Э. Кэнтон
Аврелия
VI. Как отец продал в рабство свою дочь
Уже наступила ночь, когда Цецилий вернулся к себе. Где только не перебывал он в течение этого дня! Всюду он блуждал, подавленный своим несчастьем, ища и нигде не находя себе утешения, которое было так ему необходимо.
Дочь его Цецилия поджидала возвращения отца, сидя за работой недалеко от печки, где готовился для него ужин. Молодая девушка очень беспокоилась, и это было видно по выражению ее лица, отражавшего какое-то внутреннее волнение. События предшествовавшего дня, продолжительное отсутствие отца, не явившегося даже, вопреки обыкновению, в привычный час к ужину, доносы претору, префекту и жрецам, – все эти обстоятельства не предвещали ничего хорошего. Вот уже несколько дней, как она, подчиняясь требованию отца, не уходила никуда из дому и поэтому была лишена возможности видеться с дорогими ее сердцу Петрониллой, Флавией Домициллой, Евтихией и особенно Олинфом. Олинф был ее женихом; на руке у нее было его кольцо как залог счастья, которого она ожидала и которое служило для нее наилучшим утешением в те минуты, когда даже и молитва не могла облегчить страданий ее души.
Цецилия с большим беспокойством и тревогой ожидала возвращения отца. При малейшем шорохе она вздрагивала и бледнела, как будто предчувствуя приближение грозы.
Когда Цецилий вошел, она сразу по мрачному выражению его лица догадалась, что произошло что-то ужасное; в то же время она почувствовала, что ей придется собраться с силами и приготовиться к новым, еще более жестоким испытаниям. Она подняла глаза к небу, как бы ища для себя там поддержки.
– Отец мой, – сказала она, увидев, что Цецилий остается безмолвен, – не хочешь ли поужинать? Я все приготовила по твоему вкусу.
Цецилий, не говоря ни слова, сел за стол и жадно принялся есть приготовленные ему кушанья. Этот несчастный, казалось, ни на что не обращал внимания. Голод и страдание соединились заодно, чтобы его одолеть.
Затем, отодвинув от себя все, что было перед ним, он взглянул на свою дочь, и горькие слезы полились из его глаз.
Безмолвная скорбь отца и вид его слез произвели на Цецилию потрясающее впечатление. Она бросилась перед ним на колени и, обнимая его ноги, называла его самыми нежными именами. Но он оставался безмолвен и, что еще ужаснее, оттолкнул ее от себя с каким-то ужасом.
Видно было, как постепенно загорались его глаза и как черты его лица принимали какой-то зловещий оттенок.
– Цецилия, – сказал он наконец. – Ты изменила своему отцу и погубила его… Подумала ли ты о том, какую участь ты мне готовишь?
И затем, не ожидая ответа, он продолжал:
– Дочь моя! Ты должна отречься от этих жалких иудеев, отказаться от их религии и возвратиться к нашим богам!
– О отец мой, – воскликнула девушка, – опять! Ты меня не понял!
– Неужели ты этого не можешь сделать! В таком случае остается одно: я буду продан в рабство. Тебя тоже продадут. Оба мы сделаемся жертвами жрецов и Парменона.
– Но кто тебе это сказал, отец мой?
– Знаменитый юрисконсульт, законовед, с которым я сегодня совещался. Увы, это несомненно!
– Нет, это невозможно, по крайней мере в отношении тебя. Что касается меня, то, если на то будет воля Божья, я готова пострадать.
– Итак, ты отказываешься. Ты не имеешь никакого сострадания ко мне.
– Отец, не требуй от меня того, что свыше моих сил. Мое сердце обливается кровью. О, если бы милосердый Господь услышал мою молитву и отвратил несчастье от тебя! Обо мне же ты не беспокойся.
– Так ты думаешь, мое дорогое дитя, – сказал Цецилий с нежностью в голосе, – что ты мне недорога и что твое несчастье не есть в то же время и мое… Дочь моя! Я уже много выстрадал и еще страдаю… Слово, одно только слово скажи… Умоляю тебя именем всех богов…
– Я не могу этого сделать, отец мой. Не призывай напрасно богов, которые не существуют. Ты требуешь невозможного.
