Э. Кэнтон
Аврелия

Полная версия

XIII. Федрия

Около полудня Аврелия покинула свой дом и направилась к форуму, где перед претором должно было состояться отпущение Цецилии на свободу. Сидя в пышных носилках и безучастно глядя на окружавшую ее толпу рабов – обычных спутников своей госпожи во всех ее путешествиях, – Аврелия была грустна. Консул Флавий Климент и ее жених Веспасиан старались развлечь ее, обращались к ней с вопросами, шутили, думая согнать с ее лица тень скорби, но все было напрасно: Аврелия оставалась мрачной. Ее опекун Вибий Крисп ехал на коне поодаль, и в голове его носились мысли о предстоявшем столкновении с Регулом и его приятелем Парменоном. Живейшее беспокойство отражалось на его лице, когда он вспомнил о них и об условиях покупки Цецилии, которой путь к освобождению был навсегда отрезан. Вибий подчинился желаниям своей воспитанницы, но сомневался в успехе.

Не помог ему и Плиний Младший. И он признал, что Цецилия может быть освобождена лишь фактически, так как юридически она должна была вечно остаться рабыней. Оставалась надежда лишь на случайность. Вибий поглядел вперед и увидел Цецилию, которую под руки вели слуги божественной Аврелии, и ему стало жаль и христианку-рабыню, и язычницу-госпожу.

В нескольких шагах от носилок Аврелии шла молодая рабыня. Костюм ее соответствовал обстоятельствам. Ее вели к свободе, но она должна была сохранить костюм рабыни, пока не предстанет перед претором, пока не услышит торжественных слов, пока не будут исполнены все процессуальные подробности.

На форме, на внешности были построены все римские процессы, и достаточно было сказать не то, что требовалось, достаточно было изменить хоть слово в массе слов, произносимых перед претором, чтобы процесс считался недействительным, чтобы защита прав была сведена к нулю. Так было и здесь.

На Цецилии была грубая туника, подпоясанная столь же грубой веревкой, и только маленькая повязка на голове означала, что настоящая рабыня скоро будет вольноотпущенной. Аврелия хотела избежать этого шествия, не хотела прибавлять страданий своей дорогой рабыне, шедшей теперь по улицам Рима, но этого требовал закон, и Аврелия должна была ему подчиниться.

Когда процессия стала приближаться к форуму, то из толпы, окружавшей это обширное место, раздались крики радости и надежды, с которыми друзья Цецилии встретили ее появление. Епископ Климент всем рассказал о готовящемся освобождении Цецилии, и все собрались на форум. Тут были и бедные евреи от Капенских ворот, тут были и Цецилий, и Олинф, и старая Петронилла, явившаяся сюда, чтобы принять девушку, которую Господь Бог возвращал к своим. Не будем несправедливы к Гургесу: он тоже был здесь, тоже присутствовал на торжестве христиан, стоя в первых рядах толпы. Все думали о Регуле, искали глазами этого кровожадного зверя, но его еще не было. Однако вскоре он появился, стал рядом с Парменоном и, видимо, чего-то ждал. Носилки приближались, рабы растолкали толпу и поставили их к ногам претора, восседавшего на своем курульном кресле.

Молодая девушка медленно при помощи Вибия Криспа сошла с носилок; Флавий Климент и молодой цесаревич Веспасиан были около Аврелии. Заметив этих знатных римских граждан, среди которых был Веспасиан, наследник царствовавшего Домициана, ликторы почтительно склонили свои секиры. Цецилию подвели к госпоже, и Аврелия, улыбаясь, возложила свою руку на ее голову. Это был первый момент процесса отпущения рабов на свободу.

Вибий вздрогнул. В момент, когда Аврелия исполнила первый акт этого процесса, Парменон и Регул выступили гордо вперед и почти задели Вибия. Гургес угрожающе крикнул, Олинф заволновался, и оба кинулись к ним навстречу с целью задержать их.

