Якубов Олег Александрович
Привет эпохе
Турки жили тогда компактно в одном из окраинных районов Ферганы, буквально за одну ночь на воротах каждого турецкого двора появился красный лоскут – дабы не пройти впопыхах мимо и не упустить жертву. Вооруженные бандиты врывались во дворы, выгоняли жителей из домов, запирали их в погреба, двери погребов снаружи подпирали колом, а то и просто лопатой, так что не вырваться, и подвалы поджигали, так что люди сгорали живьем. Немногим тогда удалось спасти, убежать от расправы. В Фергану были стянуты внутренние войска МВД, возле здания обкома партии выстроилась цепь вэвешников, так как бандиты уже предприняли несколько попыток прорваться в само здание. Солдатам, этим восемнадцати-двадцатилетним юнцам, строжайше было запрещено применять оружие. Бандиты глумились над ними. Какая-нибудь опьяненная наркотиками сволочь подходила к цепи заграждения, отодвигала солдатский пластиковый щит в сторону, плевала смачно в лицо, под гогот, свист и улюлюканье, не спеша, уходила прочь. А бесправный солдат стоял, не смея ничего сделать, и только слезы (я сам видел!) бессилия и обиды текли по мальчишеским щекам.
Вечером первого дня бесчинств в Фергану прилетел спецрейс из Москвы. Правительственные чиновники и партийные лидеры Узбекистана уже ждали представителей советского руководства. Среди прибывших был и председатель Совета национальностей Рафик Нишанов, а также министр внутренних дел СССР Вадим Бакатин. Всем своим видом Бакатин давал понять, что он здесь главный и решение будет принимать самолично. Известно, у кого войска, у того и сила. Я присутствовал, понятно, в качестве журналиста, на том ночном совещании в Ферганском обкоме партии. Среди многих других наиболее остро обсуждали вопрос о возможности применения внутренними войсками оружия. Бакатин упорствовал, говорил, что на провокации нельзя поддаваться.
– Они же людей убивают, в том числе и ваших солдат, – не выдержав, подал я реплику с места.
– Это еще кто такой? – чванливо и с брезгливой миной на лице поинтересовался Бакатин.
Ему пояснили – журналист партийной газеты «Правда Востока».
– Какой еще «Правды Востока»? Я о такой газете даже не слышал, – возмущенно фыркнул Бакатин.
«Остапа понесло»:
– «Правда Востока» – одна из старейших газет Советского Союза, издается апреля 1917 года, и вас, как союзного министра, не красит, что вы об этом не знаете, – безрассудно выкрикнул я.
Поскольку в зале обкома, где проходило совещание, курить было не принято, мне тут же «порекомендовали» пойти покурить. Ранним утром московские небожители улетели, министр внутренних дел приказ о применении оружия так и не отдал. Лишь выходя из здания обкома, он остановился перед строем и многозначительно сказал: «Солдаты, я позабочусь о том, чтобы больше ни один волос не упал с вашей головы».
В ферганской командировке я провел около недели, пука не утихло там все. В одном из подожженных домов, пытаясь открыть подвал, где были заперты люди, получил по плечу камнем – метили, видно, в голову, да, на мое счастье, промахнулись. Спать почти не приходилось – в редакцию ежедневно передавал репортажи. Когда вернулся в Ташкент, равнодушно выслушал сообщение о «присвоении» мне очередного выговора. На сей раз был наказан за то, что мои, уже опубликованные в советской газете репортажи, перепечатывали на Западе и даже, как с особым возмущением было подчеркнуто ответственными товарищами, – в Японии, что, по их мнению, видимо, свидетельствовало о крайней степени моего морального и профессионального падения. Понятно, все попытки объяснить, что при перепечатке никто моего разрешения не спрашивал, никакого действия не возымели. Уже позже непосредственное начальство мне объяснило истинную причину недовольства правителей. В своих репортажах я, насколько мне удавалось это сделать убедительно, последовательно доказывал, что человек, с оружием в руках посягнувший на жизнь любого мирного жителя, именуется не иначе как бандит, судить и наказывать его надо в соответствии с уголовным законодательством и всякие национальные или религиозные погремушки в расчет браться не должны. Такая точка зрения, объяснили мне, слишком экстремальна, с нарождающимися явлениями борьбы за национальное самосознание надо обращаться поуважительнее. В доказательство того, что я натворил своими резкими и необдуманными явлениями мне посоветовали инкогнито побывать на одном из первых санкционированных митингов националистов. Я отправился туда и увидел, среди прочих транспарантов, довольно большое зленного цвета полотнище, где «дифирамбы» в мой адрес были сформулированы одной фразой: «Якубов – враг узбекского народа».
