины сразу же не сложились отношения с начальницей бюро – старой каргой Семеновной. Вечные придирки и отповеди, что нужно быть внимательней и аккуратней. Опять ты наделала ошибок в спецификации к чертежу. И сколько это может продолжаться, если так пойдет дело, я напишу служебную записку на тебя. Дина фыркала, исправляла ошибки, а на следующий день все повторялось сначала. Когда же она, наконец, уйдет на пенсию? Вечером на тех же автобусах добираться домой, в тесную квартирку у вокзала, выслушивать каждый вечер одно и тоже – перепалку Светы и тёти Вали. И нет угла, где можно уединиться, отгородиться от нудного, беспросветного быта. Все однокурсники уже женаты или уехали из города, из подруг осталась только Нина, они встречаются по выходным, но у Нины уже появился жених, он из Киева, там какие-то сложности. А Дине уже двадцать пять. В серой рутине проходят лучшие годы. Всю оставшуюся жизнь сидеть за опостылевшим столом? Ждать Германа еще четыре года? Но ведь тогда ей исполнится двадцать девять! Нет! Острая обида за несостоявшееся счастье, за несостоявшуюся жизнь. Обида на Германа, на старую каргу Семеновну, на рыхлую, малоподвижную Свету, на весь мир выжигала ее душу, оставляя на дне пепел, пустоту, разочарование…
По случаю удалось купить для Леры старенькое пианино, и начались ее музыкальные мучения. С поступлением в музыкальную школу они опоздали, набор уже прошел, и к ним по рекомендации стала ходить очкастая студентка музыкального училища, два раза в неделю по часу мучившую бедную Леру. На стул под Лерину попу подкладывался толстенный том Лескова и маленькая подушка.
– Бах – это ручей, – глубокомысленно изрекала строгая Вероника, – Бахом мы займемся на следующей неделе, а сегодня весь урок будем играть гаммы. Больший палец идет за мизинцем! Теперь в обратном порядке, теперь мизинец идет за большим пальцем. Не горбись, держи спину прямо! Ну вот, к следующему уроку – выучить пьеску про ёлочку, – Вероника доставала ноты из портфеля.
Лера потела, мучилась, но терпела. Заниматься музыкой нужно было каждый день, и учителем становился папа. Герман постигал азы музыкальной грамоты, выучил ноты и музыкальные интервалы. На дни рождения папы и дочери приезжали бабушка с дедушкой, и по этому случаю готовился концерт фортепианной музыки. Программу концерта тщательно подбирали: два этюда Черни, “Сурок” Бетховена и “Русская песня”.
– Ой, папа, я Русскую песню еще плохо играю!
– Ничего, позанимайся, бабушка очень любит такую музыку.
Концерт проходил на-ура, и бабушкины увлажнившиеся глаза с умилением смотрели на единственную и любимую внучку.
Это было странное сожительство под одной крышей двух ставших друг другу чужими людей. У жены была надежда на то, что время излечит, что они притрутся друг к другу. Ведь живут же люди без любви, по привычке, живут многие годы, тянут лямку супружеской жизни, потому что некуда деться друг от друга, лгут и изменяют, вымещают друг на друге собственные неудачи и обиды, точно колодники, скованные узами (цепями) брака. Она была согласна жить такой жизнью, только быть рядом с ними, двумя рыжими упрямцами. Но не получалось, и она в бессильной злобе писала в партийную организацию Треста, что хочет иметь крепкую советскую семью и детей, но муж не выполняет своих супружеских обязанностей. В Тресте пожимали плечами, но реагировали. Вызывали Германа на ковер, заученно говорили о моральном облике коммуниста,… было муторно, стыдно. А потом она махнула рукой. Жила, как на квартире. Ей, как врачу-рентгенологу с вредными условиями труда, полагались ежегодно путевки в санатории, увеличенный отпуск, и она ездила в санатории одна, со слабой надеждой встретить там человека, который поймет и изменит ее жизнь… Но встречались ей затравленные жизнью неудачники, не выдерживавшие сравнения с ее мужем, и любовь-ненависть терзала ее сердце. В Караганду, к своей матери Биби она ездила редко, та стала совсем плоха, донимала жалобами, и она стала отсылать Биби деньги по почте.