– Милая Цецилия, – сказал несчастный отец, заключая ее в свои объятия, – неужели ты желаешь моей смерти? Как же я буду жить, если тебя здесь не будет? И что станется с тобой, моя радость!
Бедное дитя чувствовало себя совершенно подавленным под этим наплывом нежности, ласки и слез.
– О боже! – воскликнула Цецилия. – Дай мне силу противостоять этому испытанию! Я не думала, что оно будет так велико.
– Вспомни твою мать, – продолжал Цецилий, – твою мать, которая оставила тебя мне еще в пору твоего детства. Если бы она здесь вместе со мной умоляла тебя, неужели ты и ей отказала бы?
– Моя мать поняла бы меня и не стала бы требовать от меня нарушения тех клятв, которые я уже дала в своем сердце.
– Дочь моя! В сердце своем ты можешь верить, если это тебе угодно, но перед жрецами, перед теми, кому мне придется отвечать… Скажи им, что ты нехристианка.
– Ни за что на свете! Бог, которому я верую, требует, чтобы мы не только чтили Его сердцем, но и исповедовали устами.
– Великие боги! – вскричал Цецилий. – Я умоляю это дитя для него же самого, а оно меня не слушает. Я прошу ее даровать мне жизнь – и не нахожу ответа.
– Не говори так, отец мой. Я готова для тебя пожертвовать своей жизнью.
– Выслушай меня, дитя мое, – сказал несчастный, простирая к ней с мольбой руки. – Ты еще не знаешь, что есть рабство, которое тебя ожидает. Но я… я его слишком хорошо знаю. Когда ты появилась на свет, твой отец уже в течение сорока лет тянул лямку раба. За это время я перенес столько страданий, что мое тело сделалось совершенно нечувствительно к ним. Мой господин, чтобы вызвать во мне боль, не находил другого средства, как раскаленное железо.
– О ужас! – воскликнула Цецилия.
– Подожди, дитя мое, это еще не все!
Он обнажил перед нею свои ноги и руки и показал имевшиеся на них глубокие следы этих жестокостей.
– Но тогда я еще мог жить, потому что впереди была надежда на освобождение. Изо дня в день я продавал половину отпускавшейся мне порции хлеба, чтобы на эти сбережения купить себе потом свободу. Я изнемогал от голода, но впереди была свобода! И она пришла! Да! Она наконец наступила, – продолжал несчастный, возмущаясь все более и более. – Я уплатил своему господину восемь тысяч сестерций, скопленных по мелочам в течение целых сорока лет! Но теперь у меня не осталось уже столько дней жизни, чтобы вновь купить себе свободу, если она будет утрачена. Ах, умереть рабом, умереть рабом…
Остановившись на одну минуту, чтобы перевести дух, он затем продолжал:
– Дитя мое, ты еще не испытала и не знаешь, какие ужасные мучения причиняет наказание прутьями, плетьми с металлическими наконечниками и раскаленным железом. Неужели ты хочешь навлечь их на себя?
– Отец мой! – произнесла Цецилия с твердостью. – Я уже сказала, что готова перенести всевозможные мучения во славу Божью… и за тебя также, – добавила она, обращая к отцу глаза, полные нежности. – Чего ты еще требуешь от меня?
– Но я-то, я не желаю страдать, – воскликнул Цецилий, вновь приходя в ярость, – я не хочу быть еще раз рабом и не буду…
Старик пришел в какое-то ужасное состояние. Как будто его глазам чудилось привидение, готовое накинуть на него цепи рабства.
– Нет, мой дорогой отец, нет, ты не будешь больше рабом, тебя никто не продаст, – повторяла Цецилия с трепетом. – Я даже не понимаю причины твоих страхов. Кто тебя так напугал?
– Стой и отвечай! Хочешь ли ты нашей погибели? – спросил старик сухо, и при этом все его члены конвульсильно дрожали.
Это был вопрос чрезвычайной важности. Цецилия приходилось выбирать между требованиями отца и Бога.
– Нет, мой отец, – сказала она с воодушевлением, – я не хочу, чтобы кто-нибудь из нас погиб. Я люблю жизнь и свободу. Если Богу будет угодно, я сохраню и то и другое. Я хочу также, чтобы и ты был жив, и притом на свободе.
– В таком случае откажись от этих евреев и от их Бога! – закричал он с дрожью в голосе.