Произошло маленькое замешательство, но ликторы восстановили порядок. Чувствовалось, что должна произойти потрясающая сцена, что надвигается событие, которое будет иметь крупные последствия… Но какие?

Следуя обычаю, претор прежде всего обратился к Аврелии и спросил ее о причинах, которые заставили ее прибегнуть к помощи суда. Аврелия о причинах умолчала, заявив лишь, что хочет дать Цецилии свободу. Рука ее все еще покоилась на голове рабыни. Наконец твердым голосом она произнесла:

– Я хочу, чтобы эта молодая девушка была свободной!

И тут же сняла с ее головы свою руку. Претор жезлом своим слегка дотронулся до головы рабыни и тоже произнес:

– Объявляю, что ты свободна по праву квиритов.

Один из ликторов подошел к Цецилии, повернул ее вокруг себя – последний акт освобождения – и отпустил ее. Процесс был окончен, и Цецилия могла идти на все четыре стороны.

Но тут произошло нечто необычайное. В ту минуту как Парменон пытался схватить веселую и сиявшую Цецилию, наблюдавший за ним Гургес (он все время не сводил с него своих воспаленных глаз и следил за всеми его движениями) так сильно ударил Парменона за его дерзкую попытку, что тот не устоял и покатился при общем хохоте торжествующей толпы. Регул сейчас же обратился к претору и стал просить защиты, а люди Парменона уже готовы были броситься на Гургеса и наказать его по-своему за расправу могильщика с бедным Парменоном. Еще минута, и казалось, что в дело пойдут копья и мечи вооруженной стражи Аврелии, что произойдет общее побоище… Толпа волновалась, и слышны были угрожающие крики, люди размахивали руками и готовы были вступить врукопашную… Гургес давно готовился к этому удару и был весьма доволен.

Претор Публий Овидий Намуза опять должен был прийти на помощь: он остановил разгоравшуюся распрю и быстро восстановил тишину и порядок. Около его кресла образовался круг, и снова можно было приступить к делу. Он ясно видел, что Парменон хотел обратного закрепощения Цецилии и что нападение Гургеса помешало ему.

– Кто требует суда и справедливости? – кричал герольд.

– Я требую, я, – дрожащим от гнева голосом громко ответил задыхавшийся Парменон и приблизился к креслу претора.

– Что тебе надо? Чего ты хочешь? – спросил его претор.

– Я требую, – начал Парменон, – чтобы Цецилию не освобождали! Или она вновь должна сделаться моей рабыней. Освобождение произошло неправильно, с явным нарушением условий купли.

– Каких условий?

– Таких, что Цецилию никогда нельзя отпустить на свободу. А ее только что отпустили. Аврелия, без сомнения, может проявлять свою власть над рабыней, но не имеет права возвращать ей свободу. Цецилию я считаю снова за собой.

– Требование справедливо, – сказал претор среди всеобщего шума. – Условия нарушены, и ты имеешь право оставить рабыню себе.

Вибий Крисп и Плиний Младший выступили с возражениями: первый как опекун Аврелии, а второй как адвокат ее. Оба они старались доказать всю несправедливость требований Парменона и неправильность действий претора, предоставившего ему право обратно получить Цецилию.

Возражая, Вибий случайно бросил взор в сторону барышника и обомлел. Парменон трясся как в лихорадке, и мы не преувеличим, если скажем, что он отупел от какого-то непонятного и неизвестно откуда идущего страха. Он побледнел, руки и ноги у него тряслись, и холодный пот падал с лица его, смешавшись с кровью, оставшейся после удара Гургеса. Вид его был жалок и отвратителен. Он стучал зубами и глядел на Регула с выражением немой просьбы.

Но Регул оставался безучастным к нему и, играя складками своей одежды, тупо глядел в землю.

Какой-то молодой человек и старик спешили к судбищу, расталкивая толпу, и первый из них с силой опустил руку на голову дрожавшего Парменона.

