Э. Кэнтон
Аврелия
VIII. Горе Аврелии
Со времени освобождения Цецилии прошло несколько дней. Аврелия все это время была гораздо более печальна, более беспокоилась, чем в момент убийства Дориды, и ничто не могло рассеять ее мрачного настроения. Вибий Крисп, бывало, часто утешал ее, часто своими умными речами заставлял свою воспитанницу менять настроение, если и не совсем, то хотя отчасти; но здесь он был бессилен что-либо сделать, бессилен воздействовать на Аврелию. Все попытки его в этом направлении были тщетны, а между тем Аврелия жаждала услышать от своего старого опекуна слово утешения…
Вибий должен был прийти. Аврелия полулежала на пурпурном диване; кругом нее были разбросаны богатые, шитые золотом подушки. В руках она держала одну из тех прекрасных мурринских ваз, которые подарил ей Аполлоний Тианский. В комнате была масса цветов.
Молодая девушка была одна. Она отослала всех своих женщин, которые прислуживали ей, отослала потому, что не желала делать их свидетельницами своего разговора с Вибием. Но Вибий не приходил…
Долгое отсутствие его начинало беспокоить Аврелию, приводило в гнев, если гнев вообще возможен у таких нежных людей, какой была Аврелия со всей ее добротой и мягким сердцем. Жесты ее, во всяком случае, говорили о том, что она сердится.
В памятный день освобождения Цецилии Аврелия безразлично отнеслась к чувствам благодарности, которые старались выразить ей христиане. Она считала такую благодарность незаслуженной, а потому поспешила поскорее скрыться… В то время ее мучила лишь одна мысль, которую она высказала великой весталке: Веспасиан был христианином, и все ее надежды были разбиты. С этой мыслью она не расставалась. Веспасиан часто навещал свою невесту, а Аврелия с каждым разом все более и более убеждалась, что жених для нее потерян… Он любил ее, но зачем он был христианином?…
– Все слезы и слезы! – произнес Вибий, входя в ту комнату, где его ждала Аврелия. – Моя бедная воспитанница плачет…
– Да, Вибий, все слезы и слезы! И долго они еще не высохнут, – печально проговорила молодая девушка. – Мне говорили, что мне лучше будет за мою доброту к Цецилии, а награда оказалась плохой…
Аврелия покинула свой диван, села на стул, а другой стул недалеко от себя предоставила Вибию.
– Что же случилось, дорогая моя? – с участием спрашивал опекун.
– Случилось нечто невероятное, чего я никак не предполагала, дорогой Вибий! Флавию Домициллу ты сам считал христианкой, и не ее одну… А теперь приходится то же сказать и про Веспасиана. И он христианин…
Вибий Крисп вскочил со своего стула и повторял, как человек, который или плохо слышит, или плохо понимает:
– Веспасиан! Наследник престола! Он христианин?!
– Да, Вибий! Это не сон мой, не фантазия! Это правда! Веспасиан сам мне рассказал обо всем, сидя на том же месте, где теперь ты сидишь. Я теперь все знаю…
И Аврелия закрыла лицо руками, опустила голову и зарыдала. Вибий заходил по комнате и в волнении готов был бросить резкое слово по адресу Веспасиана, но сдержался. Старый сенатор предвидел все последствия ошибок наследника, принявшего христианство, и все те опасности, которым он подвергал и себя, и бедную его воспитанницу.
– Он должен отречься! – проговорил наконец Вибий.
– Он никогда этого не сделает, дорогой опекун!
– Но Веспасиан в таком случае потеряет корону, – останавливаясь перед Аврелией, взволнованно доказывал Вибий.
– Он откажется и от империи, и от меня, если нужно будет… Он мне сам сказал! – воскликнула Аврелия.
Молодая девушка выпрямилась во весь рост. Она не могла сидеть. Слезы высохли, а пылающий взгляд ее говорил об оскорблении отвергнутой любви… В ней проснулась вся ее гордость, все ее патрицианское самолюбие.
