Якубов Олег Александрович
Привет эпохе
Конечно, ни о каком застолье в чайхане и речи теперь быть не могло, пристыженные мы уселись в машину и уехали. По дороге кто-то недовольно буркнул: «Подумаешь, обиделись за свою святыню, могли бы и предупредить, что нельзя». Но ту же другой голос безапелляционно, но достаточно рассудительно возразил: «Сами дуры набитые, чего придумали. Головой надо думать, а не задницей. Кто-то из нас стал бы в одних трусах на церковном дворе загорать?»
Х Х
Х
В рубрике «Город знакомых лиц» задумал написать репортаж о работе стюардесс. Авиационное начальство идею одобрило. Вместе с экипажем прошел медкомиссию и предполетный инструктаж, на служебном микроавтобусе подъехали к «ИЛ-62», маршрут которого в тот день был Ташкент-Киев-Ташкент. Мне было все любопытно. Но тут из диспетчерской оповестили – задержка рейса, экипажу борт не покидать. Часа четыре сидели в самолете, по раннему времени дремали. Потом всех отправили в так называемый профилакторий – гостиницу для летного состава. К летному составу я не принадлежал, меня провели тайком. Киев, окутанный густым туманом, разрешил вылет только через сутки.
Пассажиры были издерганы долгим ожиданием, неудобствами пребывания в аэрпорту, требовали от стюардесс непрестанного внимания, срывая на них свое раздражение. А тут еще я путался под ногами. Бригадир бортпроводников Ольга Потапова, наконец, не выдержала и заявила: «Иди на кухню, открывай бутылки с водой и лимонадом и, пока мы всех не накормим, с кухни – ни шагу».
Оля в узбекском управлении гражданской авиации была человеком прославленным. Опытная стюардесса, она однажды, сохраняя удивительное спокойствие, принимала роды прямо на борту самолета. Об этом написал журнал «Огонек», опубликовав на обложке Олин портрет.
Когда пассажиры были накормлены и большинство из них уснуло, я стал задавать свои вопросы. Обратный путь из Киева тоже был сложным. Теперь нас не хотел принимать Ташкент. Самолет посадили в Нукусе. Провели там часов пять, наконец, получили «добро» и через два часа были в Ташкенте.
Обо всем увиденном и услышанном написал репортаж, который назвал по количеству бортпроводников – «Шестеро в крылатой квартире». Когда вышел номер, мне позвонил начальник управления гражданской авиации, сам в прошлом пилот, Гани Мазитович Рафиков. Он поблагодарил меня за хорошую статью и даже комплимент сделал:
– Что удивительно, я кое-каких деталей,о которых ты рассказываешь, и сам не знал, так что читал с удовольствием.
А спустя пару часов позвонила Ольга Потапова. Полагая, что и она звонит с благодарностями, стал с ней балагурить. Но Оле было не шуток. Чуть не плача, она сообщила, что в авиаотряде на информационной доске вывешен приказ о том, что ей объявлен… выговор.
– За что? – опешил я.
– Никто не говорит, сказали только, что я какую-то инструкцию нарушила, а какую именно не говорят.
Немедленно помчался в управление авиации, все запальчиво выложил Гани Мазитовичу.
– Ничего не путаешь? Я-то планировал ей благодарность в приказе объявить. Ладно, сейчас уточним, – и он нажал кнопку селектора.
Через несколько минут в динамике раздался голос одного из заместителей командира авиаотряда, который четко рапортовал:
– В статье «Шестеро в крылатой квартире» автор пишет, что бригадир бортпроводников Ольга Потапова поручила ему открывать на кухне бутылки. Я проверил. Автор статьи товарищ Якубов санитарного допуска не имел и на кухню ему заходить строго запрещено. Поскольку указание он получил Потаповой, я объявил ей выговор.
– Баран, – пробурчал себе под нос Рафиков, – предварительно, правда, отключив селектор. – А ты знаешь, – обратился он ко мне. – Ведь этот бюрократ формально прав. – Только формально, – поспешил добавить. – Ладно, ты не огорчайся, не дадим мы твою героиню в обиду. Проведу я с ним беседу и все уладим.
