Эдуард Дипнер
Гроздья Рябины
5
Жизнь постепенно светлела и налаживалась. Удалось, вопреки и назло Самаркину, прописать в квартире дочь, а затем – стоическое упорство жены и редкое везение – как только ей удалось? – обменять эту квартиру на трехкомнатную в пригороде Минска, конечно, с большой доплатой, но… но это была их надежда вернуться, это был маяк, куда после всех жизненных бурь приплывет их семейный корабль. Обязательно приплывет!
К Новому году Евгений получил по гарантийному письму новую квартиру, и приехала Люся, жена. Квартира была в последнем доме по улице Трубников, дальше начинался промышленный район. Когда задувал юго-восточный ветер, всю улицу Трубников и с ней пол-города накрывал сизый дым от Хромпика, от него не спасали закрываемые окна и двери, от него слезились глаза и першило в горле. А когда ветер дул с юга, ощущался сладковато-трупный запах СУМЗа – Среднеуральского медеплавильного завода.
Густо усеян Средний Урал заводами – металлургическими, химическими и почтовыми ящиками – таинственными производствами за глухими, высокими заборами, охраняемыми автоматчиками с малиновыми погонами. Низкий поклон тебе, уральский рабочий люд! Ты живешь в этом суровом краю, где зима с тридцатиградусными морозами длится шесть месяцев, а скупое, дождливое лето – два месяца, где воздух отравлен так, что желтеет и вымирает трава. В холодной и скудной земле ты выращиваешь овощи, лишенные солнца и вкуса. Ты питаешься скудной и малосъедобной едой и живешь в жалких, тесных жилищах. Но нет на Руси таких рабочих рук, такой рабочей косточки, как на Урале! Со строгановских и демидовских времен сюда переселяли крестьян из российских деревень. Немецкие управляющие и местные надсмотрщики плетьми и розгами прививали им привычку к труду благородную. Из поколения в поколение передавалась эта привычка, вошедшая в кровь, в генетику уралького народа. Здесь ковалось оружие Победы, отсюда в страшные, голодные послевоенные годы начиналось восстановление разрушенной войной страны.
Невелик ростом и не плечист уральский рабочий, но жилист, и берет он не силой, а упорством, выносливостью и особой сноровкой. Уральский рабочий принцип: начальник, обеспечь нас работой. Деньги мы заработаем сами. Такого Евгений не встречал нигде.
Приехала погостить Люсина бабушка Мокрына. Восьмидесятилетняя баба Мокрына – очень легкий и непосредственный человек. Она похоронила своего мужа – деда Петра, и ее, лишенную опоры, как перекати-поле, подхватил ветер странствий. Баба Мокрына живет понемножку и поперемненно у каждой из своих трех дочерей, не задерживаясь нигде подолгу, а теперь вот дочери послали ее присмотреть, как живет внучка Люська, шо забралась у таку даль, шо тильки на самолете можлыво. Баба Мокрына варила кислэнькие борщики и проводила часы у телевизора. Ее телевизионным героем был Горбачев. Начиналась Перестройка, шла трансляция Съезда, и Михаил Сергеевич не сходил с экрана. Вечером она делилась своими впечатлениями:
– Вон, той Горбач, говорыть, говорыть, а воны ляпають (аплодируют), он опять говорит, а воны опять ляпають!
– Бабушка, а о чем же он говорил?
Баба Мокрына смущенно прикрывает рот платком.
– Ты я не понимаю, тильки вон говорыть, говорыть, а воны ляпають.
Когда выдавались редкие солнечные дни, баба Мокрына брала стул и садилась у крыльца на улице, наблюдала уличную жизнь. Люся учила ее:
– Бабушка, ты должна запомнить наш адрес – улица Трубников, 44. И еще ты должна запомнить фамилию Жени. Помнишь, я тебе говорила?
Баба Мокрына мучительно пытается вспомнить.
– Ой, забыла… на три буквы..
Люся давится от смеха.
– На какие три буквы? Я же тебе говорила: Димов.
Бабушка машет рукой, – ой, я все равно не запомню.
Скоро она засобиралась:
– Ну, я пойиду. До Катьки.\
– Бабушка, ну поживите еще немного.
– Ни, нэ можу. Пойиду.
Началась зима, и Евгений стал на лыжи. Лыжи всегда были его страстью. В субботу приходилось бывать на заводе, подобрать незаконченные дела, посмотреть, как идет у Злоказова, а в воскресенье… Горячее нетерпенье охватывало с утра, а часам к десяти Люся милостиво отпускала его:
– Ладно уж, иди, а то совсем измаялся.