– Вот, Вибий, – произнесла она через несколько минут, – вот что произошло между мной и Веспасианом. Я уже говорила, что он молится тому же Богу, в которого верует и Флавия Домицилла, а когда я заметила, как встретили его на форуме христиане, у меня сомнений уже не было. Я не знала, что мне делать, я не понимала, надеяться ли мне еще или надежды уже исчезли. Я боялась… И я дала себе слово во что бы то ни стало расспросить Веспасиана обо всем. Я решилась узнать от него все, что касается нас обоих, что так опасно для него и для того высокого положения, которое для нас предназначено. И вот вчера он пришел сюда… До сих пор я с ним не могла говорить по душе, по сердцу, так как мы все время при других виделись… Он был весел, радостен и старался показать мне все свое внимание, всю нежность… Он жал мне руки, говорил мне ласковые слова, хвалил за доброту и благородство и благодарил меня…
«Дорогой Веспасиан! – сказала я. – За что ты меня хвалишь? То, что я сделала для Цецилии, ведь это так просто! За что, почему ты меня благодаришь?»
При этом вопросе Веспасиан посмотрел на меня с удивлением.
«Дорогая Аврелия! – ответил он не колеблясь. – Ты не знаешь, с каким чувством она прославляла нашего Бога и как молилась о спасении наших братьев…»
«Вашего Бога! Ваших братьев! Дорогой Веспасиан, что же все это значит? У тебя другой Бог? Не такой, как мои боги?… А разве я не сестра тебе больше?»
«Я христианин, дорогая сестра, – ответил мне Веспасиан. – Та самая Флавия Домицилла, которая наставляла в этой святой вере моих отца и мать, не могла забыть и меня…»
«О, она и меня не забыла, – возразила я с иронией, – но, клянусь Юпитером, не по ее вине я еще до сих пор не еврейка, как ты…»
«Аврелия, Аврелия! – печально заметил Веспасиан. – К чему ты призываешь Юпитера? К несчастью? Да, к несчастью, ты еще нехристианка, но ты достойна этого… Если меня не обманывает мое сердце, ты несомненно будешь христианкой…»
«Перестань шутить, дорогой Веспасиан! Я не думаю, чтобы ты потерял разум! Ты ответишь на мой вопрос?»
«Да, если это не будет противоречить моей религии».
«Скажи, что тебя привлекает к христианам? Одна религия?»
«Да, одна религия…»
«И только? В таком случае тебе ее следует бросить для меня…»
Аврелия прервала свой рассказ и обратилась к Вибию Криспу, который, ничем не нарушая настроения своей воспитанницы, сидел и слушал ее с большим вниманием.
– Видишь, Вибий, я поставила ему вопрос ясно, но очень опечалилась потом, увидя, как он разволновался.
«Как? Неужели моя Аврелия этого от меня требует?» – вскричал он.
«Ведь ты цезарь, Веспасиан, а я твоя невеста», – заметила я.
«Аврелия! Люби меня так, как я люблю тебя», – горячо сказал Веспасиан.
«Неужели ты в этом сомневаешься?»
«Уверуй, Аврелия, уверуй вместо того, чтобы от меня требовать жертвы!»
«Мне кажется, дорогой Веспасиан, – сказала я, – что мы поменялись ролями. Все это тебя касается, а не меня… Ты должен пожертвовать своей религией для меня…»
«О! – сказал он. – Я теперь вижу, что тебя смущает! Ты думаешь о том, что я не могу быть христианином и наследником престола? Но что же из этого?»
«Как что из этого? Ведь можно быть лишь чем-нибудь одним: или наследником, или христианином…»
«И я остаюсь христианином…»
«Правда? – воскликнула я с сомнением. – Ты серьезно говоришь?»
«Серьезно, и очень серьезно!» – радостно ответил Веспасиан.
«Ты так же серьезно хочешь и того, чтобы твоя невеста не могла быть твоей женой?… Тебя и это радует?»
«Ты жестока!»
Молодая девушка остановилась, чтобы по лицу Вибия проверить впечатление от своего рассказа. Вибий был спокоен.