В те благословенные годы командировки поглощали все мое время. Сейчас даже представить трудно, как успевал повсюду – летал на футбольные матчи с командой «Пахтакор» и путешествовал на теплоходе «Узбекистан» в международных круизах, работал в Афганистане и в Чернобыле, после того, как там произошла авария, освещал московскую Олимпиаду и писал сценарии телепередач и документальных фильмов…
Один из фильмов побил по скорости съемок все мыслимые и немыслимые рекорды. В Ташкенте случилось ЧП. Трое вооруженных налетчиков на рассвете напали на пост ГАИ, что на окраине города. Трое из четверых милиционеров погибли, четвертый начал преследование бандитов, завладевших не только оружием убитых, но и одним из автомобилей. Уже раненный сержант преследование вел недолго – потерял сознание. Но успел передать сообщение дежурному по городу.
Во время преследования и возникшей перестрелки погиб еще один милиционер – сотрудник уголовного розыска и были застрелены двое бандитов. Третий, бросив в машину в жилом квартале центра города, забежал в подъезд четырехэтажного дома и помчался вверх по лестнице. В тот момент, когда он достиг верхнего этажа, дверь одной из квартир отворилась и оттуда вышла старушка с бидончиком – видно, в магазин за молоком собралась. Ей, в общем-то, повезло. В пешке бандит не сообразил взять ее в заложницы, а попросту оттолкнул и ворвался в квартиру, заперев дверь и забаррикадировав ее. В холодильнике грабитель обнаружил бутылку водки, которую тут же и выпил. Долгая осада ничего не дала, к тому же из квартир уже начали выходит на работу люди и надо принимать экстренные меры. Вызвался проникнуть в квартиру оперативник городского уголовного розыска Батыр Сагдуллаев. Вооружившись автоматом, он проник на балкон соседней квартиры, изогнувшись зашвырнул в окно гранату со слезоточивым газом и, разбив стекло, следом ворвался сам. Вся операция заняла несколько минут. Преступник был обезоружен и скручен.
Я узнал об этом в тот же день, совершенно случайно встретившись в городе с Батыром Сагдуллаевым – мы и раньше были знакомы. Собственно, о том, что бандита брал Ботя (так его все друзья называли) самолично, мне стало известно лишь позже, сам он об этом скромно умолчал. А в тот день я помчался к начальнику городского управления милиции и генерал неожиданно легко дал согласие не только поведать все подробности, но и на киносъемку.
Главный редактор узбекской киностудии документальных фильмов Хайрулла Джураев, услышав о происшествии, загорелся мгновенно. Он ринулся к председателю союза кинематографистов республики, известному кинорежиссеру Герою Социалистического Труда Малику Каюмову, тот начальственно рыкнул и мы, как говорят киношники, запустились в картину в тот же день – явление почти что уникальное. Вместе с группой оперативников мы ездили на место преступления, куда убийцу повезли на следственный эксперимент, скрытой камерой снимали его в одиночке, а потом мне даже разрешили задать ему несколько вопросов во время допроса.
Сергей ( имя помню отчетливо, а вот фамилию, увы, забыл) родился и вырос в Алма-Ате, женился, едва закончив школу. Родилась дочь. Денег в семье не хватало – Сергей работать не желал, считал, что не его это удел. Как-то, будучи в гостях, познакомился с одним милиционером. Под каким-то благовидным предлогом встретился с ним вечером. Пришел еще с тремя дружками. Нанеся милиционеру смертельный удар камнем в висок, они овладели пистолетом и, понимая, что их будут искать, скрылись из города. Добрались до Ташкента, решив в дороге ограбить какой-нибудь банк. Когда оказались у поста ГАИ, решение пришло само собой. Спрятавшись в придорожных кустах, чуть не в упор расстреляли троих милиционеров, четвертого ранили.
Когда допрос убийцы был закончен, он попросил сигарету и, закурив, попросил:
– Меня ведь точно расстреляют. Будьте вы людьми, принесите плов. А то ведь первый и последний раз в Ташкенте оказался, а плова так и не попробовал…
Этот фильм мы отсняли за два дня. Вскоре он вышел на экране и даже получил весьма почетную премию.