Парменон вдруг обернулся и, казалось, был поражен как громом. Его колени дрогнули. Он узнал и молодого человека, и старика. Это были Метелл Целер и его верный вольноотпущенник Сосифат.

Сосифат, прибывший в Рим всего лишь несколько дней тому назад, принимал, подобно своему господину, все меры к тому, чтобы напасть на след убийцы Люция Метелла. В свое время, тотчас же после совершения этого гнусного злодеяния, он уже производил в Риме самые тщательные розыски, но все его усилия оказались тщетными, так как Федрия тогда еще не решался показываться в столице.

Прибыв теперь вторично в Рим, Сосифат возобновил свои поиски в предположении, что Федрия, знавший об изгнании Метелла Целера, мог уже появиться в Риме, не рассчитывая больше встретить здесь кого бы то ни было из своих опасных знакомых.

И вот в ночь накануне того дня, когда должна была решиться судьба Цецилии, Сосифат напал, наконец, на след. Снуя по самым отдаленнейшим улицам и переулкам, обшаривая все харчевни и постоялые дома и прислушиваясь к малейшему шуму, он вдруг услышал знакомый голос. Из дверей одного дома вышел человек, высокий рост которого и вся осанка обратили на себя внимание Сосифата. В темноте ночи трудно было издали различить его наружность, а подойти ближе вольноотпущенник не решался. Поэтому он ограничился тем, что пошел на некотором расстоянии следом за подозрительной личностью, стараясь все время не терять ее из виду.

После многочисленных поворотов по разным переулкам незнакомец зашел в отдаленнейший квартал города под названием Villa Publica и постучал в дверь одной из таверн, произнеся при этом несколько слов, которые вновь привели в трепет верного вольноотпущенника Люция Метелла. Дверь отворилась, и он вошел туда, вовсе не предполагая, что за ним следят на таком близком расстоянии.

Сосифат хорошо запомнил таверну, за дверьми которой скрылась интересовавшая его таинственная личность. Потом он стал осматривать окрестности, чтобы найти поблизости харчевню, в которой можно было бы получить какие-нибудь сведения относительно человека, обратившего на себя его внимание.

В этом квартале было довольно много харчевен, и для Сосифата могла представляться трудность лишь в выборе одной из них. Он вошел в ближайшую. Благодаря сестерциям, которыми были полны его карманы, он нашел в хозяине харчевни очень словоохотливого собеседника и получил от него ценные для себя сведения.

Оказалось, что подозрительный незнакомец был Парменон, который, по словам хозяина харчевни, вел бойкую торговлю рабами. Без сомнения, вольноотпущенник Метелла был принят его собеседником также за одного из покупателей рабов, который искал продавца.

Сосифат не счел нужным рассеять его заблуждение.

Распростившись с благодушным хозяином харчевни, он поспешил к своему господину, чтобы поделиться с ним результатом своих поисков.

Первая половина дела была решена: Федрия разыскан. Оставалось с несомненностью установить, что Парменон и Федрия – одно и то же лицо.

– Хорошо, – сказал Целер, выслушав от Сосифата все подробности, – завтра я постараюсь сам его увидеть; если этот человек действительно Федрия, то, клянусь богами, я его безошибочно узнаю.

Однако когда на следующий день Целер и Сосифат отправились наблюдать за таверной, откуда должен был выйти Парменон, этот последний уже находился в другом месте, на совещании с Регулом. Марк Регул, своевременно узнавший о намерении Аврелии отпустить Цецилию, решил, со своей стороны, принять все зависевшие от него меры, чтобы помешать этому. Он призвал к себе Парменона и перед отправлением на форум дал ему последние инструкции.

Простояв довольно долго перед таверной Парменона и не дождавшись его выхода, Целер в сопровождении своего верного слуги отправился к дому Аврелии, чтобы еще раз, перед выездом из Рима, увидеться с великой весталкой. Когда они проходили по форуму, их внимание было привлечено большой толпой народа, собравшейся посмотреть на освобождение Цецилии.