Она тяжело вздохнула и продолжала:
– Я ждала этого, я убеждена была, что иных ответов от Веспасиана я не получу. Но у него столько души выразилось в голосе, когда он мне сказал, что я жестока; он бросил на меня столь нежный взгляд, что я уже считала победу за собой. Я подошла к нему. Он взял меня за руки, целовал их и давал мне самые нежные имена…
«Веспасиан! – ответила я. – Я не оставлю тебя, что бы с тобой ни случилось».
«Я это знаю, дорогая Аврелия. У меня никогда не было сомнения в твоей любви».
«Но нас могут разлучить, дорогой мой!»
«Тогда будет ужасная жертва для меня».
«Жертва! – вскричала я, вся дрожа. – Кого же ты принесешь в жертву?»
«К чему этот вопрос, дорогая?»
«Ты не любишь меня, Веспасиан, но ты не решаешься сказать мне это!»
– О Вибий! Я горько заплакала… Я видела, что все для меня кончено…
«Дорогая моя, – сказал мне Веспасиан, делая над собой усилие. – Если потребуют только мою жизнь, это будет самое легкое».
«Твою жизнь! Да разве я больше для тебя не существую?»
«Ты все для меня, – воскликнул он, – но я не могу тебя предпочесть моему Богу», – прибавил он печально.
– О Вибий! – продолжала Аврелия. – Когда я услышала это, я не знаю, что со мной творилось. Это было слишком тяжело для меня… Я лишилась чувств и упала… Как сквозь сон я видела Веспасиана, который хлопотал около меня, звал на помощь… Потом я ничего не помню… Что-то кружилось в моих глазах, что-то кругом шумело… Я была в обмороке… Когда я пришла в себя, я ничего не помнила… Возле себя видела лишь своих рабынь, которые старались помочь мне. Понемногу я начала вспоминать, что произошло… Веспасиана уже не было…
Молодая девушка была в горе. Она заплакала. О гордости ее и помину не было. Это была уже не вольная патрицианка, ставившая в основу своих действий, мыслей свое патрицианское происхождение, свою гордость, – это была кроткая агница… Она молча взирала на своего опекуна, который сидел перед ней, опустив голову. Оба молчали… Наконец Вибий как бы про себя тихо произнес:
– О, эти христиане!.. Их ничем не сокрушишь!.. Для них религия – всё, и всё они попирают ногами…
– Неужели же нет никакой надежды, Вибий? Неужели же все кончено? – с мольбой в голосе спрашивала Аврелия.
Вибий в этом отношении не считал себя хорошим врачевателем, да старик и не понимал, что делается с Аврелией, не мог знать тех мотивов скорби своей воспитанницы, ответа на которые она ждала от него… Можем сказать, что воспитатель и воспитанница глядели на дело с разных сторон, стояли на совершенно разных точках зрения. У Вибия сейчас же явилась мысль об императоре… Домициан должен узнать об этом, а тогда что? На Вибия напал страх…
– Дорогая Аврелия! Позволь мне подумать, – начал Вибий самым нежным тоном, какой только мог быть у него. – Не надо так отчаиваться… Время, лучший целитель, победит твоего жениха, и твоя любовь восторжествует… Я так поражен всем этим, что прямо не знаю, что мне тебе посоветовать, что предпринять самому… Мы скоро все разузнаем, все увидим, только старайся, дорогая Аврелия, чтобы не дошло до императора. Во всем положись на меня…
Старик долго еще говорил с Аврелией, долго старался ее утешить, но слова его только раздражали Аврелию, которая начинала чувствовать себя уже утомленной… Она с сожалением глядела на этого старика, показавшегося ей теперь каким-то сухим эгоистом. Она с болью в душе выслушивала его, в сущности, пустые и бессодержательные слова… Единственное для нее спасение было в одиночестве…
Когда Вибий стал прощаться, Аврелия не удерживала его, и, едва старый сенатор ушел, она бросилась на кровать и долго пролежала там, прислушиваясь к удалявшимся шагам Вибия… Вот стук шагов прекратился, и в комнате настала тишина.
– Опять одна, опять одна! – громко воскликнула Аврелия и тяжело вздохнула.