– Нет, это невозможно; я не откажусь, несмотря ни на какие мучения! – возразила спокойно молодая девушка.
Старик взглянул на свою дочь глазами, обезумевшими от гнева.
– Я теперь ничего не значу для нее! Она хочет меня погубить! В таком случае пускай Парменон приходит… у меня есть за что ее продать.
– Я здесь, – произнес чей-то голос.
Цецилий оглянулся и увидел Парменона, который приблизился к нему.
Бесчестный агент Марка Регула уже целый день поджидал возвращения Цецилия. Когда Цецилий вошел в дом, он незаметно проскользнул за ним туда же и, оставаясь незамеченным в тени, подслушал все то, что происходило между отцом и дочерью.
Цецилий, заметив Парменона, нисколько не удивился, хотя он и не догадывался о присутствии его в своем доме. Несчастный старик до такой степени был потрясен волнениями, что, казалось, все другие чувства, кроме гнева и ужаса, перестали быть ему доступны. Когда Парменон подошел, он сказал ему с ужасающим спокойствием:
– Ну вот, ты пришел кстати! Но обожди еще одну минуту.
И затем, обратясь к дочери, он продолжал с яростью, доходящей до бешенства:
– Цецилия! Понимаешь ли ты, что я тебя продам этому человеку, если ты сейчас же не исполнишь того, что я требую?
– Отец! Я понимаю, что обо мне не может быть больше речи, я тебя спасу… Делай, что хочешь!
В то же время она произнесла в сердце своем:
«О господи! Если бы отец меня даже убил, и тогда он был бы менее виновен».
– Ну, вот ты слышал, Парменон, – сказал Цецилий, – она христианка и не хочет возвращаться к прежним богам… Я отдаю ее тебе… Возьми ее.
– Погоди, – сказал Парменон, которому даны были определенные инструкции, – ты передаешь мне все свои права на нее?
– Я говорю, – произнес Цецилий, – что она изменила своему отцу и своим богам. Я на коленях умолял ее образумиться, и она не вняла моим мольбам. Поэтому она мне больше не дочь. Слышишь, Парменон?
– Войдите сюда! – сказал, обернувшись к двери, Парменон.
Семь человек, присутствие которых было необходимо для придания сделке законной силы, уже были заранее собраны Парменоном, и по его зову они сейчас же вошли.
– Повтори перед этими свидетелями, что ты мне уступаешь свою дочь, – обратился к Цецилию Парменон.
Наступил важнейший момент!.. Отец трясся как в лихорадке… Он посмотрел на дочь и сказал ей:
– Дитя мое! Еще не поздно… скажи слово… одно слово…
– Отец мой! Я не могу этого сделать. Будь свободен, а я за тебя пострадаю…
Наступила минута торжественного молчания, минута, в которую были слышны только порывистые вздохи отца и невольное дрожание дочери.
Наконец Цецилий, указывая рукой на дочерь, сказал:
– Парменон, я уступаю тебе эту дочь, которая была моей.
– А я, – поспешил ответить Парменон, хватая девушку, – я утверждаю, что эта девушка принадлежит теперь мне по закону квиритов.
После того как были исполнены все требуемые законом формальности, Цецилия перешла в качестве рабыни в руки Парменона.
– Вот тебе! – сказал Парменон Цецилию, выбросив перед ним на стол целую пачку разорванных долговых обязательств. – Больше ты мне ничего не должен.
Цецилий бессильно опустился на скамейку в углу комнаты. Он ничего не видел, ничего не понимал.
– А теперь пойдем! – сказал Парменон.
Цецилия хотела было в последний раз обнять отца, но тот отшатнулся от нее с грубыми проклятиями. Парменон со своими спутниками вышли, уводя с собой и Цецилию.
Отойдя шагов двадцать от дома, молодая девушка услышала раздирающий душу крик. Она оглянулась и увидела в темноте две протянутые к ней конвульсивно вздрагивавшие руки. Она бросилась было назад…
– Ого! – сказал Парменон. – Уже и в бегство обращаться! Это было бы очень недурно! Марш вперед! – добавил он, грубо толкнув несчастную девушку.
Цецилия была приведена в таверну Парменона и по наложении на нее оков брошена в помещение, где уже находилось до тридцати других рабов.
