Э. Кэнтон
Аврелия
III. Воспитанница и опекун
На другой день после того, как Марк Регул был застигнут Метеллом Целером во время разговора с Палестрионом, яркое утреннее солнце обещало жителям Рима все великолепие роскошного неба, озаряя своими жгучими лучами мрачные и узкие улицы древней столицы.
Божественная Аврелия, находившаяся еще в своем кубикулюме, или в спальной, решила воспользоваться этим прекрасным днем для того, чтобы предпринять прогулку по городу и попытаться рассеять свою скуку. Поэтому, обращаясь к своим послушным невольницам, она сказала повелительным тоном:
– Я хочу отправиться к портику Помпея. Нужно сейчас же уведомить моего опекуна Вибия Криспа, чтобы он был готов.
Такое событие, как выезд матроны, было немаловажным обстоятельством. Покидая свой дом, чтобы показаться на улице, она могла это сделать не иначе, как окружив себя соответствующей своему положению свитой. О положении же, занимаемом божественной Аврелией, можно было судить потому, что при ее выходах ее свита заполняла всю улицу. Как только был отдан приказ, пятьсот рабов знатной патрицианки пришли в движение, и все древнее жилище Цицерона огласилось шумом от их приготовлений.
Однако в ожидании, пока наступит момент, назначенный для выхода, следует сказать несколько слов о том, кто такая была Аврелия, говоря о которой Марк Регул прибавлял «божественная», хотя такой титул мог казаться слишком почетным для простой смертной. Тогда станет понятным, почему главная весталка, знаменитейшая Корнелия, как утверждал и Регул, находилась в ее доме, вместо того, чтобы жить в императорском атриуме, обычном убежище Весты.
Аврелия Флавия Домицилла – она носила эти три имени, общие, впрочем, почти для всех членов фамилии Флавия, – приходилась двоюродной внучкой и в то же время правнучкой императору Веспасиану. Она происходила от брака Флавия Сабина, племянника Веспасиана, с Юлией, единственной дочерью Тита, сына Веспасиана. Кроме того, Аврелия Флавия Домицилла была племянницей Флавия Климента, родного брата ее отца Флавия Сабина.
Таким образом, Аврелия по отцу была двоюродной племянницей, а по матери двоюродной внучкой Домициана. Понятно поэтому, что в царствование Домициана, который, по свидетельству Светония, приказывал, чтобы его и в личных, и в письменных обращениях называли повелителем и богом (dominus et deus noster), никто не осмелился бы, говоря о родственниках императора, называть их иначе, как божественными. И если мы добавим, что Аврелия Флавия Домицилла предназначалась стать в будущем императрицей римской, то легко понять, что каждое чело должно было склониться перед этим несравненным величием и что в присутствии ее или при упоминании о ней, из уст каждого должны были слышаться слова благоговения или почтительной преданности.
Такое высокое положение было последствием недавнего указа императора Домициана, у которого не было других детей от брака с Домицией Лонгиной, кроме сына, умершего несколько месяцев тому назад. Прежде своего отъезда из Рима он назначил себе в преемники двоих сыновей Флавия Климента и Флавии Домициллы, имена которых он переменил на имена Веспасиан и Домициан, без сомнения, не только для того, чтобы продлить воспоминание о том, кто вступлением своим на императорский престол прославил род Флавиев, некогда ничтожный и темный, но и для того, чтобы сохранить воспоминание о своем собственном величии.
Эти два молодых человека, воспитанные как цезари, были доверены самим императором знаменитому Квинтилиану для довершения их образования.
Веспасиан, старший, должен был жениться на своей молодой двоюродной сестре Аврелии и вместе с нею воссесть после смерти Домициана на престол вселенной.
Аврелия Флавия Домицилла была самой знатной патрицианкой в Риме, несмотря на то, что в описываемое время ей было всего лишь пятнадцать лет от роду.