ОХ, РАНО ВСТАЕТ ОХРАНА
Западные артисты эстрады страну Советов гастролями не баловали, хотя, может, и приезжали бы, коли могли прорваться сквозь «железный занавес». Но единую общность – советский народ идеологи боялись растлить чуждым влиянием, в связи с чем «занавес» раздвигался очень дозировано и неохотно. Именно поэтому каждый приезд с Запада эстрадной «звезды», пусть даже, средней величины, воспринимался как настоящее событие.
О эстрадном певце Джани Моранди и всего-то было известно, что он настоящий футбольный фанат, не пропускает ни одного европейского и уж тем более мирового первенства, с футбольной таблицей не расстается ни днем, ни ночью, да и вообще принадлежит к тому разряду болельщиков, кого разбуди в три часа ночи и они тебе без запинки ответят, кто, на какой минуте, какого числа и в каком матче гол забил и лучше собственного рациона знают, что вчера ел на завтрак Пеле и какой сок пил во время обеда Гарринчи. По поводу его профессиональной деятельности было известно лишь то, что он победитель нескольких международных эстрадных конку4рсов и фестивалей и что дважды кряду признавался лучшим эстрадным певцом у себя на родине, в Италии.
В Советском Союзе у Моранди было целое турне, он кочевал по столицам разных союзных республик и к тому времени, когда приехал в Ташкент, сделал первое обескураживающее заявление: никаких интервью. Уж не знаю, чем его так во время гастролей обидели наши коллеги, но факт остается фактом.
Заявление заявлением, а разбрасываться интервью с таким человеком не позволяли профессиональные амбиции. Выяснив, что заезжая знаменитость начнет репетицию в десять утра, я отправился в концертный зал к восьми. Для встречи с иностранцем, как от нас в те годы и требовали, облачился в однотонный серый костюм, белую сорочку, галстук, что в контексте дальнейшего развития событий сыграло решающую роль. Когда приехал техники уже устанавливали аппаратуру, но сам Моранди явился только к двенадцати. Надо сказать, что нга репитиции пахал он, что называется, до седьмого пота и репетиция шла ну никак не меньше пяти часов. За это время я сделал несколько попыток договориться с его переводчицей по поводу интервью, но тщетно. К тому же девица была не из нашего республиканского «Интуриста», а постоянно прикрепленная на время гастролей из Москвы, ей мои стенания и ссылки на авторитет крупной газеты были по барабану. Репетиция заканчивалась, когда я вышел покурить к служебному входу и увидел стоящую у подъезда сияющую белую «Волгу» с интуристовскими номерами. План созрел мгновенно.
– Чего так долго? – грубо спросил водителя.
– Дак, это, велели бак под завязку наполнить, пришлось на заправку в гараж заезжать, а там очередь, – начал оправдываться тот.
– Ну, ладно, повезло тебе. Репетиция затянулась, а то бы точно опоздал, – снисходительно проворчал я и плюхнулся не переднее сиденье рядом с водителем.
– А вы, вообще-то, откуда? – спохватился вдруг водитель.
– Оттуда, – последовал многозначительный ответ.
– А, ну так бы и говорили…
Через несколько минут из дверей служебного входа вышел Джани Моранди в сопровождении переводчицы, они уселись в «Волгу» и машина тронулась. Певец что-то сказал, переводчица перевела вопрос, обращаясь к водителю: «А это кто с вами?». Водитель, не задумываясь, отрапортовал:
– Товарищ – оттуда.
Что делать дальше, я просто не представлял. Стоило мне обернуться и заговорить, переводчица меня тотчас узнает, обман раскроется, и меня попросту высадят из машины посреди дороги. В этот как раз момент мы проезжали мимо стадиона «Пахтакор». Помятуя, что гость – футбольный болельщик, я, не оборачиваясь, попросил переводчицу:
– Скажите, пожалуйста, нашему гостю, что слева от нас стадион «Пахтакор», третий по величине в Советском Союзе и что завтра на этом стадионе состоится футбольный матч чемпионата СССР в высшей лиге между киевским «Динамо» и ташкентским «Пахтакором».