Она закрыла глаза и долго пробыла в таком положении, находясь под гнетом смущавших ее мыслей…
Она почувствовала, что должна открыть глаза, что кто-то на нее смотрит… Аврелия боролась с этим чувством, силилась крепче сжать свои веки, но наконец глаза ее открылись почти сами собой… Перед ней стояла молодая женщина, которая с любовью глядела на Аврелию, не смея нарушить ее покой…
Аврелия испустила крик радости, вскочила с кровати, бросилась обнимать эту женщину, явившуюся к ней в самый трудный момент подобно какой-то милостивой богине…
Это была Цецилия.
IX. Климент исполняет поручение Гургеса
Великая весталка над многим задумывалась. После встречи ее с Климентом в доме Аврелии она не могла забыть сострадания епископа, когда она подверглась позорному наказанию благодаря стараниям Гельвеция Агриппы, и нежные слова епископа, его ласковый взгляд глубоко запали в сердце бедной девушки. Она чувствовала в себе непреодолимое желание ближе познакомиться с неизвестной ей религией, о которой она могла судить уже по отношениям к ней христиан и самого епископа.
Девственность и у них считалась одной из первых добродетелей; Климент несколько раз писал ей об этом, называя имена христианских девушек, отказавшихся от супружества и оставшихся вечными невестами своего Жениха. Она не понимала смысла этого выражения, оставившего в ее уме какое-то смятение, и ждала разъяснений.
Кто, кроме Цецилии, мог бы рассеять ее сомнения, кто, кроме нее, сумел бы удовлетворить настойчивым требованиям ее сердца?… Несколько разговоров с Цецилией наполнили ее душу удивлением и открыли ей новые горизонты.
В один из таких разговоров они беседовали о девственности. Весталка жаждала от нее объяснений различия между ней и христианской девственницей, решившейся на безбрачие и исполнявшей тот же обет во славу Христа. В чем здесь разница, она не понимала.
– Христос требует, – говорила ей Цецилия, – чтобы девушка во всем и всецело исполняла раз данное обещание. Недостаточно одной телесной целомудренности, надо, чтобы и душа и помыслы отличались той же чистотой и невинностью…
Корнелия хранила молчание и в словах Цецилии чувствовала осуждение себе, своим тайным мыслям…
– Значит, – вслух рассуждала Корнелия, – нельзя насильно заставлять хранить девственность? Нельзя требовать, если нет желания?…
– Господь поддерживает, помогает, – объяснила ей Цецилия.
– Весталки не знают такого утешения души, у них ничего не остается, кроме жалоб на судьбу, сожаления о потерянной юности… Разве они потом не проклинают этих силой навязанных им обязанностей? – прибавила Корнелия.
– Да, – ответила Цецилия, – в этом и разница. Наши девственницы добровольно исполняют обеты девственности, а весталки нет, но и они могут найти утешение для трудного окончания своих подневольных обязанностей…
– Любопытно знать, – с иронией произнесла весталка, – как я могу быть счастлива, если христианка так говорит?… Докажи мне… Я нехристианка и не обладаю вашими добродетелями…
Обе женщины не совсем понимали друг друга. Корнелия, говоря про свое несчастье, думала о Метелле Целере, думала о своем печальном положении девственницы поневоле и о том конце, который ждет каждую служительницу храма Весты, если она нарушит обет… Цецилия рассуждала иначе. Она видела все несчастье весталки в отсутствии утешения и хотела показать ей, что обеты везде и всегда сопровождаются одними и теми же обязанностями и что хорошая и честная жизнь сама по себе даст ей спасение души.
Весталка была убеждена, что Цецилия не вполне представляет себе ее жизнь; она должна была поведать ей об этом, убедить, что в чувствах, которые одолели весталку, она не виновата.
– Ты узнаешь от меня все мое горе и тогда скажешь, виновата я или нет. Я ненавижу закон наш, я презираю жрецов, – закончила с гневом Корнелия и начала рассказывать свою жизнь.
Рассказ был длинен и занимателен. Цецилия с вниманием слушала свою собеседницу, а та с увлечением изливала перед ней свою душу. Обе так увлеклись, что совершенно не заметили, как портьера, заменявшая дверь, медленно отодвинулась и в комнате появился почтенный старец. Их разговор привлек его внимание, и он остановился, молчаливый и неподвижный.