Теперь быстро намазать лыжи и – в лес. Урал – лыжный край, в выходные население, и старый, и малый выходит на лыжные трассы.
О, счастье свидания с зимним лесом! Ты уже разогрелся, стянул ветровку, завязал ее узлом на поясе и пошел, пошел! Морозец градусов пятнадцать горячит лицо, а ты в легкой рубашке мчишь по лыжне. Руки, ноги, всё тело работают слаженно, наступает восторг и упоение от движения-полета. Сказочной красоты лес обступает тебя, а лапы елей затевают веселую игру, норовя сыпануть за шиворот пригоршню снега. Ты пригибаешься, уворачиваешься, но всё равно получаешь свою порцию. Лыжня вдруг срывается вниз, и ты, низко пригнувшись, собираешься в тугой комок. Только устоять в этом свисте ветра, не кувыркнуться в сугроб справа! А потом лыжня пошла на подъем, там, на этом тягуне она проверит тебя – что ты за лыжник. И ты работаешь уже во всю свою мочь. Не сбавить скорость, не остановиться, потому что если остановишься, то будешь дальше ползти шагом. Но вот тягун позади, ты выскочил, и перед тобой разворачивается панорама безбрежных лесных далей. Теперь можно на минуту перевести дух, налюбоваться этой невозможной красотой.
Вот уже пора возвращаться, нужно заставить себя повернуть назад. Ты забрался слишком далеко, и скоро наступит усталость. Она наступает на обратном пути. Свинцом наливаются ноги, каждая клетка твоего тела просит пищи и покоя. Наступает момент преодоления себя. Твой дух, твоя сила воли заставляют работать усталое, сопротивляющееся тело. Морозец подступает к тебе, пощипывает пальцы рук, забирается под пропотевшую на спине рубашку, а ты, стиснув зубы, идешь на последний подъем. И огого! – преодолеваешь его. Ай да я! Ай да молодец! Вот уже впереди вдали видна автобусная остановка.
В промерзшем автобусе мороз беспрепятственно набрасывается на тебя, превращает тебя в замерзшую кочерыжку. А от конечной остановки еще предстоит пробежать на чужих, негнущихся ногах бесконечные сто метров. Дома сбросить с себя всё заледеневшее, заскорузлое прямо на пороге и провалиться в горячую ванну. Ты плывешь в этой ванне, чувствуя, как кровь толчками, с болью пробивается в окоченевшие пальцы рук и ног, как тепло вливается в измученное тело, погружает тебя в сладкую истому.
Люся приоткрывает дверь ванной, впуская пьянящие кухонные запахи.
– Хватит нежиться, у меня всё готово!
Жизнь, как ты прекрасна и удивительна! Особенно ярко это чувствуешь, когда пройдешь через лишения и испытания и победишь, преодолеешь тебя!
6
Позвонил старый приятель Володя Максимовцев. Володя работал главным инженером Шадринского завода, они с Женей часто встречались в Объединении, на совещаниях главнях инженеров и хорошо знали друг друга. Володя был производственником, пробился в главные из мастеров.
– Евгений Васильевич, привет, давно тебя не видел. Так ты пробился в директора? Поздравляю. Я вот что звоню: не можешь ли ты мне помочь? У меня проблемы по жизни. Я ушел от жены, завел новую семью, ну, естественно, ушел и с завода. Если у тебя есть для меня место, то я готов. Ну, и какое-нибудь жилье.
– Володя, рад тебя слышать, многого не обещаю. Мне нужен начальник в заготовительный цех. Если тебя это устраивает, могу дать комнату в семейном общежитии, а в течении года – квартиру в строящемся доме.
Максимовцев приехал быстро и заменил Иксанова, который явно не тянул должность начальника и давно просился в мастера.
Быстро набирался опыта неутомимый и цепкий Володя Панкратов, и Евгений передвинул его в начальники производства. Теперь ключевые посты на заводе занимали свои, надежные люди, и работать стало полегче.
Младший Злоказов оказался на редкость инициативным человеком, каждый вечер они с Евгением рассматривали и разбирали все мелочи изготовляемых приспособлений и оснастки для новых конструкций. Это было новое слово в изготовлении конструкций, то что он придумал, а потом налаживал на белорусском заводе. Наконец, настал волнительный день пробного пуска. Два ленточнопильных станка установлены на фундаментах в пролете цеха, с приводными рольгангами, упорами и стеллажами. Всё сработало как нельзя лучше. По нажатию кнопки на пульте прямоугольные профильные трубы катились на роликах до упоров, пилы с сытым шорохом вгрызались в металл, выгоня мелкую стружку, вот уже заготовки сброшены в накопитель, цикл повторяется. И всё от кнопок. Рабочий превратился в оператора.