А через несколько дней после этого я получил повестку в народный суд. Там мне было объявлено, что новая общественная организация под названием «Бирлик» подала иск, считая мои репортажи оскорбительными, и требуя меня за эти публикации примерно наказать.
Слово «Бирлик» сами участники организации переводили как «единство», хотя один языковед поведал мне, взяв слово хранить его слова в тайне, что «бирлик» правильнее следует переводить, как «одиночество». Но не в лингвистических тонкостях смысл. «Бирлик» была и остается экстремистской организацией националистического толка, ее деятельность давно уже в Узбекистане запрещена, а лидеры «Бирлика» нашли себе пристанище в далеких странах и теперь из-за бугра льют грязь на свою страну, пытаясь себя выставить великомучениками и последовательными борцами с режимом.
На первое судебное заседание (а всего их было что-то около десяти) бирликовцы подъехали к зданию суда на пяти вместительных автобусах. С гиканьем выскочив из «Икарусов», они развернули свои многочисленные транспаранты и устремились во внутрь. Но в народном суде крохотные, давно не ремонтированные зальчики, могли вместить ну от силы человек пятнадцать. Так что основной толпе пришлось митинговать на улице, мешая трамвайному движению и отпугивая прохожих.
После одного из заседаний, меня попросила заглянуть к ней в кабинет судья. Молодая еще женщина, усталая и чем-то подавленная, явно не знала, как начать разговор. Потом решилась:
– Я знаю, это недостойно, но я боюсь. Просто физически боюсь. И не столько за себя, сколько за своих детей. Мне звонят по телефону, подбрасывают записки с угрозами в почтовый ящик и под дверь. А вчера мне мое руководство заявило, что в отношении вас я должна принять пусть символическое но обвинительное решение.
За пару дней до этого в моей квартире, метнув камень, кто-то разбил оконное стекло, вечером жена с тревогой сообщила, что по домашнему телефону уже несколько раз звонили и предупреждали, что «если твой муж не угомонится, пострадает вся семья». Я попытался успокоить ее банальным: «кто делает, тот не грозит, а кто грозит, не способен ничего сделать». И все же, от греха подальше, семью перевез. Что я мог сказать теперь этой запуганной женщине-судье?
Наконец, этот утомительный для меня процесс подошел к концу. Судья, посчитав, что какую-то из моих фраз в одном из репортажей, можно истолковать двояко, вынесла решение: оштрафовать автора статьи на пять рублей. В решении было также сказано, что означенную сумму я должен почтовым переводом отправить на такой-то расчетный счет. Получив в канцелярии решение суда и расписавшись, я на следующий день отправился на почту.
Почтовая служащая равнодушно просмотрев бланк перевода сказала: «Платите три копейки». Пошарил в карманах, мелочи не обнаружил: «А вы знаете, сказал служащей, у меня при себе всего пять рублей. Что делать-то?»
– Да ничего, – ответила она все так же равнодушно. – Вычту из вашей пятерки три копейки за отправку, всего и делов.
Какая богатая мысль, – восхитился я про себя и попросил новый бланк перевода. Заполнив его заново, в графе «для письменных сообщений» сделал приписку: «Поскольку решение суда Ленинского района города Ташкента не определяет, за чей счет должен быть осуществлен почтовый перевод, вычитаю из присужденной мне суммы штрафа 3 (три копейки). Вот так я заплатил за «национальную идею».