Увидев свиту Аврелии и сообразив, в чем дело, Целер быстро направился к толпе. Он знал, что Парменон очень интересуется судьбой Цецилии, и поэтому с большой вероятностью мог рассчитывать встретить, наконец, здесь убийцу своего отца.

И он не ошибся…

– Федрия! – произнес громко Метелл Целер. – Я узнал тебя, негодяй! Ты помнишь меня, узнаешь?

Своим длинным мечом Метелл разорвал тогу Парменона и показал окружавшим две буквы Л и М, выжженные на плечах несчастного каленым железом. Эти клейма обозначали начальные буквы имени отца Метелла, Люция Метелла, которому принадлежал Федрия, принявший иной облик, носивший иное имя и как полноправный гражданин покупавший и продававший рабов и рабынь.

Метелл Целер на минуту остановился, как бы всматриваясь в давно знакомые ему черты лица Федрии и наслаждаясь его смущением. Он уже хотел было и меч вложить в ножны, но одумался, замахнулся и пронзил насквозь этого злодея.

– Негодный раб, убийца моего отца, иди же в преисподнюю! – воскликнул Метелл.

Федрия упал как подкошенный. Кровь лилась ручьем, и несчастный мучился в предсмертных судорогах.

Толпа содрогнулась. Претор не знал, кто такой был Метелл Целер, и приказал ликторам схватить его: он не должен был осквернять место суда, не имел права проливать кровь полноправного гражданина, каковым считали Парменона. Целер не сопротивлялся, дал себя схватить, а может быть, позволил бы себя и связать как убийцу. Все это, наверное, произошло бы, если бы претор не услышал от него следующее.

– Овидий Намуза! – произнес с пренебрежительной улыбкой юноша. – С каких это пор в Риме господин не имеет более права жизни и смерти над своим рабом? С каких пор господин не может убить негодяя раба? Я Метелл Целер, а этот человек, которого я сейчас переселил в иной мир, мой раб, а кроме того, убийца моего отца. Понимаешь ли ты теперь, что я сделал? Прочь от меня! – сказал он державшим его ликторам.

Те отступили. Претор не мог более спорить с Метеллом, он заявил, что тот действовал по праву, принадлежавшему ему как римскому гражданину. Миссия претора была кончена. Он поднялся со своего кресла и вскоре покинул форум.

– Сегодняшний день – день возмездия, – произнес Метелл Целер. – Девушка! – прибавил он, обратившись к Цецилии. – С этого времени ты никогда уже не будешь рабыней, ты свободная гражданка: Парменон теперь тебя не купит.

Цецилия вместо ответа опустилась на колени перед бывшей своей госпожой, поцеловала ей руку и тихо заплакала.

Петронилла, тоже на коленях, возвела очи к небу и молилась.

– Хвала тебе, всеблагой и всемилостивый Господи! Твоя десница спасла дитя мое, сломила силу врагов Твоих…

Цецилия бросилась благодарить Метелла, целовала отца, пожимала руки Олинфу и Гургесу.

– Слава богу! Слава богу! – слышала Аврелия вокруг себя.

– Дорогая Аврелия, – сказали Фламий Климент и Веспасиан. – Вот сила Провидения, вот тебе доказательство спасительной силы веры Христовой.

Молодая девушка была тронута. Она молча глядела на них и не могла произнести ни слова. Все случившееся произвело на нее потрясающее впечатление. Она молча села в свои носилки и там уже разрыдалась. Вокруг себя она слышала крики благодарности, восторги и благие пожелания христиан. При чем тут она? Ей было стыдно, и она старалась скорей уйти отсюда. Какая-то тайная мысль проникла в ее голову, какое-то желание завладело ее помыслами. Она безучастно слушала восторженные крики и велела нести носилки скорей.