У Германа с Лерой была такая увлекательная игра: удрать вдвоем из дома.
На рыбалку на водохранилище, вместе с веселым толстяком дядей Карлушей Вагнером, начальником цеха на папином заводе, в лодке таскать удочками окуньков.
На концерты в музыкальное училище. Город был музыкальным. Сам первый секретарь горкома Катков был большим любителем музыки, в Темиртау приезжали музыканты из Москвы, Ленинграда, Новосибирска.
В отпуск – в Крым или в Сочи. Любимым местом в Крыму была Алупка. Там они снимали комнатенку на горе, загорали на горячих морских валунах, прыгали с них в теплое море и стояли часами в очереди в столовую. Катались на катере, объезжали все побережье от Алушты до Севастополя. Это было похоже на сказку, только наяву – застывшие в восточном мраморном величии Воронцовский и Ливадийский дворцы. Ласточкино гнездо было совсем как на открытках, можно было подойти вплотную к обрыву, на страшенной, пугающей высоте заглянуть вниз, на бьющиеся о камни игрушечные волны. Голубое, как синька в бабушкином корыте, море дальше от берега сверкало нестерпимым, до рези в глазах, солнечным серебром, а на горизонте плавно загибалось, уходило вниз, туда, где далеко-далеко была Турция. В Севастополе они ходили по набережной и дивились на огромный, как пятиэтажный дом, белоснежный корабль, стоявший у причала. Люди по трапу поднимались до дверцы в белоснежной стене и исчезали там. Было бы здорово вот так, подняться на этот корабль и поплыть на нем на далекие южные острова в Тихом океане! А еще в Севастополе они были на "Обороне Севастополя" – с настоящими пушками и ядрами, пирамидками лежащими рядом. На пушке можно было посидеть, заглянув вперед, вниз, где на нас наступали англичане и французы. А мы бы зарядили пушку ядром, насыпали пороху и Бабах! – сдавайтесь враги! Из Севастополя возвращались на автобусе поздно вечером, и Лера дремала на папиных руках.
А следующий раз в отпуск они ездили на реку Обь, в Колпашево, есть такой городок на великой сибирской реке. Валентин Горынин был оттуда родом, там жили его родители. Ехали мужской компанией – Валентин, Герман и двое восьмилетних: Игорек, сын Валентина и Лера. Её, коротко стриженную, в шортах и мальчишеской рубашке, великодушно засчитали за мальчишку. Носились на моторной лодке по широченной Оби, ловили осетров и стерлядок. По вечерам Евгения Петровна, бабушка Игорька, ставила на стол миски со свежей осетровой икрой, черной, с прожилками, и пироги со стерлядками. Потом была поездка по орехи. В кедраче под колоннадой стволов кроны смыкались, не пропуская солнечного света на ковер из кедровых игл. Герман с длинным шестом, привязанным к поясу, становился на плечи Валентина, хватался за первые нижние ветки и лез, лез, пока голова не выныривала над кронами, сизыми от тяжелых шишек. Теперь нужно было найти надежную развилку, обхватить ее ногами, подтащить шест и лупить им по веткам. Шишки, по полкило каждая, липкие от смолы, плотно набитые спелыми орешками, сокрушающей лавиной летели вниз. Ими набили десять тяжеленных мешков. Дома шишки шелушили. Машинка для шелушения состояла из двух крутящихся деревянных барабанов, утыканных гвоздями, шишка выходила из нее растрёпанная и помятая, а орехи сыпались в воронку внизу. Потом орешки отвеивали от шелухи и калили. Калильную печь вырывали в земле и перекрывали железным противнем, на нем сырые орешки шевелились от жара, как живые, потрескивали и забавно подскакивали, становясь легкими и звонкими. Кончалось лето, леса наряжались в осенние наряды, и яркими пурпурными кострами пылали рябины.