Корнелия в это время сообщала подробности наказания за нарушение девственности – закапывания в землю…
– А я? – с горечью в голосе говорила она. – Что со мной будет? Метелл в изгнании и, вероятно, уже убит… Почему я не получаю более от него известий? У меня душа изныла… А негодный Регул станет теперь до меня добираться… – Дорогая Цецилия! – продолжала она. – На меня надвигается гроза. Я дрожу вся от ужаса, когда подумаю, что и меня ждет та же участь – умереть в могиле… Меня живую закопают… А оттуда уже возврата нет… Великие боги! Кто спасет меня от этой ужасной казни? Кто меня вырвет из когтей смерти?…
– Я! – раздался твердый и спокойный голос вошедшего старца.
Обе женщины обернулись и от удивления вскрикнули: они узнали христианского епископа Климента.
– Ты здесь? У меня? – с беспокойством спрашивала растерянная Корнелия. – Зачем ты здесь?
– Я пришел по важному делу, – отвечал Климент. – В моих руках ответ на все твои вопросы, которые ты задавала этой женщине, – он указал на Цецилию. – Позволишь мне остаться и поговорить с тобой серьезно?
Весталка сделала какой-то безразличный жест, но, подумав, указала Клименту на ближайший стул.
– Дочь моя! – обратился старец к Цецилии. – Оставь нас. Я докончу начатое тобой дело и постараюсь ответить на вопросы, которые предлагались тебе.
Цецилия послушно простилась с весталкой, склонила свою голову перед епископом и ушла.
Корнелия и Климент остались одни.
X. Пещера пыток
– Что с тобой, Регул? – испуганно спрашивал Домициан своего любимца, заметив его нервный взгляд и некоторый беспорядок в его одежде. – Что с тобой?
– Пустяки, государь! На форуме меня задержали эти противные рабы; они сегодня гуляют… Маленькая неприятность, пустяки, – повторил Регул. – Я принес цезарю новость: Метелл Целер завтра будет в Риме.
– У тебя есть свидетели для обвинения? – живо спросил его император, видимо заинтересованный этой новостью.
– Трое, государь… А их показания не оставят уже никаких сомнений в интимных отношениях Метелла и весталки. Первый и главный – это Мизитий, который, как известно, переписывался с Люцием Антонием и должен был передать весталке письмо Метелла. Ты его читаешь. Потом Геллия, жена Мизития, и наконец Палестрион, раб твоей племянницы Аврелии.
– Они уже признались тебе?
– Нет, еще не признались, – ответил с гадкой усмешкой Регул. – Но у меня есть на то Равин. Он удивительный мастер! Кого хочешь заставит говорить.
– Тогда чудесно, Регул! Сегодня ночью я созову жрецов, а завтра…
– Прости, государь, но сегодня последний день сатурналий. По закону в эти дни нельзя обвинять. Жрецы могут собраться завтра ночью, да и у меня к тому времени будут в руках доказательства.
– Пусть так, – сказал Домициан. – Постарайся, чтобы доказательства все были, а то опять ждать придется!.. Можешь идти…
Регул поклонился и вышел, очень довольный успехом дела. Но он не пошел домой, а быстро по кратчайшему пути отправился к Равину, жившему на самом краю города, почти за городом. Над Римом уже спускалась ночь, когда Регул постучал к Равину. Тот спал спокойно и от неожиданности даже вздрогнул.
– Отвори, Равин! – кричал сыщик. – Скорей!
Медленно поворачиваясь с сердитым ворчаньем, Равин встал, чтобы отворить дверь.
– Скорее! – кричал нетерпеливый посетитель. – Это я, Регул! – пояснил он, снова потрясая дверь.
Равин зажег факел.
– Что тебе нужно? – довольно грубо спросил он Регула, появившись на пороге. – Ну, говори!
Факел освещал пещеру Равина, и ее обитатель выглядел каким-то черным великаном на фоне мелькавшего за спиной пламени.