Толпа расходилась по всем переулкам и улицам. Метелл шел с форума за толпой. Какой-то человек поравнялся с ним и тихо, но внятно сказал ему на ухо:

– Метелл! Уже во второй раз ты становишься на моей дороге. Берегись третьего раза и лучше не попадайся!

Обернувшись, Целер узнал Марка Регула, который быстро уходил по священной дороге.

Форум опустел…

Часть третья
Весталка

I. Перед грозой

Прошло несколько месяцев. Благодаря тому что теперь в Риме жил император Домициан, вид города сильно изменился. Возвращение цезаря в столицу сулило, понятно, людям всякие беды, и никто уже не сомневался, что император начнет приводить в исполнение все те ужасные угрозы преследования, которые он наметил еще до своего отъезда.

Наши знакомцы, казалось, совершенно не были смущены наступавшей грозой и не выказывали опасений… Бедные евреи у Капенских ворот отпраздновали свадьбу Цецилии и Олинфа, а Флавия Домицилла с Аврелией, помогая молодым супругам своей щедростью, устраивали их жизнь, вносили в нее радость и довольство.

Цецилия – теперь уже замужняя женщина, и это ее положение вдохнуло в нее новое счастье. Ее прелестное юное личико по-прежнему дышит здоровьем; одно лишь нейдет к нему – это грустное выражение, след былых страданий. Супруги сняли теперь на Палатине очень удобный дом, чтобы Цецилия не была слишком удалена от своих друзей. Флавии, например, она всегда помогала в делах благотворительности, и Аврелия сама рада была посещениям молодой женщины.

Ни в чем не нуждаясь, Цецилия не знала, что значит забыть бедных изгнанников у Капенских ворот – Петрониллу, Евтихию и всех, к кому она была привязана. А там, в этой гнилой и заброшенной всеми окраине великого Рима, так много было несчастных, жаждавших утешения, так много проливалось слез, которые нужно было осушить! Если Цецилия и раньше страдала за них, когда была чужой им, то что она должна была испытывать теперь, став им сестрой по религии?

Она богатства не желала, ей нужно было лишь немного, чтобы помогать бедным христианам. Когда же она узнавала о нужде, посетившей кого-либо из ее братьев, она бежала к Флавии, Аврелии и даже великой весталке, чтобы и им, так сказать, доставить случай открыть сердца к подвигам истинной христианской добродетели. У нее, понятно, были и свои планы, но она о них молчала, а это верный и скорый путь к достижению того, чего желаешь.

Цецилия была христианкой, она видела любовь Олинфа, его заботливость и была вполне счастлива, а собственные ее заботы о ближнем заставляли ее гордиться общей к ней любовью, помимо ее воли вылившейся в форму прямого обожания. Все ее любили, уважали и в то же время чувствовали, что юная и неопытная Цецилия, лишь начинавшая жить сознательной жизнью, одна из тех женщин, которые готовы открыто исповедовать Христа и принять за Него мученический венец. Аврелия и весталка очень ее любили.

Метелл Целер по совету Вибия Криспа исчез из Рима и скрылся в довольно укромном убежище. Однако время от времени Корнелия получала от него успокоительные письма. Эти письма передавала ей Цецилия, а той приносил неизвестный посланец.

Надо признаться, что симпатии Метелла и весталки далеко не отличались той строгостью, которая обыкновенно создает прочное счастье, и не были чужды некоторой смелости и свободы. Чувства Корнелии в особенности были пылки и неудержимы, и она с нетерпением ждала лишь того момента, когда цепи упадут и разрушится преграда, доставлявшая ей столько отчаяния… Но впереди еще целый год мучений, а там… И тут у весталки замирало сердце, когда она рисовала себе картины будущего…

А Метелл? Мог ли этот двадцативосьмилетний юноша мечтать о девушке, на которую годы и разные огорчения уже наложили свою незлобивую руку? Было над чем и задуматься… Весталка могла стать свободной не раньше тридцати шести лет. В ней уже не было бы той юности, о которой мог мечтать Метелл, да притом же такой брак считался несчастливым. Могла ли она внушить ему такую любовь, которая заставила бы умолкнуть все эти соображения?