Божественная Аврелия была круглой сиротой. Интересно перечислить те несметные богатства, единственной обладательницей которых была эта пятнадцатилетняя девушка, чтобы дать понятие о тех громадных состояниях, какие покорение всего мира сосредоточило в руках небольшой горсти патрициев.
Кроме своего дома и пятисот невольников, кроме множества великолепных вилл, расположенных в прекраснейших областях Италии, божественная Аврелия владела двумя миллиардами семьюстами миллионами сестерций. Ее драгоценные камни оценивались в сорок миллионов сестерций. Один перл из ее сокровищницы имел, по свидетельству Плиния, ценность в шесть миллионов сестерций.
Этот драгоценный камень, настолько известный, что Ювенал называет его знаменитейшим алмазом, был подарен некогда Юлием Цезарем Сервилии, матери того Брута, который впоследствии его убил.
Потом этот камень блистал на пальцах Вероники, дочери царя Ирода Агриппы. Последняя, будучи отвергнута Титом, не хотела более хранить это кольцо. Покидая Рим, она оставила его на память дочери того, кого она так страстно любила, а Юлия на смертном одре передала его в руки своей кроткой Аврелии.
Годы детства протекают весьма печально, если отец и в особенности мать не окружают ребенка своей родительской любовью. Юная Аврелия испытала это на себе. Домициан первоначально хотел сделать из нее весталку; но к осуществлению своего намерения он встретил неодолимое препятствие в священных обычаях страны, которых он не мог нарушить, несмотря на все свое могущество. Дело в том, что если божественная Аврелия в эпоху, когда это намерение приходило на мысль императору, и соединяла в себе некоторые из условий, необходимых для жрицы весталки, каковыми были возраст не свыше шести лет и звание патрицианки по происхождению, то в другом отношении ее избрание представляло непреодолимое затруднение. Без сомнения, для того чтобы испытание для семьи выбранной весталки было более тягостным и, следовательно, чтобы приносимая жертва казалась более достойной, требовалось, чтобы дева, назначенная к алтарю Божественной покровительницы Рима, имела в живых обоих родителей.
Это условие было настолько существенно, что при отступлении от него верховные жрецы сами требовали освобождения от звания жрицы той девушки, которая по своему семейному положению не удовлетворяла требованиям обычая, и не было примера, чтобы их просьба была бы отклонена.
Итак, Аврелия еще в детстве лишилась своих родителей. И тем не менее, несмотря на счастливую неправоспособность, освобождавшую ее от суровых обязательств ужасного обета, ее детство протекало под сенью святилища Весты. Там одна молодая девица, принадлежавшая к знаменитейшей римской фамилии, к той фамилии Корнелиев, которая дала республике Сципионов, Силлу, Цинна и т. д., настолько привязалась к юной патрицианке, что почти вполне заменила ей мать. Это была весталка Корнелия, трогательная и печальная история которой уже известна.
В то время, когда она взяла на свое попечение внучку императора, ей было около двадцати шести лет. Весталки принимались в возрасте oт шести до десяти лет, и в продолжение тридцати лет они оставались на служении, но их обязанности возрастали по мере того, как они получали повышение в своей трудной деятельности. В продолжении первых десяти лет они изучали обряды и религиозные обычаи; в продолжение следующих десяти лет они исполняли эти обряды, наконец в продолжение последних десяти лет они обучали других. А та из весталок, которая в продолжение долгих лет переживала все события и становилась старейшей, именовалась великой весталкой; ее отличали от пяти других ее подруг величайшими почестями. Но зато на нее ложилась главная ответственность за все происходившее; все упущения в обрядах, сделанные другими весталками, вменялись ей в вину, и часто она одна переносила суровые наказания.
Таково было положение и Корнелии. Возведенная в высокое достоинство великой весталки, она испытала на себе самой все горести и опасности, соединенные с этим званием. Она только что претерпела наказание, которому подвергались лишь рабы!