Моранди разом оживился. Вопросы посыпались один за другим и мое счастье, что долгие годы работал я спортивным репортером и на все его вопросы отвечал подробно и с деталями, выдающими во мне специалиста, с которым ему, глубокому знатоку этого вида спорта, не зазорно было поддерживать беседу на футбольную тему. Ну, а вставить по ходу беседы несколько интересующих меня вопросов было уже делом техники. Машина давно уже подъехала к интуристовской гостинице «Узбекистан», мы прошли в вестибюль и все продолжали обсуждать, как казалось Моранди, футбольную тему. Конечно же, переводчица давно меня раскусила, но, по крайней мере, не выдавала, видя, что ее подопечный сам увлечен беседой. Когда я счел, что для интервью мне данных достаточно, то не лишил себя удовольствия на маленькую сатисфакцию, сказав, прощаясь: «Благодарю вас, господин Моранди, вы дали мне прекрасное интервью.
Певец лишь на мгновение нахмурился, потом беззаботно рассмеялся и, явно шутливо грозя пальцем, признался, что ему и самому было интересно. Потом сделал приглашающий жест в сторону бара и произнес по-русски: «Ставлю водку». А переводчица перевела еще одну его фразу: «Проигрывать надо уметь».
КОМАНДА МОЛОДОСТИ НАШЕЙ
Асфальта на нашей улице не было и в футбол мы играли босиком. В обуви запрещали играть родители, а если кто-то вдруг осмеливался родительский запрет нарушить и приходил на игру в ботинках, то мы такого смельчака и сами гнали с криком: «Иди отсюда, коваться будешь». Десяти-одиннадцатилетние, мы знали наизусть биографии всех известных футболистов, а уж игроков любимой ташкентской команды «Пахтакор» и подавно. Каждую неделю мы назначали двух дежурных, на которых возлагалась почетная миссия. Дежурные на рассвете отправлялись пешком на железнодорожный вокзал – от нашей улицы минут тридцать ходу – и в пять чсов утра занимали очередь к газетному киоску. Киоск открывался в шесть и только в этом месте, чуть не единственном в Ташкенте, можно было купить газету «Футбол». Она стоила безумных денег – 50 копеек («Правда», или, к примеру «Известия» стоили 3 копейки), но мы вскладчину шли на этот невероятный расход. «Футбол» «отпускали в руки» строго по одному экземпляру и чаще всего пожилой усатый киоскер шугал нас: «Не дам две газеты, я же видел, что вы вместе пришли». Но и один экземпляр был для нас счастьем. После школьных уроков мы усаживались над журчащим арыком и зачитывали газету в буквальном смысле до дыр. В сохранности оставалась только страница с календарем футбольного чемпионата. Она береглась всю неделю, в свободные клеточки аккуратно вносились соответствующие изменения. Своих пахтакоровских кумиров мы обожали, их имена не сходили у нас с языков. Если кто-то из пацанов опаздывал на игру и его не хотели принимать, то он тут же начинал отчаянно сочинять: «А я вчера Юру Пшеничникова видел ( знаменитый вратарь «Пахтакора», позднее – ЦСКА и сборной СССР жил в нашем районе), он мне сумку дал понести. И ведь знали, что врет юный Мюнхгаузен, а все равно каждый раз покупались на эту немудренную выдумку: а вдруг правда. Счастливчику делали снисхождение и принимали в команду… В те годы я в самых радужных своих мечтах и представить себе не мог, что спустя десяток лет буду иметь к «Пахтакору» самое непосредственное отношение, близко подружусь со знаменитыми форвардами Геннадием Красницким, Берадором Абдураимовым, Владимиром Федоровым, Михаилом Аном, со многими тренерами команды.. Как не мог представить, что «Пахтакор» в жизни моей не просто займет важное место, но и не менее важную роль сыграет.
В 1976 году, в канун Олимпийских игр в Монреале, меня нежданно-негаданно утвердили заведующим отделом спорта и военно-патриотического воспитания (именно так мудрено и длинно назывался отдел) газеты «Правда Востока». Первым делом беседующий со мной по этому поводу заведующий сектором печати ЦК партии сказал: «Запомни главное. Футбол – партийный вид спорта. Курирует лично, – и он указал пальцем на потолок. – Поэтому за «Пахтакор» отвечаешь персонально».