Удивительное, непохожее на других, дерево-не-дерево, кустарник-не-кустарник, золушка северных лесов. Тонкорукая, словно девочка-подросток, печально протягивает она свои ветви навстречу зимним ветрам, гнется тонким своим станом, но приходит весна, и золушка надевает белоснежный наряд невесты, бесстыдно-ярко празднует свою свадьбу. Слетается на ее свадьбу всё летучее население лесов и полей, одурманенное колдовским, грешным ароматом ее цветов. Отшумела недолгая северная весна, жухлым похмельем усыпан ковер у ее ног, и рябина торопливо прикрывает свою наготу узколистным, кожистым вдовьим одеянием. Так и будет стоять она все лето, скромная и неприметная, под снисходительными взглядами своих соседей – гигантов берез, сосен и елей. Приходит осень, после недолгого прощального красочного карнавала обреченно сбрасывают наряды березы, клены, тополи, готовясь к зимнему сну, а наша золушка, увешанная алыми серьгами и монистами, празднует свою вторую молодость. Но обманчивы, горьки ее запоздалые прелести. Только когда ударят морозы, сладостью наливаются гроздья рябины, и тогда слетаются к ним шумные пернатые разбойничьи стаи, празднуют тризну по ушедшему лету. Выпал первый снег, в тяжелые шубы оделись старики-ели, и озорными рубинами выглядывают из-под снежных шапок ягоды рябины. До следующей весны!
Старую каргу Семеновну все-таки выпроводили на пенсию, а на ее место начальником бюро прислали Геннадия. Стеснительный мальчик-отличник с девичьими ресницами, он долго не мог привыкнуть к своему новому назначению. Старые работники добродушно посмеивались над его старательностью, а Дине понравилось в шутку вести в ним сложную, волнующую игру. Просить о помощи, томно смотреть на Гену, когда он проверял ее чертежи. Гена смущался, краснел, садился рядом, и они вдвоем, иногда случайно коснувшись плечами, приводили в порядок начатую работу.
Герман, конечно, замечал назойливые взгляды, откровенные намеки, пристальные заигрывания. Интересовали ли его эти женщины? Увы, ни одна из них не выдерживала сравнения с той, единственной. Он был идеалистом, его коробила даже мысль о случайных связях, по похоти, без любви. Он был рыцарем, паладином, посвятившим себя служению Прекрасной Даме, он был донкихотом, придумавшим для себя свою Дульсинею. Смешной, нелепый, наивный Рыцарь Печального Образа. Неисправимый романтик. А впрочем, зачем исправлять их, этих романтиков? Без них жизнь станет скучной, пресной, прагматичной.
Дина всегда была с ним. Вдруг в толпе он замечал знакомую фигуру, и сердце начинало бешено стучать, в походке впереди идущей женщины он узнавал её и, как безумный, срывался с места.
Весной, накануне Лериного десятилетия, случилась командировка в Москву, необязательная, формальная командировка, но он полетел. В переговорном пункте он заказал разговор с Южным Городом. Герман, конечно, не мог забыть этот телефонный номер бюро на заводе шахтной автоматике. Соединили быстро, почти сразу, и он попросил пригласить Дину.
– Да? – услышал он её голос, и пересохло в горле.
– Кто говорит? – тревожно спросила она.
– Я… когда-то я был твоим другом, – неуклюжие, нелепые слова.
– А, это ты… – узнала она.
– Я прилечу завтра. Я пытался забыть тебя, но у меня ничего не получилось. Я люблю тебя. Я очень сильно люблю тебя.
– Как знаешь… – помолчав, ответила она, и холодком дохнуло из телефонной трубки.
Пузатый АН-10, неторопливый и неуклюжий, как гоголевский казак Каленик, долго полз над стайками легких облаков, над сиреневыми полями и только к вечеру приземлился в Южном Городе.
Дина была одна в той самой, знакомой квартире на Вокзальной улице. Тот же большой стол со знакомой скатёркой и её глаза напротив, спокойно рассматривающие, изучающие Германа, приглушенный свет настольной лампы.
– А ты совсем не изменился, такой же… – она улыбнулась, не стала уточнять – кофе хочешь?
Изменилась она. Похудела. Стала другой, не его Диной, она словно прочертила невидимую линию, отделяющую ее от Германа.