VII. Ловкий торговец
Все то, что произошло в доме Цецилия, явилось следствием ночного разговора Гургеса с Евтрапелом.
Однако люди, любившие Цецилию и привыкшие часто видеться с ней, как Флавия Домицилла, Петронилла, Евтихия и другие обитатели квартала у Капенских ворот, ничего не зная о происшедшем, стали беспокоиться о причинах ее отсутствия. Особенно Олинф недоумевал, отчего она так долго не появляется среди тех, которые ее так радушно принимали. У него появилось даже опасение, не оставила ли Цецилия новой веры. В таком случае Цецилия была бы для него потеряна навсегда. Избрать себе подругой жизни ту, которая отказалась от веры в истинного Бога и возвратилась к прежним ложным богам, он, конечно, не мог.
Было еще одно обстоятельство, которое еще более усиливало опасения Олинфа. Ее отец, как и Цецилия, уже целую неделю не появлялся у Капенских ворот. Конечно, плательщиков податей это не могло особенно огорчать, но оно давало основание для беспокойства и дурных предчувствий, которые тревожили всю святую колонию.
В конце концов Олинф решился во что бы то ни стало разрешить эту загадку, поэтому на рассвете он вышел из дома с твердым намерением не возвращаться без каких-нибудь определенных вестей о Цецилии.
Это было как раз утро того дня, накануне которого юная девушка была продана в рабство Парменону. Пройдя несколько переулков, Олинф на перекрестке одной из улиц увидел большое скопление народа. Подобное явление в Риме с его трехмиллионным населением, жадным до всевозможных зрелищ, не было особенной редкостью. Олинф не принадлежал к числу людей, слишком увлекающихся подобными зрелищами; тем не менее он поинтересовался узнать, в чем дело. Ему сказали, что там дерутся два человека. Обстоятельство это показалось Олинфу слишком незначительным, и он готов уже был продолжать дальше свой путь, как вдруг до слуха его донеслись слова, приведшие его в крайнее волнение. Он услышал знакомый ему голос:
– Проклятый могильщик!.. Это из-за тебя я потерял свою дочь!.. Так вот же тебе!..
Вслед за этим последовал глухой удар. Этот голос принадлежал Цецилию, а его жертвой был гробовщик Гургес.
Олинф сейчас же бросился в толпу, пробил при помощи своих сильных мускулов себе дорогу, и когда он добрался до первых рядов, то глазам его представилась следующая картина: Гургес был распростерт на земле, а Цецилий наносил ему жестокие удары.
Произошло все это вот каким образом.
Цецилий, упавший в обморок на пороге своего жилища после того, как его дочь была уведена ее новым владельцем, был поднят и приведен в чувство соседями – свидетелями этой раздирающей душу сцены. Когда разнесшееся известие о продаже Цецилии дошло до Гургеса, он решил отправиться к отцу несчастной девушки и выразить ему свои горькие упреки по поводу его бесчеловечного поступка. Злополучный могильщик не знал, что сам он был главной причиной постигшего Цецилия несчастья.
Но лишь только Цецилий увидел Гургеса и услышал его голос, как в нем с необыкновенной силой закипела против него злоба. Схватив в руки первую попавшуюся палку, он стал наносить могильщику удары и бил его до тех пор, пока тот не бросился бежать. Цецилий кинулся вслед за ним и, настигнув свою жертву, стал вымещать на нем свое безутешное горе. Бедный могильщик еле дышал и решительно не в состоянии был высвободиться из цепких рук расходившегося Цецилия, силы которого, казалось, удесятерились. Немедленно их окружила толпа зрителей.
Вдруг чья-то сильная рука остановила Цецилия. Это был Олинф.
– Разве твоей дочери нет больше в живых? – спросил он, дрожа от волнения.
– Она жива, но из-за этого негодяя она для меня умерла, – ответил Цецилий с яростью в голосе, хотя военная форма, которую носил Олинф, и побудила его несколько смягчить свой тон.
– Что ты этим хочешь сказать? – спросил тот, бледнея.
– Она продана в рабство, – ответил Цецилий.
– Цецилия – рабыня! Цецилия – рабыня?! – повторил Олинф с ужасом.
– Да… и я сам ее продал, – сказал старик подавленным голосом. – Я продал ее, чтобы уплатить свой долг этому негодяю.