– Лузанов, что стоишь? Проверяй заготовки, принимай продукцию!
Потом заготовки укладываются в стенд-кондуктор, Злоказов включает пневмопривод, на глазах у недоверчивых слесарей-сборщиков детали зашевелись, как живые, задвигались, и вот они плотно прижаты к упорам, точно, без зазоров сошлись все узлы. Готово! Ай да молодец Анатолий Федорович! Два сварщика быстро накладывают скрепляющие швы, и готовая красавица-ферма висит, покачиваясь, на крюке крана. Первая победа! Краем глаза Евгений заметил поодаль бледное, с закушенной губой, лицо Сенина. Ну что же, Михаил Афанасьевич, обошлись без тебя.
Пришли первые успехи. Новый директор строго спрашивал за чистоту в цехах и за чистоту одежды рабочих, за обеспечение инструментом и заготовками, за качество, за дисциплину и порядок, лез в каждую дырку, и от него ничего нельзя было скрыть. Прекратились штурмовые атаки в конце месяца. Стали поступать деньги от Ангарского, Хабаровского и других управлений, завод снялся с банковской просрочки, и на заводе впервые за последнее время стали выдавать зарплату во-время.
Архитюк сиял, как именинник, сам принес директору зарплату седьмого числа:
– От тут распишитесь в ведомости, Евгений Васильевич.
Все больше новых конструкций собиралось в цехах. Но оставалось ощущение молчаливого, вязкого сопротивления. Точно бег в воде – рвешься, тратишь силы, а продвижение – мизер. На заводе понимали, что новому директору объявлена тайная война командой Турсина-Сенина, и кто в этой войне одержит верх – еще вопрос. Понимал это и Евгений и отступать не собирался. Как-то разговорился с Панкратовым:
– Владимир Николаевич, скажи мне откровенно: что происходит на заводе? Ты же видишь, как я рвусь, из штанов выпрыгиваю, но чувствую, что ведь не приняли меня за своего! Какая-то настороженность, недовольство. Я понимаю, что кому-то перешел дорогу, кому-то неугоден. Да и ты вот собачишься со всеми, но ведь нельзя только кнутом! Ты же свой, местный, подскажи, как заставить людей работать не за страх, а за совесть.
Панкратов помолчал, затем поднял глаза:
– Нужна водка, Евгений Васильевич, и мужской разговор.
– Шутишь?
– Нет, я серьезно. Мне самому надоело сволочиться со всеми и быть погонялой.
– Ну, ладно, я тебя понял. Пойдешь мимо Слепенки – скажи, чтобы зашел ко мне.
Евгений недавно перевел Слепенко из снабженцев в заместители по общим вопросам, и тот сиял от удовольствия и собственной важности.
– Сергей Михайлович, про тебя говорят, что можешь луну с неба достать.
Слепенко сверкнул золотым зубом.
– Насчет луны не знаю, не пробовал, – скромно потупился он.
– А ящик водки достать слабо?
Слепенко аж подскочил.
– Так ведь сухой закон Горбачев объявил!
– А не было бы сухого закона, и разговора бы не было.
Слепенко, молодой, улыбчивый хитрюга и ловкач, Евгений знает, что он на всякий случай попрежнему поддерживает дружеские отношения с Сениным и выполняет доверительные поручения Турсина, с сомнением оглядел директора. Не ловушка ли это? Вроде нет.
– Ну, если очень нужно, то достану.
– Очень нужно, – директор выгреб из кармана только что полученную зарплату, – ящик водки, соответствующую закуску и к четырем часам автобус к заводоуправлению. Только, сам понимаешь, чтоб ни одна живая душа… Сдачу принесешь.
– Да это понятно, – просиял он, – сделаю всё, Евгений Васильевич, не сомневайтесь!
Откуда, почему у русского человека возникает такое понимание на самом тонком уровне, когда в дело включается водка и закуска, почему в этом случае появляется откровенность и непременно преодолеваются все возможные и невозможные препятствия? Без этого универсального средства – не договориться, ни помириться и не поссориться! Водка сближает людей, развязыват языки. Водка выручала и спасала русского человека в трудную годину. Наркомовские сто грамм и – в атаку! Бутылка водки почему-то всегда ценилась больше, чем деньги, за нее заплаченные.