Х Х
Х
ГЛАВА 6
Телефон в квартире больше не звонит. Он мочит вот уже три месяца, с того самого дня, когда я подал заявление об увольнении из «Правды Востока». В первом заявлении я честно изложил причину ухода – в связи с выездом на постонное место жительства в государство Израиль, потом, уступив просьбе кадровиков, заявление переписал, обозначив причину увольнения пресловутым «собственным желанием». Когда я сообщил о своем решении Сафарову, он спросил: «Ты уже подал документы?»
– Через пару дней подаю, поэтому хочу, чтобы приказ об увольнении был изан раньше.
– Я тебя не гоню, – буркнул шеф. – Понятно, что членом редколлегии ты при сложившихся обстоятельствах оставаться не можешь, но простым корреспондентом – пожалуйста.
– Я слишком хорошо к вам отношусь, Рубен Акопович, чтобы еще и вас под удар подставлять. Предвижу, что шум будет большой, так что лучше мне самому уйти, чем дожидаться, пока меня с треском выпрут. Да и вам так спокойнее будет.
– О себе я как-нибудь сам позабочусь, – вспылил главный и, подписывая заявление, добавил. – Я остаюсь при своем мнении и отношения к тебе не изменю. Удачи.
Потом была традиционная отвальная, где выпивая ставшую в то время дефицитом водку и, поглощая не менее дефицитные закуски, мои, теперь уже бывшие соратники, доступно объяснили, кто я, на самом деле, есть таков. Узнал о себе много нового, о чем раньше и не подозревал. «На посошок» наименее пьяный и, видно, от того особенно озлобленный коллега вслух выразил общее мнение: «Ты еще на коленях обратно приползешь, но будет поздно».
Лишенный красной книжечки с золотым тиснением; «Правда Востока». Орган Центрального Комитета Коммунистической партии Узбекистана», я враз превратился в рядового советского гражданина. Да что я говорю, в рядового, в изгоя, бессовестно бросающего родину превратился, вот в кого. Родина ренегата била наотмашь, предпочитая основные удары наносить по карману. Подававших документы на выезд, первым делом лишали советского гражданства. Но юридически-иезуитски от гражданства нужно было отказаться самому и оплатить при этом в сберкассу пошлину – по 700 рублей (напомню, что средний служащий в те годы получал 120-130 рублей в месяц) с каждого члена семьи. Лишение вузовского диплома стоило чуть дешевле – 500 рублей. Самой «смехотворной» была цена военного билета, вернее его возвращения в военкомат – всего-навсего стольник.
О многочасовых очередях в этих инстанциях и говорить нечего.
Но все это, как выяснилось позже, были еще цветочки. Ягодки же оказались такими горькими, что едва-едва удалось их переварить. Дипломатических отношений между СССР и Израилем в те годы не существовало, отправкой репатриантов занималась «консульская группа израильских дипломатов при посольстве Голландии в Москве» – таково было ее официальное название. Собрав необходимые документы, приехал в Москву, Вместе с другом детства и коллегой Володей Зимоном, он к тому времени уже несколько лет как перебрался в Москву и работал в столичных изданиях, отправились на Ордынку. Очередь у голландского посольства заканчивалась где-то за углом. Прошел записываться. Сидящий на раскладном туристическом стульчике мужчина записал мою фамилию в общую тетрадь и огласил номер: тридцать тысяч какой-то.
– И когда же я попаду?
– Недельки через три, – равнодушно ответил мужчина.
– И где же мне три недели кантоваться? Я же издалека приехал…
– Твои проблемы.
Ног тут Володя все взял в свои цепкие руки.
– Я тут уже все разведал. Вон видишь, ребятишки стоят. Продают всякую израильскую мукулатуру – самоучители иврита, карты Израиля и прочую дребедень. Раз торгуют книжками, значит, продается и все остальное, – заключил Зимон и решительно направился к книжникам.