– Как твоя дочь?
– Всё хорошо. Оканчивает четвертый класс, в июне ей исполняется десять, я ее оставил у бабушки. Совсем большая стала. Дина, я отбыл этот срок, и теперь я свободен. Четыре года я пытался тебя забыть, но всё напрасно. Я виноват перед тобою, прости, если можешь, но иначе я не мог.
– Ты опоздал. Я сначала ждала тебя. А потом устала ждать. Всё прошло, Герман. – Она помолчала, – …уже поздно, мне завтра на работу. Ты где остановился?
– В гостинице, здесь неподалеку, – соврал он.
– Ну, до свиданья. Нагнись-ка. – Она потянулась и коснулась губами его лба. Как поцелуй покойнику. Она искусно сыграла трогательную сценку прощания с любовью.
В гостинице нашлось место до утра, но Герман не смог уснуть. Ворочался с боку на бок, снова и снова перебирая каждое слово вечернего свидания, каждое ее движение. "Ты опоздал… Всё прошло…" Как это могло пройти! А на рассвете он понял, что отныне прикован к этой женщине навечно, что без нее нет и не может быть жизни для него.
Он добьется Дины. Он завоюет ее снова, чего бы это ни стоило!
Герман знал, что в этом городе есть большой завод металлоконструкций, и утром поехал туда. “Да, нам нужны специалисты, – сказали ему в отделе кадров. – Охотно возьмем Вас конструктором. Заработок? У нас сдельщина, сколько заработаете, конструктора у нас хорошо получают. Квартира? Мы сами строим жилье, можете рассчитывать на два-три года”.
Искренно обрадовалась ему Света:
– Гера, где ты пропадал так долго? Нам без тебя было плохо! Ты переезжаешь в наш город? С дочкой? И уже нашел работу? Как здорово! У нас есть знакомая, она знает, кто и где сдает квартиры, мы обязательно подыщем тебе самую лучшую, только приезжай скорее.
Герман подал заявления на увольнение и на снятие с партийного учета. Он честно проработал на заводе шесть лет, переоснастил и расширил завод, по своей инициативе и по своим чертежам, своими силами построил новый цех и заводоуправление; подготовил замену себе – Валерий Пак, недавний молодой специалист, прошел школу мастера в сборочном цехе, потом Герман перевел его главным технологом, и теперь Валерий вполне готов к должности главного инженера. Герман вырос из детских штанишек небольшого завода, и теперь пускается в плавание – на крупный, современный высококвалифицированный завод, чтобы стать настоящим специалистом.
В парткоме треста сказали ему решительное нет. Вы нужны нам здесь, Партия лучше разбирается в расстановке кадров, так что будьте добры, стройте коммунистическое общество там, где Вас поставили. Сколько хватит сил и здоровья.
Герман пошел на прием ко Второму секретарю горкома Красносельскому, умному и доброму человеку. Бывают такие случайности в Системе.
– Так куда ты едешь? На Украину, на большой завод, чтобы совершенствоваться по специальности? – он откинулся назад, внимательно оглядел Германа. – Молодец, откровенно тебе завидую. Мы вот как сделаем: поезжай, станешь на учет – пусть сделают запрос на меня, вышлем твою учетную карточку. Только не проболтайся, что я тебя подучил. Ну, желаю успеха, – он крепко пожал руку.
Последний день, грустный день прощания с заводом. Герман сидел за столом, приводя в порядок бумаги, выбрасывая ненужное…. Дверь кабинета распахнулась, и вошли – нет, ворвались трое, впереди – Надька Шевцова, нахальная, остроязыкая крановщица из сборочного, за ней – начальник ОТК Люба Ненашева, и Лиля из конструкторского отдела. Надька бросила через плечо: “Клава, никого не пускать!” и закрыла дверь на ключ. Они сели, заключив Германа в полукольцо, и высказали всё. Что нельзя быть таким сухарем, что женщинам нужны добрые слова, а от Вас не дождешься. И куда Вы от нас намылились? Почему никто ничего не знает? Герман сначала отпирался, но потом выложил, что едет на Украину, и что у него там есть зазноба.