Что сталось со сборщиком податей? Цецилий, живя спокойно с дочерью и взирая с некоторой гордостью на зятя своего Олинфа, переменил свое мнение о христианах, которых раньше он преследовал с таким ожесточением. Как и прежде, его и теперь часто видели в христианском квартале у Капенских ворот, но его посещения никому уже не причиняли обид; по слухам, он и сам принял крещение.

Гургес тоже изменился. Он уже не простой могильщик, а нечто высшее, так как получил с помощью отца особенно почетный (для могильщика) жезл Либитина и сделался уже теперь одним из привилегированных обитателей окрестностей большого цирка. О женитьбе он уже перестал думать. При напоминании о Цецилии он обыкновенно отвечал: «Успеем пожениться, подождем, пока боги укажут мне другую Цецилию». Он остался все тем же ярым поклонником своей покровительницы Венеры Либитинской, что, однако, не мешало ему посещать дом Олинфа и Цецилии, которые не могли не питать к нему чувств признательности и благодарности. А Гургес, как большой философ в этом отношении, рассуждал, что все религии хороши сами по себе, лишь бы его считали честным и порядочным человеком: хотя, мол, я и нехристианин, но в то же время и я служу Богу.

Главное действующее лицо всей этой драмы, Марк Регул, как бы сошел со сцены и жил в тиши своего великолепного дворца. Поговаривали, будто он перестал даже и думать о весталке или христианах и хочет, чтобы о нем забыли. А ведь это были два грандиознейших дела, которыми он заправлял со всей присущей ему жестокостью и последовательностью. Причины подобного притворства Регула объяснятся после, но на главную из них ввиду тайной связи ее с предшествовавшими событиями нельзя не указать сейчас же.

Известное читателю освобождение Цецилии и смерть Парменона, в котором Метелл Целер признал Федрию, убийцу своего отца, расстроили все планы Регула: Цецилия ускользнула – и вся надежда проникнуть в тайны христианства и найти главных руководителей этой интересовавшей его «секты» была утеряна; Парменон был убит – и Регул лишился драгоценнейшего человека, который помогал ему в исполнении дальнейших деталей его замыслов, деталей мелких, но для великих планов его имевших громадное значение. Тут сыщик чувствовал себя совсем уже сбитым с толку этими неожиданными и необыкновенными препятствиями.

Метелл Целер вполне ясно сознавал, что в этом темном деле, каково было убийство его отца и разрушение дома Веспасиана и Тита, Федрия был лишь гнусным исполнителем чужих велений, что приказание исходило от цезаря, но что составление плана – дело рук Регула.

Все объяснялось очень просто. Мечтая подняться на высоту недосягаемую и мня себя сыном богов, император Домициан поставил в заново перестроенном Капитолии свою золотую статую, стал уже величать себя богом, возвел и брата своего в божеское достоинство и воздвиг всему роду Флавиев целый храм, соорудив его на том самом месте, где когда-то стоял скромный домик, свидетель его рождения. И вот цезарь начинает уничтожать все, что могло бы людям напомнить о его совсем незнатных предках.

По свидетельству Диона Кассия, Домициан употреблял самые крайние усилия, чтобы скрыть свое участие во всех своих жестокостях: приговоренных к смерти обыкновенно отправляли в ссылку и там уже умерщвляли, чтобы меньше было шуму в Риме. У цезаря в большом ходу на этот счет был яд, но часто он прямо доводил свои жертвы до самоубийства, умывая руки и доказывая другим, что он-то, во всяком случае, не виноват в том душевном состоянии, в тех муках душевных, которые будто бы и помимо его участия могли привести человека к трагическому исходу.