Видя, что Олинф, которого это известие ошеломило, больше его не слушает, Цецилий поднял было свою палку, чтобы снова наброситься на свою жертву, но Гургес был уже на ногах.
– Несчастный! Ты бьешь меня, – воскликнул могильщик, – а между тем вот кто виноват в погибели твоей дочери!
И он указал рукой на Олинфа.
– Этот человек погубил мою дочь? – спросил со смущением Цецилий. – Как так?
– Разве ты не знаешь, кто это такой? Это Олинф… Да, Олинф, еврей, христианин, тот, который хотел жениться на Цецилии!
– Олинф!.. Это Олинф?! А!..
У Цецилия ничего уже не было в руках. Он схватил за руку Олинфа и вцепился в нее своими старческими ногтями с такой силой, что у того выступила кровь. Но Олинф был не Гургес. Ему было достаточно одного движения, чтобы высвободиться, и одного взгляда, чтобы остановить им старика.
– Оставь меня! – крикнул он.
И, видя, что окружающая толпа, узнав, что он еврей, стала враждебно надвигаться на него, спокойно вынул свой короткий меч и, подняв его вверх, потребовал:
– Дорогу!
Толпа послушно расступилась перед центурионом.
– Ступай за мной, старик!
Цецилий повиновался. Гургес последовал за ним. Когда они вышли из толпы, Олинф обратился к Цецилию с расспросами, как все это случилось и где теперь его дочь.
– Да, я продал свою дочь, потому что я был должен этому человеку десять тысяч сестерций, – ответил Цецилий, указывая на Гургеса, – и у меня не было средств их ему уплатить… Но я бы продал лучше самого себя, – продолжал он, глядя в упор на Олинфа, – если бы моя дочь отреклась от тех презренных евреев, к которым, кажется, принадлежишь и ты.
Олинф мысленно вознес благодарственные молитвы Господу за то, что Цецилия осталась тверда в своей вере.
– Несчастный отец, – обратился он к Цецилию, – а ты не подумал о том, что эти «презренные» иудеи могли бы спасти твою дочь, уплатив долг этому человеку?
– А жрецы требовали двадцать тысяч сестерций за оскорбление богов… мне грозила опасность потерять должность…
Олинф после некоторого размышления заметил:
– Или это мне только так кажется, или ты действительно сделался жертвой какого-то ловкого злодея. Но, во всяком случае, и двадцать тысяч сестерций жрецам могли бы быть уплачены. Что же касается твоей должности, так неужели же ты думаешь, что Флавия Домицилла, родственница императора, оставила бы без средств к жизни отца Цецилии, которую она так нежно любит?… О несчастный отец, – проговорил Олинф со скорбью, – какое ужасное зло ты сделал только потому, что своевременно не обратился к этим «презираемым» и «ненавистным» евреям!
Цецилий, мучимый угрызениями совести, подавленный постыдностью своего поступка и этими простыми и ясными словами, которые он сейчас только выслушал, поник головой и не мог ничего сказать в свое оправдание.
Гургес, бывший свидетелем этой безграничной скорби отца Цецилии и ее жениха, находился в крайне затруднительном положении. Бедный могильщик, бывший главным, хотя и невольным, виновником продажи в рабство молодой девушки, прекрасно понимал, что теперь для него все потеряно. Он чувствовал, что его ненавидят и презирают и Цецилий и Олинф. Но Гургес по природе был очень добр. В его душе сохранилось нежное чувство к бедной девушке, и он готов был приложить все усилия, чтобы спасти ее. Поэтому когда Олинф воскликнул: «Рано еще оплакивать Цецилию… Я вырву ее из рук ее похитителей!..» – Гургес приблизился и сказал:
– Позвольте мне быть вашим помощником. Всем, что я имею, я готов пожертвовать, чтобы выкупить эту девушку и возвратить ее отцу.
– Благодарю тебя, – сказал центурион, тронутый его преданностью. – Ты честный человек, и я принимаю твое предложение. Идем вместе к Парменону и потребуем от него возвращения Цецилии.
Они удалились, оставив Цецилия, который поднял руки к небу, напутствуя их своими пожеланиями.