– Не нашел ближе. Ну что, Люба, – спросила Надька, – отпустим?
– А что с ним, сухарем, поделаешь, пусть едет.
Прощание с женой было коротким: квартиру и вещи я оставляю тебе, забираю только пианино и самое необходимое – стол и две тахты. Развод оформлю там.
8
Южный Город привольно раскинулся по берегам Реки. Вольно и плавно несет Река свои воды, и редкая птица долетит до ее середины. Мосты переброшены через нее, и широкая водная гладь расстилается под ними. Острова, большие и малые зеленеют купами деревьев и золотятся песчаными берегами. А выше по течению дымят трубы, днем и ночью выбрасывают хвосты дыма и копоти. Но ветер редко доносит до города металлургические запахи, и пляжи чистого речного песка усеяны горожанами, купающимися, загорающими, подбрасывающими мячик в кругу. Под абрикосовыми деревьями на улицах этого города – ковер золотистых плодов, а бомбы спелых груш падают на асфальт и разбиваются со смачным звуком, пугая прохожих. В Южном Городе живет шумный и веселый, хорошо упитанный народ. Если судьба забросит вас в Южный Город, обязательно зайдите в варэнычну на проспекте Маркса, ту, что рядом с Детским парком. Смачнее варэнiкiв iз сырiм вы никогда не пробовали и не попробуете. А еще зайдите в галушечну, что напротив. Там вам насыпят таких галушек со сметаной! Только заходите туда на голодный желудок, а то миску, которую там подают, вам не осилить. А если вы хотите попробовать настоящий Киевский торт, снежно-белый, с орехами, украшенный нежными кремовыми розами, то, ради Бога, не езжайте в Киев. Лучшие Киевские торты делают только в Южном городе.
В таком-то городе стали жить Герман с Лерой. С помощью Светы удалось удачно снять отдельный флигелек во дворе хозяйского дома на улице Рабочей. Две комнатки, печь на газе, большие сени с кухонной плитой. В комнатках поместилась их нехитрая мебель, табуретки пришлось попросить у хозяев – добрых, приветливых старичков. Здесь было тихо и тепло. До завода Герман добирался на двух трамваях, зато Лерины школы, и средняя, и музыкальная были рядом, в десяти минутах ходьбы.
В конструкторском бюро номер шесть их было шестеро. Лёня Резник, начальник бюро, добродушный украинский хлопец, считал, что чем меньше вмешиваешься в работу конструкторов, тем лучше для всех, ему было скучно целый день болтаться среди чертежных досок, и он уходил к своему приятелю в соседнем бюро – побалакать за жизнь. Начальство в лице главного конструктора или, не дай тоби боже, главного инженера начинало обход с первого бюро, и Лёня с неожиданной для его комплекции прыткостью успевал занять место за столом и нацепить солидность на свое круглое лицо. Анна Трофимовна Скидан – тощая, как уработанная кляча, предпенсионная дама, многословно и беззлобно жалуется соседке Валентине на свои семейные неурядицы, на бестолкового сына, на то, что до чёртиков надоело работать, и скорее бы на пенсию, отдохнуть от этой каторги, но нужно доработать до квартиры, уже очередь подходит на расширение, может быть, в этом году получится. Валентине чуть за тридцать, она полная и неторопливая, по утрам ей нужно отвести младшенького в детский сад, муж, как всегда, проспал, а сегодня её прорвало, она высовывается из-за чертежной доски:
– Понимаешь, Анна Трофимовна, ну, совсем чуть-чуть опоздала, на какие-нибудь пять минут, а эта, мымра из отдела кадров, уже стоит на проходной, и вот теперь мой портрет на доске в черной рамке. Как будто я умерла!
– Так ты теперь на доске, гордость и почет нашего бюро! – встревает из-за соседней доски Вадим.
– А ты молчи, молоко на губах не обсохло, а тоже мне! Вот женишься, заведешь детей, поймешь, как по утрам с ними поспеть.
Молча и сосредоточенно работают Герман и Нина Фомина, их доски рядом, бок о бок, только вполголоса переговариваются:
– Нина, у тебя резинки лишней нет? Моя куда-то завалилась.