Лишь только священный огонь потух от небрежности одной из жриц, как Гельвеций Агриппа, заменивший Домициана в сфере духовной, признал ее ответственной за эту оплошность, считавшуюся одной из самых несчастных предзнаменований; он приказал, чтобы гордая патрицианка наравне со всякой низкой рабыней подверглась мукам бичевания! Стыд, более еще, чем страдание, так ее изнурил, что она тяжко заболела, и ей, по обычаю, предложили позаботиться о другом жилище. И она, покинув тотчас же императорский атриум, отправилась просить убежища у своей дорогой Аврелии, которая еще прежде, по достижении двенадцатилетнего возраста, должна была покинуть храм Весты и поселиться в доме своих родных.
* * *
Маленький старичок, раздвигая занавес кубикулюма, где находилась молодая девушка, приблизился к ней с улыбающимся лицом и с выражением глубокого почтения. Маленький старичок одет в белую тогу с пурпурной каймой, что указывает на его сенаторское звание. Это был Вибий Крисп, опекун божественной Аврелии, которого она пригласила к себе.
Вибий Крисп оставил некоторую память о себе в истории.
Ювенал воспел его бодрую старость и его приятный разговор в одной из своих бессмертных сатир. Он изображает совет сенаторов, созванных Домицианом для обсуждения вопроса о соусе, в котором нужно приготовлять знаменитого пампуса (рыба, вылавливаемая у берегов Адриатического моря). Одно неблагоразумное слово чуть было не стоило жизни Вибию Криспу. Домициан, надо полагать для упражнения руки, забавлялся иногда тем, что за недостатком людей прикалывал мух своим кинжалом. И вот однажды Вибий, несмотря на то, что царствование Нерона, казалось бы, должно было сделать его осторожным, на вопрос, был ли император один, ответил: «Да, конечно, с ним не было даже мухи». Император несколько раз окинул молниеносным взглядом бедного Вибия, и все уже считали его погибшим; однако хитрый старик сумел искусно загладить неблагоразумное слово и спокойно прожил двадцать четыре года среди всевозможных опасностей при дворе Домициана. Действительно, его положение в качестве опекуна божественной Аврелии достаточно указывало на высокую степень благосклонности к нему императора.
Войдя в кубикулюм молодой девушки, Вибий дружески и почтительно приветствовал ее.
– Чем я могу быть полезным своей августейшей воспитаннице?
– Да, мой дорогой опекун: я попрошу тебя сопровождать меня в моей прогулке, так как я хочу отправиться к Помпейскому портику.
– Но, – с живостью воскликнул Вибий, от которого не ускользнул отпечаток грусти на лице молодой девушки, – очевидно, для этого есть свои причины, ибо, клянусь Юпитером, у тебя слезы на глазах, дорогая воспитанница! Что с тобой?… Скажи мне, умоляю тебя! Быть может, твоему недостойному опекуну удастся вернуть улыбку на это очаровательное личико.
– Да, дорогой Вибий, мне грустно, и я очень несчастна!.. Состояние моей бедной Корнелии меня огорчает… и потом…
– И потом?
– Я очень виновата… вот прочитай это письмо…
И, взяв со стола из лимонного дерева свиток папируса, она передала его Вибию. Это было письмо, присланное Аврелии ее двоюродной сестрой, которая, как и жена Климента, называлась Флавией Домициллой.
Оно начиналось такими словами:
«От Флавии Домициллы – Аврелии Домицилле привет».
Далее следовало:
«Дорогая сестра. Мы только что узнали, что ты лишила жизни свою рабыню Дориду. Без сомнения, по римским законам ты имела на это право; но ты знаешь, что немногие из граждан им пользуются, несмотря на то, что они не слишком добросердечны. Грустно, что молодая девица твоего возраста может попасть в разряд таких жестоких людей. Твой дядя Климент и Флавия Домицилла, твоя тетка, считают большим несчастьем, что невеста их сына могла быть виновна в таком превышении власти. Преступно посягать на жизнь себе подобных; ибо наши рабы, несмотря на то, что они должны нам повиноваться и нас почитать, суть наши же братья, как чада единого Бога.