Брежневские восьмидесятые годы возвели водку в статус государственного инструмента управления обществом, без нее не решалась ни одна проблема на любом уровне. Она была индикатором человеческих отношений. Если ты пьешь со мной, то ты свой, на тебя можно положиться, а если не пьешь, прикрываешься тем, что у тебя печень и давление? Вранье это все про печень, хорошая водка не может повредить никому, просто ты – не наш человек, и тебе нельзя ни в чем доверять. Когда грянула горбачевско-лигачевская перестройка с ее борьбой за трезвый образ жизни, советское общество оказалось застигнутым врасплох, лишенным универсального средства для общения и решения вопросов. В стране были приняты самые строгие запретительные и заградительные меры, но водку все равно доставали, она возвысилась в ценности, стала жидкой валютой. Труднее всего было членам партии. На партсобраниях они одобряли политику партии, давали зарок жизни без спиртного. Уличенного в употреблении ждали суровые наказания, вплоть до исключения.
Понимал ли Евгений риск, на который шел? Конечно, понимал, и риск был огромен. Но это не было ставкой ва-банк отчаявшегося игрока, это был сильный ход в шахматной партии. И он должен выиграть!
По заводу объявлено: оперативка сегодня переносится на четыре часа. К четырем приемная наполнилась гулом недовольных голосов: издевается директор, это когда же домой попадешь! Евгений вышел из кабинета.
– Сегодня оперативка выездная, выходим, садимся в автобус.
В глубоком молчании автобус выехал за город, свернул на проселок и остановился на поляне, за лесочком. Прямо на траве расстелена скатерть, повариха из столовой расставляет стаканы, бытылки, тарелки с закуской. (Ай да Слепенко, ай да молодец, всё предусмотрел).
– Ну вот что, мужики. Оперативка сегодня без протокола. Давайте поговорим, как нам дальше работать. Я понимаю, что не всем угодил, но такой задачи и не ставилось. Я к вам не напрашивался, меня прислали к вам, чтобы вытащить завод из ямы, в которую он попал. Хочу от вас откровенного разговора. Если вы считаете, что я делаю что-то не так, скажите прямо, а если вы скажете, что я не гожусь вам в директора, то вот моё честное слово, завтра же напишу заявление об уходе, е…тесь без меня. Я себе работу всегда найду. Сергей Михайлович, что сидишь, наливай!
Сразу же возник Панкратов:
– Почему я, как цепная собака, лаюсь со всеми, а вот Валере Ожегову на всё наплевать. Ты когда предъявки во-время приносить будешь?
– Ну вот, чуть что – сразу Ожегов!
– Да ведь тебя в четыре часа как ветром сдуло. Отбыл восемь часов, и домой. А вторую смену, что, мне организовывать?
Выпили по одной, по второй. Директор ворот рубахи на себе не рвал, но был откровенен, говорил, что завод в тяжелом положении, но отступать не собирается. После третьей всем стало хорошо и все понятно, что директор-то, оказывается, хороший человек и хватит, мужики, тянуть вола за хвост, Вы, Евгений Эдуардович не сомневайтесь, даем Вам наше уральское слово, что будем работать на совесть и не подведем!
К Евгению подошел Сенин и долго, путанно говорил о своей преданности делу и заводу, что Вы, Евгений Васильевич, можете на меня рассчитывать.
Водка кончалась, все выговорились, поругались и помирились.
– Всё, мужики, спасибо вам за откровенность, будем заканчивать. Работать – так работать, как здесь договорились. Кого не устраивает, скажите прямо. Задерживать не буду. И еще – песни на обратном пути не петь!
Утром Евгению показалось, что он пришел на другой завод, не тот, что был вчера. Это проявлялось в спокойной деловитости, в том, что смена начала работать точно во-время, и даже Ожегов во-время принес предъявки. Шила в мешке не утаишь, весь завод, конечно, знал о вчерашнем. Ай да директор! Ничего не боится! Но не нашлось ни одного, кто бы доложил наверх, написал анонимку, донос.
В директорский кабинет зашел партийный секретрь Баннов – малорослый, наскозь фальшивый человечишка. Евгений знал, что Баннов бегает за инструкциями к Турсину. Конечно, в этом нет ничего особенного, горком должен руководить партийными оганизациями.
– Вы меня извините, Евгений Васильевич, но слух идет по заводу…
– Что за слух, Иван Владимирович?
– Да будто Вы с начальниками цехов водку пьете.