– Герман, брадис у тебя? Дай, пожалуйста. Как там твоя Лера?
– Да всё хорошо, приносит мне только пятерки и иногда четверки.
– Нинафомина, а Нинафомина! – старуха Скиданиха исчерпала утреннюю тему, и её языку неймется, – когда ты сменишь салоп своей бабушки на что-нибудь приличное?
– Анна Трофимовна, перестаньте, – слабо сопротивляется Нина.
Нина в бюро уже шестой год, она безотказна и старательна, носит старый, обвислый свитер, за доской одевает очки в массивной черной оправе, и все отделовские женихи давно махнули на нее рукой.
Герман проходил школу Васильченко – самую совершенную и эффективную в стране систему конструкторской работы, систему выжимания мозгов. Конструкторский отдел перерабатывает проекты в рабочие чертежи, по которым работают цехи завода, у отдела есть план в тоннах конструкций, который нужно выполнять каждый месяц. Конструкторы работают сдельно, как рабочие у станка, расчетный лист – развернутый лист ватмана А1 стоит для конструктора от 8 до 16 рублей, в зависимости от сложности конструкций. Лист должен быть плотно заполнен, если на свободном пространстве помещается спичечный коробок, применяется понижающий коэффициент, разработанный чертеж проверяется другим конструктором, проверка доверяется наиболее опытным работникам и оплачивается с коэффициентом 0,4. В среднем конструктора в отделе делали по десять-одиннадцать листов в месяц плюс проверка, итого сто сорок рублей. Нина Фомина делала по пятнадцати листов. Герман делал девятнадцать листов плюс проверка, больше него не делал никто.
Его вызвали к главному конструктору.
– Садитесь. Вот мне принесли из отдела труда. Вы за прошлый месяц закрыли наряды на двести восемьдесят рублей. У нас никто столько не зарабатывает, даже главный конструктор, и мы не можем…, нам не разрешают платить столько. Поймите меня правильно.
– Но когда я поступал… Мне нужно платить за квартиру… и я один воспитываю дочь…
– Да я всё знаю, – мялся главный, – давайте так договоримся: двести семьдесят и ни копейки больше. А лишние наряды мы перенесем на следующий месяц.
Они с Ниной работают слаженно, проверяют друг за другом чертежи, у них на двоих общие – справочники, математические таблицы Брадиса, счеты и арифмометр для сложных вычислений. Герману нужно заработать, нужно платить за квартиру, за музыкальную школу, Лера растет, выросла из прошлогодней школьной формы, к зиме нужно купить новое пальтишко, да и самому пора менять ботинки. Он работает напряженно, не позволяя расслабиться ни на минуту, обед за двадцать минут, и снова линии, размеры, расчёты на логарифмической линейке, перепроверка начерченного. Конструктор не имеет права на ошибку. Если ошибся, то следует вызов в цех, составление акта на простой или испорченный металл и – оплата из собственного кармана. Таковы суровые законы системы. Впрочем, в цех вызывают и тогда, когда рабочий не сумел разобраться в чертеже, и тогда нужно бросать всё и – бегом в цех. Производство не должно стоять!
В пять часов все потянулись домой.
– Гера, ты идешь?
– Нет, я задержусь немного, нужно закончить чертеж.
От напряжения начинает двоиться в глазах и явственно слышно, как скрипят мозги. Всё, на сегодня хватит, и в голове поселяется гулкая пустота. Сегодня сделал полтора чертежа, заработал четырнадцать рублей. Теперь на двух трамваях домой. Лера уже пришла из музыкальной школы, сделала уроки.
– Пап, ты опять так долго, а у меня не получается задача. И по сольфеджио не получаются интервалы, нам задали терции, большую и малую, а как их различать, ты мне поможешь?
– Конечно, только сначала давай поужинаем, а то я голодный. Разогревай вчерашний борщ, а потом разберемся с твоими задачами. Ты купила всё, что я велел?