И пещера и хозяин достойны того, чтобы о них сказать несколько слов…
У человека должна была содрогнуться душа даже от одной мысли о Равине и его ужасном жилище, а что же испытывал тот, кому приходилось сталкиваться с ним лицом к лицу? Пещера была сплошь выложена камнем, каким-то темным гранитом. Холодом веяло от этого камня, жутко становилось в этом мрачном подземелье, лишенном воздуха и света. Полукруглый, закоптевший от времени потолок, длинные коридоры с вечно гуляющим ветром и везде пыль и сырость – таково было жилище Равина.
Кто он был?
Палач.
Трудно перечислить всю обстановку римского палача, исполнителя наказаний и помощника судей в производстве следствия. Нет возможности пересчитать и описать различные орудия, к которым прибегала власть, каравшая порочных граждан по правилу: око за око, зуб за зуб. Тут были разного рода плети, начиная от самых легких и кончая такими, от удара которых ломались кости, а мясо отлетало кусками; тут была целая коллекция кнутов, хлыстов и розог.
А обстановка пещеры? Железные кольца с чудовищными гвоздями, всех видов цепи, кандалы, «кобылы», колеса с зубцами, «горячие» кресла – чего, чего не было здесь, каких только изобретений жестокости не было в пещере Равина!
Сам палач, презираемый всеми, был принужден жить в постоянном изгнании и ненавидеть людей! На огромном туловище, казавшемся косматым и страшным, – так как Равин носил на плечах львиную шкуру, – сидела такая же косматая голова, покрытая грубыми рыжими волосами, торчавшими во все стороны, как щетина. Атлет этот был прямым выражением силы и мощи. В его лице никогда не было видно сострадания и жалости: оно всегда было сурово, глаза как-то зловеще глядели из-под нависших густых бровей. Он был страшен в своем костюме. Он гадко улыбался, наслаждаясь страданиями и мольбами своих жертв, а когда под сильными ударами его могучих рук трещали суставы несчастных, ломались кости и мясо разрывалось на куски, обрызганный кровью Равин испытывал необъяснимое наслаждение. Он останавливался только для того, чтобы поглядеть на обезображенное от мук лицо своей жертвы или чтобы не пропустить ни одного движения человека, находившегося уже в предсмертной агонии. Римские матроны часто приглашали его для наказания своих рабов, но им надо было постоянно останавливать Равина, – иначе матроны остались бы совсем без рабов. Увлекающийся палач!.. Как это ни странно, но Равин был именно таким.
К нему и явился Регул. В палаче сильно нуждалась власть… Надо было подготовить обвинение против весталки и Метелла.
– Завтра вечером сюда к тебе приведут троих: двоих мужчин и женщину. Один мужчина – раб, – начал объяснять Регул причину своего позднего визита. – Надо получить от них признания. Понимаешь? По приказанию императора отдаю тебе их в полное распоряжение, – продолжал он. – А о том, чтобы поскорее получить от них ответы, ты сам уж позаботься.
Палач все время хранил молчание. Он так же молча повернулся, порылся в углу своей пещеры и вскоре предстал перед Регулом с тремя железными креслами. Все это было красноречивее самого красноречивого разговора. Равин посадит свои жертвы на эти кресла и накалит железо докрасна…
– Хорошо, но несправедливо, – небрежно заметил Регул. – Каждому по заслугам… Кресло оставь для раба Палестриона. Он сегодня на сатурналиях избран «претором», и ему очень будет подходить «курульное» кресло. Для мужа, – Регул поглядел на обстановку пещеры, – достаточно «кобылы», а для жены… Я не знаю, что и выбрать… Вот эту штучку…
«Штучкой» оказался инструмент для перелома голени!
– Кроме того, – прибавил Регул, – я и сам приду… Будем действовать по обстоятельствам… Но это еще не все, – заметил он, видя, что палач уже стал готовить свои инструменты. – Не все, Равин. Я для тебя приготовил целое море удовольствий. Давно этого в Риме не бывало.
Чудовище с рыжими волосами повеселело. Равин бросил свое дело, быстро подошел к Регулу и глядел уже на него с какой-то жадностью…
– Ты знаешь, – продолжал Регул, – склеп у Коллинских ворот? Ты, вероятно, слышал, как казнят весталок?