– Да Вы что? – неподдельно удивился директор, – да если я буду с ними пить, я же спросить с них не смогу. Нет, что Вы. И кроме того, Вы же знаете, как я отношусь к постановлениям Партии. Нет, Иван Васильевич, гоните прочь Ваших информаторов, тех, кто распространяет слухи, гоните!
7
В квартире по улице Трубников поселилось удивительное существо – трехлетний Антоша. Дочь готовилась к выпускным экзаменам в консерватории, и Антошу на это время взяли к себе дедушка с бабушкой.
Мир Антоши устроен просто и ясно. В центре его находится сам Антоша, а не переферии – родители, дедушки, бабушки, многочисленные родственники, нужные для того, чтобы исполнять его желания.
Утро. Евгений торопится. Вот-вот придет машина, чтобы отвезти его на завод, а Антошу по дороге – детский сад. Антоше не хочется в детсад, он капризничает, не одевается. Бабушка Люся начинает нервничать, торопить его. Реакция Антона отработана и естественна: размахнуться и стукнуть куда попало, защищая свою индивидуальность. И тут происходит неожиданное: горячий шлепок дедушкиной руки по попе, и – нос внука упирается в стенку в темном углу. Что делать в этом случае, он знает: зареветь погромче, это всегда помогает. Антоша ревет минуту, другую, но ничего не происходит. Краем глаза он замечает, что кроме него в комнате никого нет! Реветь-то не для кого. На цыпочках Антоша подкрадывается к кухне, а там полное спокойствие, дедушка с бабушкой мирно беседуют:
– Ты знаешь, бабушка, у меня ушки так устроены, что не слышат, когда мальчики ревут. Не слышат и всё. А у тебя?
– У меня то же самое. Ой, смотри, Антоша пришел. Какой он у нас молодец! Собирайтесь поскорее, а то дедушка на завод опоздает.
В воскресенье идут гулять в город. Антоша, конечно, впереди. Он ведь определяет, куда идти!
– Антоша, поворачиваем направо.
Антон и ухом не ведет, он же знает, что нужно прямо! Вдруг его настораживает подозрительная тишина позади. Он оглядывается – никого нет! Антоша бегом возвращается назад, и что же – дедушка с бабушкой спокойно, не замечая его, идут по боковой улице!
Антоша любит коверкать слова. Он знает, что взрослых умиляют его дульди-мульди. Вот и теперь он машет ручкой, прыгает от нетерпения:
– Акить, акить!
– Бабушка, я ничего не понимаю, на каком это языке – акить.
И тут Антоша четко и ясно произносит:
– Открыть!
Дедушка Женя привез из Хабаровска ананасы и бананы, завезенные туда по какому-то капризу советского снабжения. Страшноватого вида шишку-ананас водрузили на стол для красоты, а зеленущие и несъедобные грозди бананов развесили гирляндой на бельевой веревке на кухне.
– Антоша, потерпи и посматривай. Как только бананчики пожелтеют, их можно будет кушать.
Антон терпел очень долго, минут пять.
– Дедушка, смотри, вон тот уже немножко желтенький.
Пришлось объяснять, что ждать нужно несколько дней.
– Вот ты три раза в садик сходишь, и они как раз пожелтеют.
Далекий, чудесный Хабаровск, откуда привозят необыкновенные плоды, стал для Антоши воплощением детской мечты о прекрасном. Наверняка в Хабаровске они растут прямо на улицах, и вообще это город чудес! Он вздыхал и тихонько говорил:
– Так в Хабаровск хочется!
Здесь оформились знаменитые Антошины афоризмы, которые отныне будут сопровождать дедушку с бабушкой всю оставшуюся жизнь:
– Бабушка, я т-а-а-к тебя люблю!
– Почему же, Антошенька?
– Ну, ты борщик мне даваешь, жареную картошечку даваешь, и поэтому я так тебя люблю. И еще потому, что ты хорошая, – снисходительно добавляет внук.
Бабушкино сердце тает от такой любви, и Антоше прощаются все его проказы.
Антоша попался на очередной шалости – он любит пальчиком вытаскивать нитки из вязанного пледа. Его глаза полны искреннего раскаяния.
– Бабушка, я больше никогда-никогда-никогда не буду, – а проказливый пальчик уже ищет очередную ниточку. Но так хочется верить в это никогда-никогда, и всё-всё Антоше прощается.
Утром, как всегда, они опаздывают, торопят Антошу, а он поднимает свой ясный, невозмутимый взор:
– Дедушка, мы еще успеем!
И он, конечно, прав, в этой жизни они еще успеют всё сделать!