В десять Лера укладывается спать, и нужно что-то сварить на завтра, кастрюля борща кончается, нужно бы Леру приобщать к кухне, но не получается, у нее тоже едва хватает времени на две школы. В половине двенадцатого Герман доволакивается до постели и проваливается в черную пустоту. Утром подъем по будильнику в шесть, к восьми на работу, и снова – туго закрученный день. По субботам Герман выходил поработать до обеда, подобрать хвосты, после обеда затевалась стирка, уборка, зато в воскресенье – никаких работ, они заранее планировали, куда пойдут, и что будут делать. Ходили на музыкальные концерты, слушали Соловьяненко, на первенство СССР по штанге, видели самого Жаботинского, только не на помосте, а за судейским столом. Но тоже здорово! Ходили на баскетбол, где Ульяна Семенова, монстр с мужским лицом, закладывала сверху в кольцо игрушечный в ее лапах мячик, и в кино, на десятый ряд (А вот сейчас Ульяна Семенова придет и сядет впереди нас, что мы тогда с тобой увидим?).
Ну и конечно, заходили в дом на Вокзальной улице. По дороге покупали что что-нибудь вкусное – раннюю клубнику, фрукты или “киевский” торт. И каждый раз их встречали сияющие глаза Светы.
– Ой, Гера, Лерочка! Ну, зачем вы так тратитесь? – радостно встречала их Света, – мама, их надо покормить, они такие худые, особенно Гера, – она усаживалась напротив. – Вы ешьте, ешьте, у мамы борщ такой вкусный! Мама, ты на них посмотри! Это же надо, чтобы дочь была так похожа на папу! Ну, рассказывайте, как вы там живете. Лерочка, ты, конечно, учишься хорошо? Ты такая умница. Гера, у тебя усталый вид! Дина, ты посмотри на него. Наверное, работаешь без меры? И как ты всё успеваешь? Я бы ни за что!
Дина была задумчивой, молчаливой, приветливо-спокойной, Герман иногда ловил ее оценивающие, изучающие взгляды и явственно ощущал ту невидимую черту, которую она проложила между ним и собой. “Она рассматривает меня, как какое-то диковинное насекомое” – он изводился, мучился и страдал.
Теперь все чаще в квартирке у вокзала появлялась Нина, крупная, громогласная, знойная красавица с пугающей энергией. Она всегда приносила с собой пирожные и пирожки – изделия ее мамы, и старательно откармливала ими Германа.
Ездили купаться на Реку вчетвером – Дина с Ниной и Герман с Лерой. Трамвай долго-долго полз по мосту, перенося их на левый берег, и по обе стороны разворачивался простор великой реки, с теплоходами и баржами, деловито снующими вверх и вниз по Реке. Туда, на левый берег город, с его шумом и гвалтом, еще не добрался, можно посидеть в тишине на подостланном половичке, слушая плеск волны и отдаленные звуки реки, переплыть на песчанный, остров в ста метрах от берега и там побродить среди зарослей кустарника. Но отчуждение Дины росло, Герман это чувствовал, точно она решала для себя сложную математическую задачу, он все больше изводился, все больше худел и работал, работал. Он давал себе слово: следующее воскресенье не поедет туда! И едва мог пережить неделю.
Как-то раз в квартире у вокзала появилось новое лицо. Он сидел на табурете посреди комнаты, обреченно закутанный по горло в простыню, и Дина с ножницами и гребенкой, закусив губу, суетилась вокруг него. Что-то больно кольнуло Германа, прямо в сердце.
– О, да у вас тут парикмахерская открылась! Не знал, что среди твоих многочисленных талантов есть такой!
Дина приняла вызов.
– Занимай очередь. Я недорого беру.
– Нет уж, я слишком дорожу своей жизнью.
– Жалкий трус! – в этой шуточной перепалке проступали шипы, они жалили друг друга. Тот, что на табурете, непонимающе вертел головой. – Перестань крутиться, а то на самом деле останешься без носа!
– Я не трус, а осторожный человек. Я не хочу, чтобы моя дочь осталась сиротой.
– Неужели ты считаешь меня такой кровожадной? – сдалась она.
– Не кровожадной, просто от тебя от тебя можно ожидать все, что угодно, – парировал Герман.