Видишь, дорогая сестра, насколько наша религия величественнее и прекраснее той, которая позволяет господам обращаться с этими несчастными людьми, как с животными. Мы молим Бога, чтоб Он тебя просветил и простил».
Вибий Крисп, прочитав это письмо, неистово захохотал. Этот порочный старик, будучи одним из типичнейших представителей современного ему общества, чуждого сострадания к ближнему, нашел в прочитанном письме только предмет для насмешки. Тем не менее, чтобы подобная насмешка не была принята за недостаток чувства уважения по отношению к августейшей воспитаннице, он извинился перед нею и спросил:
– Неужели эти упреки и единственные в своем роде советы беспокоят и огорчают тебя, божественная Аврелия?
– Признаюсь, дорогой опекун, это письмо меня очень огорчило, так как я не могу не согласиться с его доводами.
– Так ты думаешь, что господин не может воспользоваться своим правом?
– Нет, Вибий… Но наказание было слишком жестоко!.. Правда, я таких приказаний не давала, и если моя Дорида умерла, то это был несчастный случай. Но все-таки в конце концов эту вину припишут мне! Что подумает обо мне мой двоюродный брат Веспасиан?
– Ах, моя дорогая и божественная воспитанница! – сказал Вибий, обращаясь с улыбкой к раскрасневшейся молодой девушке. – Так ты боишься прослыть слишком жестокой в глазах своего дорогого жениха! Отлично, по крайней мере есть повод. Не для этого ли предпринимается и эта прогулка к портику Помпея? Там ведь можно встретить милого жениха, который также прогуливается там ежедневно вместе со своим наставником.
– Вибий, Вибий, ты слишком зол! Да, конечно, я хочу видеть моего двоюродного брата, но только для того, чтобы объяснить ему… чтобы он меня извинил…
– А зачем тебе извинение? Я присутствовал однажды при одевании Фаннии. Прислуживавшие ей служанки были обнажены до пояса. И я тебя уверяю, что за малейшую провинность на их спины сыпались удары хлыста. Думаешь ли ты, что Фанния оплакивала бы смерть одной из служанок, причесывавших ее волосы?
Так как, однако, молодая девушка в безмолвной сосредоточенности ничего не отвечала, то Вибий продолжал:
– Огульния за забытую простыню приказала пытать свою банщицу медными палками, раскаленными докрасна на огне. Медуллина, эта стройная и нежная молодая девушка, умеряет болтовню своих служанок тем, что вонзает в их руки длинные шпильки, которыми прикалывают ее волосы… Однако никому и в голову не приходила мысль, что эти матроны безжалостны. В Риме, дорогая воспитанница, двести тысяч граждан и два миллиона рабов! Хотел бы я знать, какое средство предложила бы твоя двоюродная сестра, Флавия Домицилла, для того, чтобы удержать всю эту массу в повиновении, не прибегая к мерам жестокости?
Как ни старался Вибий Крисп убедить Аврелию ссылкой на многочисленные примеры, он не добился от нее ни одного слова. Было видно, что ее доброе сердце испытывало угрызения совести и что речи Вибия, лишенные чувства сострадания к ближним, возбуждали у нее досаду. Вибий понял это и повел разговор иначе:
– Я знаю того, кто очень дорого дал бы за ее письмо.
– Кто же это такой, скажи, пожалуйста? – прервала его божественная Аврелия.
– Марк Регул.
– Марк Регул?! Зачем же оно ему, дорогой опекун?
– Он найдет в нем то очевидное доказательство, которое он повсюду разыскивает: именно – что Флавий Климент, его жена и твоя двоюродная сестра Флавия Домицилла христиане.
– Чего же он тогда добьется?
– Для меня это не совсем ясно. Но во времена императора Нерона нам не раз приходилось прогуливаться при свете пылавших христиан, которых привязывали к столбам, обливали серой и смолой и затем зажигали. Может быть, император Домициан пожелал бы в свою очередь насладиться этим приятным зрелищем!
Божественная Аврелия, вся в слезах, упала на руки Вибию.