Витийствовать он не стал, а спросил напрямик: «Здорово, мужики. Кто тут очередью торгует?» «А вон тот, рыженький», спокойно показали ему. Рыженький отпираться и не думал, прейскурант огласил тут же: если хотите попасть в посольство сегодня – 200 рэ. Деньги вперед.
– А не обманешь? – наивно усомнился я.
Рыженький не стал бить себя в грудь и произносить страшные клятвы, но пояснил деловито: «Это же мой хлеб, кто ж себя хлеба лишает. Обману хоть одного, завтра здесь уже появляться нельзя будет».
Через сорок минут меня вызвали в посольство. Заполнил еще несколько анкет, вместе с документами сдал в окошечко и на следующий день получил ответ: через три месяца можете ехать, и назвали точную дату вылета из аэропорта Шереметьево – 15 декабря. Рубикон был перейден, обратного пути нет.
Три месяца прошли как в угаре. Выяснилось, что ящики для багажа изготавливает один-единственный кооператив на весь Ташкент и заявки расписаны на год вперед. Самодельные ящики таможней не принимались. Уладил с ящиками, и тут же получил от ворот поворот на таможне – очередь на отправку мне предоставляли лишь в январе. «Решил» и эту проблему. Одним словом, мне из тех трех месяцев запонились бесконечные очереди и поборы, откровенные, неприкрытые вымогательства. Ко всему прочему, буквально за неделю до отправки багажа, выяснилось убийственное для меня обстоятельство. По новой инструкции таможенного комитета СССР было «запрещено вывозить все периодические издания Советского Союза, а также использовать их в качестве упаковочного материала». То есть ни одну из газетных вырезок со своими публикациями за 25 лет я не имел право увозить с собой. У каких только таможенных начальников я не побывал – отказ всюду был категоричным.
Потом меня заставили отдать на экспертизу собранные за много лет значки. Коллекция у меня была невелика, но весьма своеобразна. Я собирал значки, изданные только к тем событиям, которые сам освещал в качестве журналиста. Пожилой фалерист первым делом отложил в сторону правительственные награды, завив «это запрещено. К вывозу разрешены награды только ветеранам Великой Отечественной войны». Затем еще раз перебрал коллекцию и глаза его засветились бешеным блеском, особенно когда в его руках оказался серебристый значок, выпущенный всего в двадцати экземплярах.
– Я бы мог сделать для вас некоторое исключение, если бы вы оставили мне вот это, это и это, – он отодвинул в сторону три значка.
И вовсе не от того, что мне именно этих значков жалко было, в конце-концов, пропади они пропадом, а скорее от омерзения этой сценки, заупрямился я грубо отрезал: «Не надо мне никаких исключений, оформляйте, как положено». Кстати сказать, поступил я, как в итоге выяснилось, весьма разумно: на шереметьевской таможне опломбированный в Ташкенте пакет с коллекцией, решительно вскрыли и проверили еще раз. И неизвестно, чем бы все это закончилось, окажись в пакете что недозволенное.
Потом был сумбур прощания в аэропорту с теми немногочисленными друзьями, которые не побоялись приехать и пожать руку «изменнику родины», холодная промозглая Москва, туркомплекс «Измайлово».
Измайловская гостиница была тогда единственной, кто принимала лиц без гражданства и даже без советского паспорта. Поселяли на основании единственного оставленного нам документа – выездной визы. Вот уж где раздолье было таксистам. У подъездов гостиницы машин было – море. Цена за проезд на любое расстояние, хоть до ближайшего угла, просто грабительская – 50 рублей. Дорого – не езжай. А вот гостиничные рестораны отъезжающих попросту игнорировали, еды в них не было вовсе.
Вместе с нами в Москву прилетел и мой отец. Вечером он предложил: « Пойдем, сынок, посидим где-нибудь без никого, вдвоем». Было около десяти вечера. Ресторанный зал совершенно пуст. Заняли один из столиков. Не скоро подошла официантка и пробурчала: «Еды нет».
– А что есть? – начал я заводиться.
– Ничего нет, – пожала она плечами.