Олинф и Гургес не видели никаких затруднений в достижении намеченной цели. Им казалось несомненным, что Парменон должен будет возвратить Цецилию за те десять тысяч сестерций, которые ему предложит Гургес, – если понадобится, даже с некоторым процентом. Им и в голову не приходило, что могут встретиться в этом отношении какие-нибудь трудности.
– Да, я должен ее спасти, – говорил Гургес, – конечно, этим прежде всего воспользуетесь вы, но для меня достаточно, если она будет считать меня своим другом.
– Дорогой Гургес, – ответил Олинф, – когда Цецилия будет моей женой, мы оба с благодарностью будем вспоминать о твоем содействии.
Гургесу становилось очень грустно, когда Олинф заводил речь о браке с Цецилией. Тем не менее при сравнении своего траурного костюма могильщика с блестящим нарядом центуриона у него не хватало духа порицать молодую девушку за то предпочтение, какое она оказывала Олинфу.
– Клянусь Венерой, – говорил он, – что на ее месте я поступил бы точно так же!
В конце концов молодые люди, подходя к таверне Парменона, чувствовали уже себя лучшими друзьями в мире.
Парменон прогуливался перед своим домом. Увидев его, Гургес придал своему лицу приветливый вид и обратился к хозяину со следующими словами:
– Дорогой Парменон, я пришел выплатить тебе десять тысяч сестерций!
– Что от меня нужно этому могильщику? – сказал Парменон, остановившись на минуту и окидывая своего собеседника презрительным взглядом.
Затем он повернулся и продолжал свой путь с явным намерением показать свою беззаботность и пренебрежение к пришедшим.
– Я – Гургес; мы пришли с центурионом потребовать от тебя возвращения одной девушки, по имени Цецилия.
– А! Очень хорошо, – возразил Парменон, останавливаясь еще раз, – только это требование слишком смелое.
– А разве могут встретиться какие-либо затруднения? – спросил Гургес.
– Затруднение состоит в том, что я не желаю ее вам продать, – спокойно ответил Парменон.
– Но ведь дело идет не о продаже, – вмешался с беспокойством Олинф, – молодая девушка была уступлена за долг, который Гургес сейчас намерен выплатить. Поэтому, мне кажется, нет повода задерживать девушку, которая была лишь залогом.
– Центурион, – возразил заносчиво торговец рабами, – знаешь ли ты пословицу, ne sutor ultra crepidam? Сапожник не должен подниматься выше обуви. Это значит, что ты можешь быть прекрасным солдатом, но в подобного рода делах ты мало понимаешь толку.
– Нельзя ли без дерзостей! – закричал Олинф. – Если ты хочешь получить барыш, так назначай, сколько именно ты хочешь выручить.
– Я человек благородный и не нуждаюсь ни в каких барышах! – ответил Парменон.
– В таком случае почему же ты не возвращаешь молодую девушку ее отцу, который послал нас вытребовать ее?
– Я не возвращу ее потому, что ее отец продал ее мне; и так как в настоящее время я являюсь ее безусловным господином, то я могу оставить ее себе по собственному усмотрению, не отдавая никому отчета… Разве это не ясно, центурион?… Вот вам акт, по которому она мне уступлена; взгляните и убедитесь, что все требуемые законом формальности соблюдены в точности.
Олинф и Гургес увидели, что этот акт представляет для них непреодолимое препятствие. По страшной бледности, покрывшей лица молодых людей, и по дрожи во всех их членах можно было заключить, какие скорбные мысли волновали их души.
– Я готов удвоить сумму! – сказал Гургес.
– Нет, мой милый могильщик, это ни к чему не приведет.
– Я ее утрою! – воскликнул Олинф.
– Нет, центурион.
– Сто тысяч сестерций!
– Нет и нет, сто тысяч раз нет! – бесстрастно повторял Парменон.
Не оставалось ничего другого сделать, как броситься к ногам этого человека… Но Олинф понял, что ничто не в состоянии сломить его непоколебимую решимость, и счел бесполезным перед ним еще унижаться. Он отошел, сопровождаемый Гургесом, который, погрозив кулаком в сторону Парменона, поклялся освободить Цецилию.
Когда Олинф, возвратившись к матери и к своим братьям-христианам, принес им ужасную весть о том, что Цецилия продана в рабство своим отцом, все верующие единодушно выразили сострадание к бедной девушке и в то же время вознесли благодарственные мольбы к Господу за то, что Он дал ей силы перенести такое испытание.