– Мой дорогой Вибий, зачем ты это говоришь? Конечно, Дорида была бесчестна и ее смерть была справедлива. Я не буду больше ни в чем себя упрекать!..
Вибий ничего не понял. Он находился в состоянии человека, на которого нашел столбняк и который не понимал, что и как ему нужно делать.
– Дорогая воспитанница, твоя нежность делает мне честь и трогает меня, – произнес он, освобождаясь от ее объятий, – но каким образом то, что я сказал, могло…
– Вибий, Дорида написала Регулу… Письмо ее было перехвачено… Корнелия и Метелл Целер были так возмущены, что они велели ее наказать, а я…
– Что же было такое в этом письме?
– Прежде всего Дорида рассказала Регулу, что Корнелию почти ежедневно посещал Целер…
– Это было очень важно для твоей подруги, дорогая воспитанница; я начинаю понимать… Потом?
– Потом она положительно обвиняла моих родственников, Флавия Климента и обеих Флавий Домицилл, в христианстве, припоминая все их попытки склонить меня.
– Нужно радоваться, дорогая воспитанница, – сказал Вибий, прерывая божественную Аврелию, – что это письмо было перехвачено. Ты верно рассуждаешь, она заслужила смерть, так как Регул извлек бы из этого письма гнусную выгоду. Но император отсутствует, а до его возвращения нам нечего бояться. Мы примем меры, чтобы отвратить все то зло, которое могло бы произойти… Осуши свои слезы, божественная Аврелия, и отправимся к портику Помпея. Твои нумидийские всадники готовы, и, уже когда я входил, они едва сдерживали своих коней. Едем!
И Вибий, хлопнув в ладоши, давая этим знак ожидавшей их свите, поднял занавес и вышел в сопровождении Аврелии в атриум.
Через несколько минут молодая девушка вновь овладела собой, и на ее лице, еще так недавно омраченном печалью, появилась веселая улыбка.
IV. Невольничий рынок
Форум и площадь Марса были центром не только политической жизни римлян. Здесь находились все достопримечательности столицы мира: красивейшие памятники, роскошные портики, богатейшие храмы, лучшие таверны, то есть магазины; здесь же были сосредоточены и всевозможные соблазны и удовольствия, служившие для развлечений праздных и скучавших покорителей вселенной.
Особенно одна из частей обширной площади Марса отличалась поразительным великолепием, с которым не может идти в сравнение ни один из современных городов.
В числе таких чудес были портики, открытые галереи более или менее значительного размера, поддерживаемые колоннами богатейшей архитектуры. Они предназначались для пеших прогулок. Те же, кто желал насладиться этим удовольствием, сидя в носилках, верхом или в повозке, отправлялись на Аппиеву дорогу.
Портиков в Риме было чрезвычайно много. Они располагались обыкновенно вокруг храмов и других общественных сооружений, как, например, цирков и театров. Некоторые из них не примыкали ни к одному зданию и образовывали особые ограды, обсаженные деревьями и цветами и украшенные бьющими фонтанами. Здесь приятно было укрываться днем от палящих лучей знойного солнца, а вечером отдохнуть от дневных трудов.
К одному из таких портиков и направлялась Аврелия в сопровождении своего опекуна Вибия Криспа.
Длинное покрывало наполовину скрывало ее миловидное лицо. Шестнадцать рабов окружали носилки с пурпуровыми подушками, в которых она намеревалась совершить прогулку. Это были эфиопские невольники, темный цвет кожи которых еще рельефнее оттенял белизну туник, опоясывавших их чресла, и блеск серебряных браслетов на их руках и ногах. Здесь же суетилась под наблюдением любимой кормилицы божественной Аврелии толпа невольниц. Пятьдесят нумидийских всадников в блестящих плащах должны были двигаться впереди шествия, чтобы раздвигать толпу и пролагать дорогу по улицам Рима.