Отец успокаивающе положил мне на руку ладонь и умиротворяющее обратился к официантке:
– Вы нас все-таки постарайтесь выручить. Нам ничего особого и не надо. Может, найдете бутылку водки и водички какой. А за хлеб – отдельное спасибо. Цена не имеет значения.
Ни слова не говоря, она удалилась шаркающей походкой, так же молча вернулась и поставила на стол бутылку водку, напиток «Байкал» и тарелку с явно зачерствевшим хлебом. Вскоре, смилостивившись, вернулась и «обрадовала» нас: «Случайно две порции рагу осталось. Правда, холодное, кухня уже ушла, греть некому». Согласились и на рагу. Хотя то, что она принесла есть все равно было невозможно. Да не в этом дело… Папа как напророчил – мы с ним никогда уже больше не встретились.
НИШАНОВ ЗНАЛ
Перед самым отъездом в Израиль встретился в Москве с председателем Совета национальностей СССР Рафиком Нишановичем Нишановым. Я был первым журналистом Узбекистана, уезжавшим на постоянное место жительства за границу, для того времени это было событием, ну скажем так, неординарным.
Рафик Нишанович стал внимательно меня расспрашивать, по какой причине уезжаю, даже сделал попытку отговорить, хотя и заметил все же: «Ну, уж если решение принял твердое и обдуманное, то не отступай, и тут же поинтересовался. – Я могу чем-то помочь?»
Вопрос, вероятнее всего был задан из вежливости, а вот должной ответной вежливости, увы, не проявил:
– Можете, Рафик Нишанович. Если бы вы дали мне интервью по поводу проблем мирной конференции между Израилем и Организацией освобождения Палестины, то я был вам очень благодарен.
– Это вопрос политический, – задумчиво сказал Нишанов. – Он касается не только израильтян и палестинцев, от решений этой мирной конференции, если она, конечно, состоится, зависит и судьба Ближнего Востока и в целом политические перемены в мире. Мне бы хотелось подумать, как лучше ответить на твои вопросы. Ведь ты же в интервью укажешь мою должность и, следовательно, это должна быть выверенная позиция советского руководства.
Решив, что совершил бестактность, обратившись с подобной просьбой, попытался дать «задний ход»: «Ну, если не получится, значит, не получится, извините, что побеспокоил вас такой просьбой».
– Да погоди ты извиняться, – досадливо поморщился Рафик Нишанович. – Я же тебе не отказал, а сказал, что хочу подумать. Ты вот что, позвони мне завтра часиков в одиннадцать утра. Запиши-ка мой прямой телефон.
Рафик Нишанович Нишанов – человек удивительной и очень непростой судьбы. Советская проса перестроечных времен была не очень-то к нему благосклонна, считая человеком нерешительным. Это было вопиющим заблуждением. Нишанов умел отстаивать свою точку зрения, проявляя при этом твердость и непреклонность. В свое время, будучи самым молодым секретарем ЦК, он позволил себе отстаивать свои взгляды, идущие вразрез с мнением руководства, за что на долгие годы был отправлен в почетную ссылку послом одной из развивающихся стран. Потом вернулся в родную республику, стал председателем Президиума Верховного Совета, затем первым секретарем ЦК компартии Узбекистана, позже уехал в Москву, где возглавил Совет национальностей страны.
Как и было условлено, позвонил ему утром.
– Ну что ж, отвечу я на твои вопросы. Даже уже кое-какие тезисы набросал. Но сейчас времени нет совершенно. Ты свои вопросы продиктуй секретарю, она все запишет и мне передаст. А мне позвони в три часа ровно. Договорились?
Это был день накануне отлета в Израиль. С утра оформляли билеты, потом еще какие-то дела накопились. Короче, обычная предотъездная суматоха. Часа в два дня мой друг и коллега Володя Зимон пригласил меня с семьей в ресторан «Арагви», «спрыснуть на дорожку». Во время обеда я все поглядывал на часы, а без пяти три вышел в вестибюль и набрал по телефону-автомату номер Нишанова.