Получилась в высшей степени трогательная картина. Все бедняки приносили и складывали к ногам Олинфа свои скудные пожитки, умоляя его принять это для выкупа их дорогой сестры из рук того, кто, будучи господином над ее телом, мог в один прекрасный день сделаться и господином ее души. Бедные матери приносили в сопровождении своих детей убогую мебель из своих жилищ и одежду, чтобы увеличить сумму для выкупа. Мужчины предлагали Олинфу свои услуги, предлагали пойти вместе с ним, разрушить таверну Парменона и освободить Цецилию из неволи.
– Благодарю вас, мои дорогие! – говорил Олинф, обращаясь к тем, кто приносил ему деньги для выкупа. – Я рассчитывал на вашу помощь, когда предлагал Парменону за Цецилию сто тысяч сестерций.
– И что же? – спросили его тысячи голосов.
– Он отказал, – произнес Олинф с отчаянием. – Но я рассчитываю теперь на вас, мои друзья, – обратился он к мужчинам, – я надеюсь, что при вашей помощи мы исторгнем из рук этого негодяя его жертву и возвратим Цецилию ее отцу и Богу.
– Идем! Идем! – таков был единодушный крик голосов, раздававшихся вокруг Олинфа.
– Да, идем! – повторял он. – Наше дело святое, и Бог нам поможет!
– Вы хотите поступить безрассудно, и Бог вам не поможет, – произнес чей-то голос во всеуслышание.
Все стихло. Это был голос епископа, тоже пришедшего узнать печальную новость о несчастье Цецилии.
– Дети мои! – сказал уважаемый пастырь. – С коих это пор насилие сделалось дозволенным для учеников Христа? Центурион! Это оружие тебе император доверил для нарушения законов или для их охраны?
Водворилась глубокая тишина. Все эти люди, находившиеся в таком возбужденном состоянии, мгновенно утихли и с благоговением стали прислушиваться к словам почитаемого пастыря.
– Мой отец, – начал Олинф, – разве не постыден тот закон, который дозволяет похищать дочь у ее отца? Разве мы можем спокойно наблюдать, как погибает в неволе наша сестра? Разве Христос признает власть господ над рабами?
– Сын мой, – ответил епископ, – Христос заповедал нам чувства смирения и кротости, которые с течением времени сами собой приведут к падению рабства. Но наш Божественный Учитель никогда не учил рабов восставать против своих господ и никогда не внушал гражданам силой ниспровергать существующий порядок.
Олинф должен был смириться, хотя его сердце билось с такой силой, как будто оно готово было вырваться из груди.
– О мой отец! – сказал он. – Неужели Цецилия должна погибнуть навсегда?
– Нет, Олинф, – возразила бывшая здесь же Петронилла, – я надеюсь, что всемогущий Господь возвратит нам эту девушку! Пойдем к Флавии Домицилле. У нее есть достаточно авторитета, чтобы сломить упорство этого человека, и достаточно богатства, чтобы насытить его жадность.
– Идите, мои дети, – сказал епископ, – а я вознесу мольбы к Господу.
Флавия Домицилла предложила колоссальную сумму Парменону за его отказ от своих прав на молодую девушку, но он оставался непреклонен. Консул Флавий Климент в свою очередь то старался убедить Парменона, то грозил ему своим преследованием; но тот спокойно ссылался на закон и говорил, что он желает оставить за собой свое право.
Нетрудно догадаться, что за спиной Парменона стоял Марк Регул, который и поддерживал его неуступчивость.
– Вот видишь, – говорил он, – как теперь все эти иудеи к нам льнут. О, через эту девушку я узнаю все их секреты, получу все их миллионы сестерций! Смотри только, Парменон, не испорти дела.
Но неужели продажа девушки ее отцом могла иметь силу по римским законам? Неужели эти законы были настолько варварски жестоки, чтобы допустить такое грубое нарушение первейшего закона природы?
Известнейший адвокат и ученый Плиний Младший и великий юрисконсульт Пегас были приглашены для решения этих трудных вопросов. Оба они были возмущены до глубины души; оба ответили, что давно уже Рим не видел такого постыдного акта, и дали обещание постараться признать недействительной эту чудовищную продажу. Было решено, что Цецилий потребует судом возвращения своей дочери.