Блаженная улыбка предстоящего торжества разлилась по лицу Равина, и он в первый раз нарушил свое молчание.
– Правда? – задыхаясь от волнения, спросил палач. – Правда? Казнить весталку!..
– И самую важную, Равин! Корнелию, великую весталку. Но все это от тебя зависит. Император только и ждет признания этих троих, которых завтра приведут сюда…
– О! – рычал Равин, покраснев от удовольствия.
– Надо, значит, приготовить могилу… Все по правилам нашей религии… Ты знаешь? Ну вот, а теперь прощай. Около десяти часов вечера я здесь. А те… Да ты не беспокойся… Увидишь закрытые носилки, ну и… Ты понял меня, я думаю? Прощай!..
И Регул удалился. Но почему Регул так заботился о «курульном» кресле для Палестриона, что это были за сатурналии? Почему он предстал перед императором в помятом платье, с некоторым беспокойством во взоре? Что с ним произошло? Здесь надо вернуться несколько назад.
Сатурналии, то есть праздник в честь Сатурна, праздновался в Риме со времен глубокой древности. Праздник был установлен в воспоминание о тех сказочных временах царствования на земле бога Сатурна, когда не было ни господ, ни рабов; когда все блага земные были общими и поровну делились между обитателями земли; когда благочестие, правда и справедливость царили между подданными Сатурна. Поэты назвали это «золотым веком», и век этот сохранялся в памяти римлян благодаря ежегодным празднествам. Люди возвращались воспоминанием к первобытным временам и хоть один день в году старались сгладить разницу в своем общественном положении. Праздник начинался за четырнадцать дней до январских календ (19 декабря) и продолжался один день. При Юлии Цезаре были прибавлены еще два дня, а в описываемое нами время сатурналии уже продолжались целую неделю. Особенное удовольствие от праздника испытывали римские рабы, вечно гонимые, всегда презираемые и унижаемые. «Они гуляли» – по выражению самого Регула, они были хозяевами города. По всему Риму шел самый широкий разгул. Рабы собирались на форумы, выбирали и распределяли административные, полицейские, судебные должности… Это была какая-то игра в управление государством, игра в республику. Они самым серьезным образом выбирали «претора», сажали его на, курульное, кресло; они выбирали «ликторов» и снабжали их наскоро сделанными атрибутами власти, – короче, устраивали импровизированный трибунал во всей полноте его обстановки… Раб Аврелии, Палестрион, и был избран «претором».
Идя к цезарю, Регул на форуме случайно попался на глаза строгого судьи Палестриона.
– Клянусь Сатурном, это негодяй Регул! – кричал, претор». – Ликторы! Схватить его и привести…
Приказ исполнен, Регул стоит перед судом бушующих рабов… Его уже обвиняют. Но в чем?…
Раб-«претор» произнес речь.
– Я утверждаю, – говорил Палестрион, придерживаясь формулы обвинения по римским законам, – я утверждаю, что предатель Марк Регул виновен в обольщении и смерти Дориды, рабыни божественной Аврелии; поэтому приказываю его… качать. Флейтист (несчастный Мизитий попал на экзекуцию) будет играть, пока не исполнят моего приказания!
Сопротивление бесполезно… Мизитий начинает свою игру, а Регул летит вверх… Он кричит, сыплет всякими угрозами, а толпа рабов подбрасывает его на широком ковре.
Вдоволь натешившись, рабы отпустили Регула. Но на кого он похож? Волосы в беспорядке, платье измято; с красного лица струятся потоки пота и, смешавшись с пылью и грязью, образуют темные полосы; глаза мечут молнии, а руки дрожат от злости, от издевательства свободных рабов…
Вот что произошло с Регулом…
На следующий день около десяти часов вечера в пещере Равина пылала уже большая жаровня: помощники палача готовили пытку. Посреди пещеры стояло добела накаленное кресло, от которого во все стороны летели искры… Кругом было темно, и суетившиеся люди, их красные разгоревшиеся от огня лица, вся обстановка пещеры придавали картине вид довольно фантастический… Порывы холодного декабрьского ветра с силой врывались в пещеру; снег летел, кружился и с шипением падал на горящие угли… На дворе была вьюга…
У пещеры остановилась повозка. Рев бури заглушал стук колес, а снежные хлопья мешали разглядеть прибывших. Несколько человек вышли из повозки и быстро укрылись в пещере… Это жрецы прибыли снимать показания. Здесь был и Регул. Жрецов сопровождал писец, который должен был записывать слова несчастных жертв.