По данному Вибием знаку божественная Аврелия заняла место в своих великолепных носилках. Эфиопские носильщики плавно их подняли, и вся эта толпа медленно тронулась в путь. Вибий шел рядом с молодой девушкой, стараясь ее развеять и обвевая ее опахалом из длинных и гибких перьев.
Долог быль путь от дома Цицерона, расположенного на Палатине, к портику Помпея. Чтобы добраться туда, свите Аврелии предстоял целый час ходьбы.
Прибыв к указанному месту, Аврелия сошла с носилок и в сопровождении Вибия, своей кормилицы и других женщин направилась к театру. Остальная часть свиты в ожидании божественной Аврелии разошлась по харчевням, которых здесь было в изобилии.
В этих харчевнях их владельцы весьма искусно умели опорожнять карманы рабов, лишая их этим возможности скопить себе нужную сумму для выкупа из неволи. В этих харчевнях за чаркой критского вина рабы в отместку за невзгоды подневольного житья раскрывали все тайны домашней жизни своих господ.
Когда Аврелия взошла в портик Помпея, толпа почтительно расступилась перед ней и взоры всех присутствующих устремились на нее.
В Риме все знали молодую девушку. Было известно всем, что она ближайшая родственница императора, а также и то высокое назначение, которое ожидало ее впереди.
Торговцы, в предположении, что она явилась сюда для покупки драгоценнейших материй, низко ей кланялись и старались обратить ее внимание на свои товары.
Быстрым взглядом Аврелия окинула окружающих, тщетно разыскивая в этой толпе единственное интересовавшее ее лицо.
– Неужели здесь нет моего двоюродного брата? – с досадой сказала она Вибию.
– Да, августейшая воспитанница, я забыл тебе сказать, что его воспитатель несколько дней тому назад потерял своих обоих сыновей.
– Но мне необходимо видеть Веспасиана! – воскликнула Аврелия. – Я хочу непременно с ним поговорить, а ты знаешь, что дядя и тетя больше меня не принимают у себя.
– Напиши ему, дорогая воспитанница, – ответил Вибий. – Впрочем, я устрою вам свидание. Но в эту минуту думай только о том, чтобы развлечься, и не возвращайся больше к тому, что тебя огорчило. Разве этот портик и находящееся в нем изысканное общество тебя не интересуют? Потребуй свиту, и, если пожелаешь, мы можем отправиться на Аппиеву дорогу.
– Кто этот иностранец? – прервала его молодая девушка, указывая на человека, молчаливо проходившего по галереям, не обращая внимания на движение толпы.
– Это знаменитый Иосиф Флавий, взятый в плен твоим великим дедом, императором Веспасианом, во время первого похода против евреев. Он в продолжение шестидесяти семи дней выдерживал осаду в крепости Иотана против божественных твоих предков Веспасиана и Тита. В своем отечестве, в Иудее, он принадлежал к жреческому сословию и к секте фарисеев, которой служил лучшим украшением. Попав в плен, он поселился в Риме и предался научным занятиям. Одно из его сочинений император Тит приказал поместить в общественную библиотеку. Это даровитейший человек, но, к сожалению, как говорят, он одержим неизлечимой болезнью.
– Разве он из тех евреев, которых зовут христианами?
– Нет, дорогая воспитанница, напротив: он враг христиан, несмотря на то, что в своих сочинениях он воздал похвалу Христу, учение которого он отвергает. Он следует и соблюдает закон Моисеев, закон нелепый, который делает евреев народом исключительным.
– Ах какие дивные вазы и великолепные вещи! Я никогда не видела ничего подобного! – воскликнула простодушно молодая девушка, устремив взор на лавочку, из которой выглядывала какая-то странная личность.
– Племянница императора Домициана, божественная Аврелия, разрешит предложить ей, что ей больше всего понравится в этой лавочке? – сказал этот человек, одетый в крайне пеструю тунику.
– Кто ты? – спросила Аврелия с некоторым высокомерием.