– Ну, все, Гена, можешь вставать.
Он был невысоким, каким-то прянично-правильным, растерянно ощупывал свою стриженную голову. Герман протянул руку.
– Герман.
– Геннадий.
Рука была вялой, он не ответил на пожатие, и его взгляд потерялся где-то на подбородке у Германа.
– Света! – позвал Герман, глазами указал на новенького, вопросительно поднял брови. Та понимающе захлопала глазами: потом, потом.
– Так вот, – рассказывала Света, когда Дина ушла проводить Гену, – он маленький начальничек Дины, вот такой вот Геночка, – она кончиком пальца показала, какой он маленький, – её начальник бюро. Он женат, есть ребенок, но ради Дины бросает семью, они собираются уехать вдвоем в Днепродзержинск. Вот такие дела. Ну, что ты, Гера, не расстраивайся, он тебя не стоит, плюнь ты на это. Всё будет хорошо.
В это утро Нины Фоминой почему-то не было на месте. Всё бюро уже чинило карандаши, Анна Трофимовна уже начала судачить с Валентиной, как распахнулась дверь, и впорхнула Нина, всегдашняя золушка, модно и красиво одетая, с подвитыми волосами, порозовевшая от смущения и даже, как потом глубокомысленно заметил Вадим, с помадой на губах! Бюро раскрыло рты и понимающе переглянулось.
– Ба, так это… – начала было Скиданиха, но Валентина молча сунула ей кулак в бок, и та осеклась.
– Нина, ты сегодня просто красавица, – тихонько сказал Герман, Она порозовела еще ярче и уткнулась в чертежи.
В этот день шепотки ползли по всему отделу, и из других бюро приходили, чтобы украдкой посмотреть, что случилось с Нинойфоминой, но Герман с Ниной рядом стойко работали у своих досок, спинами выражая полное презрение к любопытным. Этим вечером Герман не стал задерживаться, как обычно, они вместе ехали на трамвае до вокзала. Как добрые друзья. Болтали всякую чепуху.
– Ты извини, я побежал, у Леры сегодня была контрольная, она меня ждет – не дождётся. До завтра!
Упрямая мысль сверлила Германа – этот Геннадий. Неужели это всё – крушение мечты? В пятницу Герман отпросился у Лёни Резника, ушел с работы пораньше. К концу рабочего дня был у проходной завода шахтной автоматики, караулил Геннадия.
– Отойдем в сторонку, есть разговор.
Герман вдруг обнаружил, что Гена много ниже его. Тот наклонил голову с аккуратным пробором слева, и этому, такому правильному пробору Герман говорил свои жесткие слова.
– Мужской разговор. Оставь Дину, она моя, я ее люблю давно, и за нее я буду бороться до конца. Ты меня понял?
Гена робко топтался, прятал глаза, кивал головой, молчал, был каким-то жалким. Вся эта сцена казалась Герману какой-то глупой, опереточной. Не хватало только дуэли со старинными пистолетами. Зачем он это затеял? Как будто этим можно вернуть прежнюю Дину, спасти утерянную любовь.
На следующий день Дина шипела, как разъяренная кошка, и гневные искры сыпались из ее глаз. Герман поднялся.
– Извините, у меня куча дел, я пошел…
Света нагнала его в коридоре.
– Гера, что случилось?
– Да ничего, не волнуйся, просто я вчера поговорил с Геной по-мужски. Нет, нет, без рук. Был мужской разговор, не для женских ушей. Я-то думал…
– А! Геночка пожаловался мамочке. Ах, Гена, Гена.
– Ну ладно, я побежал, – чмокнул он Свету в щеку.
Герман схватился за голову. Точно освещенное прожектором, проявилось и предстало перед ним то, какую жалкую, постыдную роль в этой глупой мелодраме играл он, сильный, гордый, волевой человек. Как это ничтожно – выпрашивать, вымаливать любовь, которой уже нет! А может быть, и не было никогда? Смешной идеалист, борец с ветряными мельницами. Любовь до гроба и за любимым на край света? Пора тебе излечиться от розовых соплей. Больше он никогда не переступит порог этого дома!