Несмотря на бурю, несмотря на не смолкавшее завывание ветра, внимательное и привычное ухо могло бы различить отдаленный стук шагов и сдавленные крики о помощи… Приближались носилки… По знаку Регула Равин с помощниками быстро двинулись навстречу крепким и здоровым рабам, сопровождавшим эти злосчастные носилки. Первой была Геллия, находившаяся уже в обмороке. Равин схватил ее и своей широкой ладонью пытался зажать ей рот на случай криков и стонов. Геллия пришла в себя лишь тогда, когда Равин бросил ее на сырой и грязный пол пещеры. Мизитий долго сопротивлялся, но сила поборола его, и он должен был сдаться. Его бросили рядом с женой… Он пробовал было подняться, стал кричать, но сильный удар в голову оглушил его, он снова упал. Помощники Равина быстро с ним справились. Одно мгновение – и Мизитий был, привязан и прикручен к «кобыле».
Несчастный Палестрион был похож на пьяного. Он еле держался на ногах. В пещеру вошел, сильно пошатываясь, и теперь стоял, глядел по сторонам, но вряд ли отдавал себе отчет в том, где он и что происходит вокруг него. Блуждающий взгляд его остановился наконец на Регуле, стоявшем рядом с жаровней, с раскаленным железным креслом. Палестрион узнал его, и грудь несчастного раба приподнялась, страх пред этими орудиями смерти сковал его челюсти, и готовый уже вырваться крик замер на губах его. Он понял, для чего его привели сюда, в этот ад… Он был в пещере палача!..
Еще за несколько часов перед этим он спокойно сидел в своей хижине, вспоминал вчерашний праздник, перебирал в своей голове подробности происшествия с Регулом. Но вот к нему ворвались вооруженные люди, схватили, связали его… Он протестовал, именем Аврелии требовал, чтобы его освободили, но ему указали на приказ императора, – и вот он здесь.
С Мизитием и Геллией произошло нечто подобное… Мизитий был убежден, что всему виной был заговор Антония, главным агентом которого он состоял в Риме. Но у него есть расписка Регула, он добровольно признался ему в своем участии в делах Антония. Он устранит все обвинения, он спасет себя и Геллию. Мизитий успокаивал сам себя и, казалось, верил в свое счастье. Геллия, напротив, чувствовала, что Мизитий погибнет, что ни для него, ни для нее нет никакого спасения.
И вот все трое были в пещере, в руках жрецов и палачей. Равин железными клещами снял с жаровни пылающее кресло, куда надо было посадить Палестриона. Несчастный раб пал к ногам Регула и раздирающим душу голосом молил его о пощаде:
– Сжалься, сжалься, господин…
Тот гадко усмехался.
– Палестрион, ты сжалился надо мной вчера на форуме, слышал мои мольбы? – говорил Регул. – Я здесь не хозяин. Жрецы – дело другое, но и сами-то они исполняют волю императора…
И он подал Равину знак. Палач обхватил Палестриона, поднял его вверх, как ребенка, и опустил на раскаленное кресло… Ручки кресла сомкнулись… Крик Палестриона тронул бы каменное сердце!.. Равин… Стоит ли, впрочем, говорить про то, что испытывал Равин? Он только хохотал, хохотал и хохотал…
Комната наполнилась удушливым смрадом горевшего мяса… Палестрион выл от боли; глаза его готовы были вылезти из орбит; волосы на голове поднялись… Он рвался во все стороны, но ручки кресла крепко держали его в своих объятиях… Равин мешал огонь, раздувал его, поправлял узы, сковывавшие Палестриона, и… продолжал смеяться…