– Я прибыл из стран Востока, – ответил незнакомец, почтительно кланяясь, – с этими мурринскими вазами, чтобы предложить их императору Домициану… Без сомнения, ему будет весьма приятно, если его возлюбленная племянница выберет…
– Я их приобрету, приобрету! – воскликнула с живостью молодая девушка, простирая руку к обеим амфорам совершенно одинакового вида, окраска и живопись которых были прекрасно выполнены. – Но, – возразила она, – без сомнения, эти две вещи стоят дорого? Сколько нужно будет тебе уплатить за них? Оцени их, дорогой Вибий.
– Один из моих друзей, – сказал Вибий, – в последнее время купил мурринскую чашу за шестьдесят три таланта; она была больше, чем эти две вазы, соединенные вместе, но я признаюсь, что она была не так красива и художественна, как эти.
– Ты отправишь сегодня же хозяину лавочки сто сорок талантов, если, однако, дорогой опекун, ты пожелаешь исполнить прихоть твоей воспитанницы. Но вазы так прекрасны! – И, повернувшись к незнакомцу, спросила: – Как тебя зовут?
– Аполлоний Тианский, госпожа!
– Как, ты тот самый Аполлоний, о чудесах которого все говорят в Риме?
– Да, госпожа, – ответил философ, вновь низко и почтительно раскланиваясь, – и я бы не желал, чтобы племянница императора платила мне за то, что я счастлив был предложить ей.
– Пусть будет так, но нельзя же, однако, чтобы племянница императора была в долгу у Аполлония, – возразила молодая и гордая патрицианка. – Вазы останутся здесь, или будут проданы за деньги, или иначе… что просишь ты?
– Приема у императора после его возвращения.
Требование было слишком велико. Аврелия колебалась одну минуту, потом сказала:
– Прием ты получишь, однако мне угодно, чтобы взамен этих двух ваз ты взял от меня две коринфские чаши, которые будут тебе принесены в дом.
Аполлоний безмолвно поклонился в третий раз.
Когда он поднял голову, божественная Аврелия была уже в нескольких шагах от него. Она дала приказ собрать людей для возвращения домой. Две из ее рабынь несли купленные вазы.
Молодая патрицианка нашла под перистилем портика Помпея свои носилки, невольников и нумидийских наездников.
– Не вернуться ли нам через народный рынок? – сказала она Вибию, усаживаясь в носилки. – Я хочу посмотреть, есть ли там в продаже такие же вазы, как эти.
Желание божественной Аврелии было для Вибия Криспа равносильно приказанию. Он велел тотчас же направиться по дороге к Villa Publica.
Когда они приблизились к цирку Фламиния, неожиданное зрелище привлекло внимание Аврелии. На высоком помосте перед одной из лавочек стояли почти совершенно нагие мужчины, женщины, молодые люди и девушки с табличкой на шее и с белым льняным чепчиком на голове. Это был невольничий рынок.
Перед помостом прогуливался с длинным бичом в руке владелец этих невольников, Парменон. С невозмутимой уверенностью и непринужденностью он хвастался толпе своим товаром.
Время от времени он наделял ударами этих трепетавших перед ним обнаженных людей, которые, однако, не смели издавать ни одного стона.
– Смотрите, как они послушны! – восклицал Парменон с торжествующим видом. – Владелец может наказывать их, как ему угодно. Он не будет бояться ни их возмущения, ни жалоб! Идите, граждане, покупайте! Развешиватель серебра недалеко, а восемь тысяч сестерций ничего не стоят!
Но ни один любитель не выходил из плотной толпы на вызов Парменона. Выбор же был между тем очень хорош: от черного африканца до белой галльской девушки, разнообразие возрастов, полов и цветов кожи могло удовлетворить всевозможные вкусы. Решительно день казался плохим, и Парменон начинал беспокоиться. Однако Меркурий, бог плутов, ростовщиков и барышников, пришел к нему на помощь.
Вдали уже показалось начало шествия божественной Аврелии. Парменон, который не различал еще ничего, понял только, что приближался богатый гражданин. Внезапная надежда осветила его лицо.