Этому-то жестокому тирану понадобилось умертвить Люция Метелла и разорить его гнездо: он ему был ненавистен как друг Веспасиана, хорошо знавший все подробности жизни цезаря и справедливо негодовавший на него за все его козни.

Дело было трудное, его надо было исполнить тонко, осторожно, чтобы император был чист, чтобы его не заподозрили в двойном злодействе. Марк Регул выручил и здесь и предложил взять все дело на себя: он хорошо изучил цезаря, давно уже предвидел все его мысли и понял, что, служа ему, он без выгод не останется и быстро войдет к Домициану в доверие.

В то время в Риме было много всяких проходимцев, отважных, ловких, готовых на всякое преступление. Федрия – один из них – не раз доказал Марку Регулу, на что он способен; его-то он и подослал к Метеллу, снабдив самыми подробными указаниями, все разъяснив ему до мелочей. Федрия должен был возмутить всех рабов Метелла, толкнуть их на грабеж, разрушить дом до основания, убить и сына и отца, похоронив несчастных под обломками их старого жилища.

Изобретенное Марком Регулом средство никогда не могло бы вызвать неодобрения цезаря, и вот почему. Бунты и грабежи среди рабов были тогда столь обычным явлением, что разрушение дома Веспасиана и Тита, в котором жил Люций Метелл, явилось бы, таким образом, вполне естественным последствием дикости и ярости черни.

При успехе Федрия должен был получить свободу, а Регул от себя пообещал ему за это всяких милостей. План был выполнен прекрасно, лишь Целер избежал смерти от ножа убийцы, так как находился в Риме.

Раб явился к Регулу за обещанным, но многого не получил: он был в полной власти этого человека как преступник, да и дело не совсем было кончено. Метелл Целер задумал мстить за отца, надо было и от него избавиться.

В ожидании нужного момента Федрия был пока отправлен в Малую Азию под другим именем, с подложными документами вольноотпущенного и так изменил свою внешность, что был почти неузнаваем.

Наконец Регул вызвал его в Рим. Тут Метелл опять очутился в путах и избег участи отца только благодаря вмешательству великой весталки, опять расстроившей все планы Регула: Метелл бежал из Рима и скрылся в самом недоступном месте.

Федрия теперь уже назывался новым именем Парменона, а его шрамы на лице могли заставить задуматься даже самого тонкого и проницательного человека. Регул поместил его в дом своего же собственного раба; новоявленный Парменон за всю ту помощь, которую он оказывал этому подозрительному покровителю, видел от него только крохи тех благодеяний, которыми тот его когда-то соблазнял.

Как бы там ни было, но Парменон даже рад был и этому, столь прибыльному, по его расчетам, ремеслу. А если к этому прибавить, что он не раз получал от Марка Регула кое-что и за свое молчание (мало ли у того было всяких трудных и требовавших молчания предприятий?), то понятно станет, почему бывший раб не особенно сетовал на свою судьбу.

В сущности, положение этих двоих людей, родственных друг другу по взглядам на наживу, было опасное. Один держал другого в руках как беглого раба, бунтовщика, убийцу, но зато и тот платил первому тем же, вися над ним подобно камню, готовому в любой момент сорваться и раздавить его… Ведь Парменон мог поднять завесу, скрывавшую Регула-предателя, Регула-заговорщика и убийцу, и показать глазам людским все его преступления, которыми, понятно, он хвалы народной не заслужил бы.

Более того, Парменон отлично понимал, что Регул ничего не предпринимал на собственный страх и что ко всякому такому преступлению можно было легко припутать и цезаря. Но Регул должен был притворяться ничего не знающим о присутствии покровительственной руки Домициана, да ему никогда и не простили бы этого, если бы хоть малейший слух о чем-нибудь подобном достиг императорских палат.