– За проигрыши тоже отвечаю? – довольно нахально осведомился у партийного функционера.
Тот вздохнул и проворчал: « Ишь ты, племя молодое беспартийное. Говорил я, что не дорос ты еще отделом командовать. Все твой шеф – кому же еще о спорте писать, как не молодому. Ладно, иди. Глядишь, схлопочешь пару выговорешников – образумишься. А не образумишься – образумим».
И отправился я на футбол. А если точнее, то на загородную базу команды «Пахтакор», где, образно говоря, на пятнадцать лет и задержался. Мне довелось много летать с командой, вместе мы и отдыхали, когда возможность представлялась. По поводу «выговорешников» завсектором ЦК просто как в воду глядел: они стали сыпаться на меня как из рога изобилия. В конце-концов я к ним привык, как к чему-то неизменному в своей жизни и попросту перестал обращать внимание. Помню, одно из взысканий схлопотал после матча «Пахтакор» – «Кайрат» в Алма-Ате. Спор этих двух команд был не просто футбольным противоборством. В партийных верхах Узбекистана и Казахстана к исходу поединков двух ведущих команд этих республик относились со столь ревностным вниманием, что порой до гротеска доходило. И вот приехали мы на игру в Алма-Ату. В поездку с командой отправился и тогдашний председатель Госкомспорта Узбекистана, бывший первый секретарь одного из райкомов партии Ташкента, Гулям Пулатович Пулатов. Человек угрюмый и чрезмерно строгий, он любил, когда подчиненные величали его министром спорта. Уже в аэропорту казахской столицы мы все заметили, как резко ухудшилось настроение Пулатова. Он беспокойно озирался, явно кого-то высматривая, потом с силой захлопнул дверцу машины и укатил в гостиницу. Кто-то из делегации прокомментировал: «Ждал, что его в аэропорту председатель Госкомспорта Казахстана Акаев встречать будет, а тот не приехал». Не появился Акаев и во время матча в правительственной ложе стадиона. Игра же для «Пахтакора» была одной из самых трудных и драматичных на моей памяти. Да и не игра это была, по сути, а рубка какая-то. Кайратовцы применили такой жесткий прессинг, какой для тогдашнего советского футбола был вовсе не свойственным. Уже к середине первого тайма двое пахтакоровцев получили столь серьезные травмы, что вынуждены были покинуть поле. Во втором тайме травму получил ведущий ташкентский форвард Володя Федоров, в то время член сборной команды Советского Союза. «Пахтакор» сражался достойно, но в итоге, хотя и с почетным счетом, но проиграл – 2:3.
Автобус увез футболистов в гостиницу, руководители команды и председатель Госкомспорта Пулатов отправились на неизбежный банкет. Старший тренер команды Вячеслав Дмитриевич Соловьев и второй тренер «Пахтакора» Геннадий Александрович Красницкий хотели было отказаться, но угрюмый шеф настоял. Когда официанты наполнили рюмки, Пулатов, немигающим взглядом глядя в никуда, но обращаясь явно к тренерам «Пахтакора», тихо, но отчетливо процедил сквозь зубы: «Чем водку здесь пить, лучше бы учили своих разгильдяев играть, как следует». И прежде независимый в своих взглядах и поступках, Соловьев поднялся, демонстративно отодвинул наполненную рюмку и, взглянув прямо в глаза Пулатову, сказал: «Я еду в команду. Мне здесь делать нечего». В полной тишине он покидал зал, но, когда уже дошел до порога, поднялся и Геннадий Красницкий: «Ну, в таком случае и мне здесь делать нечего».
Соловьев и Красницкий работали с командой уже не первый год. Когда-то сам блестящий футболист, Вячеслав Дмитриевич охотно делился своим богатым опытом с Красницким. Гена, в бытность свою центральным нападающим «Пахтакора» был в Узбекистане всеобщим кумиром. О его мощнейшем ударе ходили легенды. Отправившись в составе сборной Советского Союза в турне по Южной Америке, Красницкий сделал эти легенды явью. В одном из матчей в Рио-де-Жанейро он, пробил по воротам с такой огромной силой, что мяч, прорвав сетку, вылетел насквозь.