– Прикажи выйти рабам изнутри! – воскликнул он, обращаясь к человеку, который, казалось, был его помощником в этом занятии.
Чтобы понять смысл этих слов, нужно иметь в виду, что в подобного рода лавочках заключался товар двух весьма различных сортов. Один сорт, достоинством похуже, выставлялся лишь для вывески. Лучшие же экземпляры хранились внутри.
Вскоре показались на позорных подмостках другие жертвы; они были увенчаны цветами, как будто предназначались для жертвоприношения.
Толпа пришла в неистовый восторг. Группа была действительно прекрасна и весьма разнообразна. Она могла удовлетворить самых взыскательных знатоков. Одна молодая девушка в особенности привлекала взгляды всех присутствующих. Ее длинные волнистые волосы закрывали ее почти всю; несколько лоскутьев грубой материи скрывали ее наготу.
Как и у других подруг, у нее тоже была дощечка с надписью о продаже. На ней было, кроме того, обозначено, что девушка происходила из свободного сословия и что она никогда не могла быть вольноотпущенной. Ее несчастье должно оставаться вечным. И, несмотря на все это, ее лицо, обращенное к небу, выражало чувство совершенной покорности Божественному Провидению. Несколько слезинок, которые нисколько не уменьшали ее мужества, медленно текли по ее розовым щекам.
Это была Цецилия, жертва Марка Регула.
Когда она показалась на подмостках, из глухого и неопределенного шума толпы явственно выделилось три вопля. Первый, вопль отчаяния, издал ее отец, лицо которого исказилось от ужасного горя. Второй, крик негодования, раздался как угроза. Он исходил от молодого человека, жениха Цецилии, который хотел броситься к ней и вырвать ее из рук палачей, если бы его друзья не удержали. Третий, вознесенный кем-то к небесам, призывал к мужеству и надежде.
– Мужайся, Цецилия! – слышался голос. – Мужайся! Думай о Боге, ради которого ты претерпеваешь гонение; думай о Христе, Сыне Божьем, который тебя вознаградит!
Эти странные слова, произнесенные в Риме на невольничьем рынке, вероятно, впервые, принадлежали старухе, достигшей почти восьмидесятилетнего возраста. Она сидела у подножия помоста. В чертах ее лица можно было прочесть горькое страдание. Она произнесла слово «мужайся», а сама заплакала! Покорность Провидению не могла заглушить сердечных мук. Цецилия расслышала эти слова и опустила глаза. Она окинула взором присутствующих и улыбнулась тем, кто за нее так страдал. Она заметила также Марка Регула, который, выйдя из-за колонн, откуда он с беспокойством наблюдал за всем происходившим, поспешно подошел к Парменону.
– Берегись, – сказал он ему, – хотят отнять у тебя Цецилию!.. Идет божественная Аврелия, племянница императора, которую сопровождает свита… Сделай так, чтобы она остановилась и чтобы купила ее… Она не отступит даже перед ста тысячами сестерций!
В эту самую минуту Аврелия велела остановиться. Она увидала Цецилию, прочитала надпись и обратилась к Вибию со словами:
– Опекун, эта молодая девушка мне нравится, я хочу ее приобрести. Спроси цену у этого человека. Она заменит Дориду.
Парменон услышал. В один миг он был возле Вибия.
– Я попросил бы двести тысяч сестерций, – сказал он, – но божественной Аврелии, августейшей племяннице нашего владыки императора Домициана, я уступаю эту рабыню за сто тысяч сестерций… Господин позволит?
Вибий был образцом опекунов, он взглянул на свою воспитанницу, и так как она ответила ему улыбкой, выражавшей мольбу, то достойный сенатор уступил без спора и потребовал весовщика. Человек, носивший весы, тотчас появился. Это лицо было необходимо при всякой продаже или отдаче во владение. Аврелия сошла со своих носилок. Цецилию заставили сойти с подмостков. Властная госпожа и будущая невольница обменялись взглядами, гордым со стороны патрицианки и почтительным со стороны дочери народа.