Короче говоря, оба они – и Регул и Парменон – могли друг друга погубить, когда хотели, оба ждали лишь удобного момента, чтобы избавиться от этой гнетущей обоюдной зависимости. Но для первого при желании достаточно было бы одного движения руки, а у второго была лишь смутная надежда. В этом лишь была и разница. Судьбе же угодно было распорядиться этим иначе.

Когда было задумано преследование христиан, предатель Марк Регул приобщил к этому делу и Парменона, сделав это без всяких затруднений и, как мы видели, не без успеха. Парменон, как торговец рабами, пришелся очень кстати в этом деле с бедной Цецилией, и не его вина, если Цецилию освободили, если она ускользнула от Регула.

К тому же бывший раб и сам был чудным сыщиком, может быть и по природе, а Марку Регулу подобные качества помощников были всегда на руку: он был бы не один. Но вот Федрию признал его бывший господин и ударом меча убил его на месте.

У Марка зарождаются весьма характерные в таких случаях мысли: он и рад, что судьба послала ему избавителя от этого гнусного раба, который постоянно заставлял его дрожать за собственную жизнь и в лучшем случае мог бы сыграть с ним злую шутку; но он и опечален, он еще сильнее злобствует против Метелла Целера, который так счастливо и без всяких со своей стороны усилий увернулся от него и тем лишил его крупной добычи, которая могла бы удовлетворить и честолюбию его, и жадности.

Происшествие это наделало в Риме порядочно шуму. Метелл Целер особенно помог этому, так как его разоблачения об участии Регула в преступлениях приобрели такую веру и прочность, что многие были уже достаточно знакомы с истинной подоплекой и обстановкой последних покушений. В результате Регул не знал, как избавиться от опасных и вредных для его репутации слухов, тем более что число лиц, ему враждебных, росло с каждым днем…

А тут как на грех и император вернулся в Рим, вернулся победителем, счастливо окончив дакийскую войну.

Цезарь вдруг переменил свою обычную тактику. С тех пор как он стал жить в столице, он как будто укротил свой гнев, перестал творить бесчинства и не ужасал уже более Рима теми жестокостями, которые раньше были здесь обычным явлением. Ко всеобщему удивлению, им не было пролито ни единой капли крови.

Этим он произвел целый переворот в мыслях и ожиданиях народа. Поведение цезаря и ужасало всех своей новизной, и в то же время радовало народ, жаждавший спокойной и счастливой жизни. Объясняли эту перемену различно. Домициан мог и отказаться от исполнения тех двух величайших в его жизни предприятий, которыми раньше занимался с таким усердием, наводя страх на окружавших; может быть, христиане перестали казаться ему столь опасными и ненавистными, и он перестал их бояться и теснить; точно также, может быть, он уже не бредил более своим Божественным происхождением и в наказании великой весталки не видел уже средства, которым думал возвеличить себя в глазах народа и как цезаря, и как верховного жреца. Где правда? Она была далеко от этих предположений. Император не изменился. Ненависть его к христианам, которые, как он думал, угрожали его могуществу, была прежняя, а желание добраться наконец до весталки Корнелии и покончить с ней было еще сильнее, чем когда-либо.

Домициан не изменился, а попросту выжидал…

Регул был тайным агентом Домициана и тотчас по приезде императора в Рим имел с ним продолжительную беседу. Сыщик сообщил цезарю о положении дел все самые подробные сведения, которые успел собрать за время его отсутствия. Отпустив от себя своего достойного сообщника, цезарь гадко и подозрительно улыбнулся… Он наслаждался и самим собой, и собеседником, видел, что все идет по плану, и от удовольствия потирал руки.

Как это было далеко от всех надежд наивного народа, предполагавшего в императоре столь странную перемену к лучшему! Чувствовалось, что буря крепнет, что скоро она начнет гнуть деревья к земле… Горизонт начинали заволакивать тучи, а скоро блеснула молния и грянул гром…