С Геной Красницким нас связывала многолетняя дружба, со старшим тренером «Пахтакора» Соловьевым отношения складывались тоже самым лучшим образом. Одним словом, я не захотел оставаться на том банкете и последовал за друзьями. Настиг их, когда они уже садились в такси. Гена уселся впереди, я – на заднем сиденье, рядом с Вячеславом Дмитриевичем. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как взбешен, обычно скупой на эмоции, Соловьев. «Так и до инфаркта недалеко», подумалось мне и я обратился к водителю.
– Шеф, водка есть?
– Таксист поколебался, но все же ответил утвердительно.
– Вячеслав Дмитриевич, скажите, только честно, вы когда-нибудь в такси пили?
Соловьев, погруженный в свои невеселые мысли, даже не сразу вопрос понял.
– Что, в такси? В Каком такси? Ах, в такси. Нет, не доводилось до сих пор. В самолете случалось, в поездах и на теплоходе – тоже, а вот в такси – ни разу.
– Ну, когда-то же надо ликвидировать этот пробел, – заявил я таким озабоченным тоном, словно сейчас не было задачи важнее.
Бутылку мы опорожнили в машине, потом потребовалось еще, дабы излить друг другу души. Утром в самолет наша троица прибыла последней, да еще и весьма помятой после бессонной ночи. По пути в Ташкент, правда, подремали, но когда приземлились, Соловьев сказал мне хмуро:
– В таком виде я перед болельщиками не появлюсь. Чего делать-то.
Я знал, что команду в аэропорту непременно встречает целая толпа болельщиков и понимал, что тренеру сейчас и впрямь на глаза лучше не показываться. Проведя все детство в районе аэропорта, я знал тут каждую лазейку и мне не представило ни малейшего труда вывести Вячеслава Дмитриевича так, что его никто и не заметил. Понятное дело, что моя выходка без внимания высокого руководства не осталась. Формулировка о взыскании была несколько расплывчатой, но сути не меняла: «За нарушение дисциплинарного режима во время проведения матча команд высшей лиги и умышленный срыв встречи болельщиков с тренерами команды объявить выговор…»
Соловьев после окончания того сезона вернулся в Москву, а вскоре произошла трагедия, по сути дела поставившая точку на спортивной биографии футбольной команды «Пахтакор».
Это произошло 11 августа 1979 года. В 13 часов 35 минут 38 секунд на высоте 8400 метров в точке пересечения: 48 градусов 33 минуты северной широты и
38 градусов 40 минут восточной долготы, по ошибке диспетчеров, в небе над Днепродзержинском разбились два самолета, следующие рейсом «Ташкент-Гурьев-Донецк-Минск» и рейсом «Челябинск-Кишинев». Погибло 178 человек. В том числе и 17 членов команды «Пахтакор».
Накануне мы праздновали день рождения массажиста команды Анатолия Дворникова. Понятно, что ни о каком празднике на базе «Пахтакора» и речи быть не могло. Футболисты тепло поздравили Толю, а праздновать несколько человек, из тех, кому завтра не надо было выходить на поле, отправились на квартиру моего ныне покойного отца – в то время папа жил от базы «Пахтакора» буквально в пятистах метров. Как и все болельщики, пахтакоровцев он обожал, к многочисленным друзьям и пирушкам своего беспутного сына относился давно уже лояльно, сам иногда не прочь был посидеть с молодежью и потому свою квартиру в наше распоряжение предоставил охотно. На минский рейс, улетавший на рассвете, мы опоздали всего на несколько минут, нам даже в мониторе показали, как трап от самолета откатили. Но начальник аэропорта «Ташкент» пошел незадачливым пассажирам навстречу и отправил нас через час в Киев. Из аэропорта «Борисполь» мы без особых проблем добрались до Минска и только тут узнали, что команды до сих пор нет. Тревоги, по правде сказать, у нас поначалу не возникало – уж больно ребята довольны были, что не заметят их опоздания. Но на следующий день всю нашу группу пригласили в Госкомспорт Белоруссии, где зампред комитета сначала бормотал что-то невнятное про погодные условия, потом, решившись, заявил твердо: «Случилось непоправимое. Самолет разбился. Вся команда погибла». Я не смогу передать бумаге те чувства, которые владели нами в тот момент и потому прошу от этих подробностей меня уволить.
Скажу лишь одно. По просьбе белорусских руководителей мне пришлось выполнить весьма тягостную, но необходимую миссию – написать для минских СМИ траурное сообщение о гибели любимой команды. Как и всякое официальное сообщение было оно кратким и даже простой фразы «прощайте, друзья» я в том сообщении позволить себе не мог.
…С Геной Красницким ( он тогда уже в спорткомитете профсоюзов работал) сдружились мы с той поры еще больше. Хотя я с «Пахтакором» больше на игры не летал , командировок у меня становилось все больше и больше, да и Гена на месте не сидел, так что виделись мы не часто. Отчетливо запомнилась мне последняя с ним встреча. Заболев двусторонним воспалением легких, я валялся в реанимации, когда поздним вечером в палату заглянул Гена. Мне говорить-то тогда было больно, а смеяться я и вовсе не мог. Из моей груди лишь вырвалось какое-то хлюпанье, когда я увидел огромного Красницкого в нелепом, казавшемся на нем детским, белом халатике, который он сумел накинуть лишь на одно могучее свое плечо. Позднему визиту друга я не удивился – для Красницкого в Ташкенте закрытых дверей не было. Гена пробыл у меня с полчаса, не меньше, потом неуклюже выставил на тумбочку возле кровати бутылку водки и на мой протестующий жест ответил:
– Да знаю я, знаю, что тебе нельзя. Я и сам сейчас ни-ни. Но ты бутылочку-то припрячь. А вот когда выздоровеешь, вот тогда мы ее с тобой вдвоем, как говорится, за здоровье».
Не пришлось нам вместе распить ту заветную бутылочку. Выписавшись из больницы, я, буквально через несколько дней, выпил горькую чарку на поминках по легендарному футболисту и прекрасному человеку Геннадию Красницкому.
Гена погиб глупой, нелепой смертью, если вообще о смерти можно так говорить. Он поехал инспектором на один из футбольных матчей каких-то переферийных команд. В задачи инспектора матча входит, как известно, оценка действий судейской бригады. Судьи были явно пристрастны, гостей, как говорят футболисты, засвистели, беспомощных хозяев поля вытащили к победе за счет неправедно назначенного пенальти. Поднявшись на второй этаж маленькой районной гостинички, инспектор пригласил судей к себе в номер и огласил им оценку по пятибалльной, как и положено системе. Естественно они получили «двойку».
– Все путем, Саныч, – спокойно отреагировал за всех своих коллег рефери. – Мы сделали свое дело, ты – свое. Никаких обид. Пойдем, поужинаем, поляна уже накрыта.
– Ладно, я сейчас, – ответил Красницкий.
Он взял со стола бутылку минералки, пошарил глазами в поисках открывашки, потом открыл бутылку при помощи обручального кольца и сделал несколько крупных глотков. После этого вышел на балкон, постоял несколько секунд и… «ласточкой» бросился вниз, на блестящий от недавно прошедшего дождя асфальт.
…На внутреннем чемпионате Узбекистана, слышал я, играет сейчас команда «Пахтакор». Может быть, это хорошая команда, я, честно сказать, не знаю, да, по правде, пусть простят меня футболисты, и не интересуюсь. Ведь это давно уже не та, молодости нашей, команда «Пахтакор».
ЧЕРНОБЫЛЬСКИЙ ПОЦЕЛУЙ
Где-то на «Большой земле» проходили кинофестивали, вовсю цвела сирень, игрались весенние свадьбы, а в полупустом самолете, летевшем в Киев, царило хмуро-напряженное молчание: в ночь с 26 на 27 апреля 1986 года люди летели в неизвестность.
История моей чернобыльской командировки была обыденной и ничего героического в себе не таила.
В начале 1986 года мне выпала редкая для начинающего киносценариста удача – я получил невиданный заказ от главного пожарного управления МВД СССР. В договоре было сказано, что кинодокументалист такой-то обязуется в течение года собрать материал и написать полнометражного документального фильма о стихийных пожарах, возникающих на территории СССР, и их ликвидации. Управления пожарной охраны, в свою очередь, обязалось беспрепятственно командировать меня на территории возникновения и ликвидации пожаров, а также обеспечить на месте всеми разрешительными документами, дающими доступ к местам стихийных бедствий. Вечером 26 апреля по служебной информации, поступившей в редакции, я узнал, что в поселке Чернобыль вспыхнул пожар на электростанции ( никакая АЭС в сообщении даже не упоминалась), помчался в аэропорт и как раз успел на ночной киевский рейс. В аэропорту Борисполь меня поразила безлюдность и то, что, несмотря на дождь, площадь перед аэровокзалом обильно поливали водой не меньше двадцати машин. После бессонной ночи в самолете пить хотелось нестерпимо, я подошел к автоматам газ-воды, сразу в три из них забросил по копейке и стал один за другим осушать стаканы. В этот-то момент подошел ко мне дворник: «Ты зачем воду пьешь из автомата? Нельзя ведь». «А что, козленочком стану?», – легкомысленно проворчал я. Дворник с досады сплюнул и пошел прочь. На такси добрался я до Киевского обкома и партии, чтобы доложиться о прибытии, получить гостиничную бронь и необходимые пропуска. После недолгих переговоров из бюро пропусков, меня принял секретарь обкома Григорий Исаевич Малоокий. Его первый вопрос меня поистине обескуражил: «Ну, за каким бисом ты сюда примчался?» Я принялся обстоятельно рассказывать ему о договоре с управлением пожарной охраны, постоянно делая акцент, что фильм выйдет на всесоюзный экран, наивно полагая, что уж это обстоятельство точно должно расположить ко мне местного партийного функционера. Но Григорий Исаевич лишь болезненно скривился, выслушав мою пламенную речь.
– На пожар, говоришь, приехал? – А на какой пожар, хоть знаешь?»
– Так ведь в служебке сказано: пожар на электростанции.
– А-том– ной, атомной электростанции!, – вскричал Малоокий, – но, мгновенно успокоившись, добавил. – Ладно, вот что. Из Киева сейчас выбраться невозможно. В первую очередь отправляем женщин с детьми. Но тебе я помогу, раздобуду билет и мотай-ка ты, друг ситный отсюда поскорее.
Что на меня нашло, не знаю, но я упрямо и твердо заявил: «Я никуда не поеду. Раз приехал – буду собирать материал. Действие моего договора в связи с вашим пожаром никто не приостановил, так что я у вас прошу только пропуск в этот самый поселок и помочь мне с гостиницей. Я уже взрослый человек и сам решу, рисковать мне своим здоровьем, или не рисковать.
– Ну, раз так, то пошли, – неожиданно легко согласился секретарь обкома и повел меня в Бокову дверь, где располагалась у него, как и всех крупных чиновников того времени так называемая комната отдыха.
Из небольшого сейфа Григорий Исаевич достал пухлую папку и, листая бумаги, стал рассказывать. Он поведал, что много лет назад, когда Чернобыльская АЭС еще только проектировалась, руководство Украины пыталось резко возражать против строительства атомной станции в устье Днепра, да к тому же в таком густонаселенном районе. В союзные организации, включая ЦК партии и Совмин были отправлены тысячи экспертиз воды и почвы, заключения ученых и инженеров, строителей и экологов. Кончилось тем, что строптивым радетелям за чистоту украинской земли надрали их непокорные чубы, и не слушая никаких возражений, начали строить на правом берегу никому доселе неизвестной речушки Припять атомную электростанцию. Находящийся поблизости, весь утонувший в зеленых садах, поселок Чернобыль решили не трогать, а в километре от будущей АЭС возвели суперсовременный городок, которому без лишних затей дали название «Припять».