– Ты пунктуален, – одобрительно сказал он. – А я вот не очень. Скажу честно, закрутился и весь день ничего не ел, даже не завтракал. А вот сейчас как раз ко мне в кабинет зашел Анатолий Иванович ( судя по всему, речь шла о Лукьянове), и мы решили пообедать. Ты сможешь перезвонить мне ровно через двадцать минут? Вот и замечательно, тек5ст готов, я тебе продиктую.
Хорошо, что я получил такой тайм-аут. Как это, интересно знать, удалось бы мне в шумном ресторанном вестибюле разговаривать на столь серьезную тему с одним из руководителей государства, да еще и записывать его ответы. Вернувшись в зал, рассказал о возникшей проблеме другу.
– Ерунда, – откликнулся он. – Я неплохо знаю директора ресторана, пойдем к нему в кабинет, оттуда и позвонишь.
Через пятнадцать минут мы зашли в кабинет к директору. «О, Владимир Ильич!, – с преувеличенным восторгом приветствовал он Зимона. – Какими судьбами?
– Хочу вам представить моего коллегу, у него небольшая просьба.
– Мне надо позвонить товарищу Нишанову, – сказал директору. – А из автомата неудобно, в вестибюле слишком шумно.
– А Горбачеву вам, дорогой, позвонить не надо? – продемонстрировал чувство юмора директор.
– Пока не знаю. Если скажут что нужно перезвонить Горбачеву, значит, перезвоню.
– Ну-ну, прошу, – подвинул мне телефон директор, включая громкую связь.
После двух-трех вызывных гудков в динамике послышался характерный голос: « Слушаю, Нишанов». С директором произошла мгновенная метаморфоза. Несмотря на солидные габариты, от вскочил, сначала вытянулся во фронт, а потом, поманив моего друга, исчез за дверью собственного же кабинета. Через минут двадцать, когда я, аккуратно записав все ответы Рафика Нишановича, вышел, директор вместе с Володей все еще поджидали меня. Поблагодарив хозяина за любезность, мы вернулись к столу. По дороге друг мне рассказывает:
– Я его спросил, чего вдруг он из кабинета выскочил. Так он, представляешь, такие глаза страшные сделал и говорит: «Что ты, дорогой, зачем нам при правительственном разговоре присутствовать. Мало, о чем они говорить будут. Не нашего ума дело. А если он потом и вправду Горбачеву звонить станет. И вообще, я на тебя, Владимир Ильич обижен. Мы же друзья. Ты почему не сказал, что с таким дорогим гостем пришел? Сидите в общем зале, как простое население. Сейчас же дам команду, чтобы вам отдельный кабинет засервировали.
Интервью с Нишановым было опубликовано в Израиле ровно через семь дней. А вскоре состоялась и знаменитая мирная Норвежская конференция в Осло, итоги которой Рафик Нишанович спрогнозировал с поразительной точностью.
Х Х
Х
ГЛАВА 8
Талантливый писатель-сатирик Александр Каневский как-то сказал: «Израиль – это больше зеркало. Какую рожу ты перед ним скорчишь, такую же зеркало тебе и покажет в ответ». Высказывания этого я тогда не знал и рож никаких не корчил. Я, признаться, поначалу просто потерялся. Потерялся от неведомых мне букв ивритского алфавита, которые к тому же справа налево следовало читать, от одурманивающего запаха мандариновых рощ, от всего неведомого, что, как теперь понял ясно, нас отныне окружало.
Первой заметила мое состояние жена и сугубо женской логикой посоветовала: «Иди-ка ты в редакцию».
– Какую еще редакцию? – я чуть не завопил.
– Ну, откуда я знаю, какую? Есть же здесь какие-нибудь газеты, вот туда и иди, – рассудительно посоветовала она.
Мой родственник Толя Шерман, живший к тому времени в Израиле уже больше десяти лет, вызвался меня проводить. Он купил в киоске газету «Наша страна» на русском языке и мы отправились в путь. Не могу сказать, что редактор, когдла я объяснил ей, кто я такой, была со мной неприветлива. Простоя явился я не вовремя – выпуск номера был в самом разгаре. «Хорошо, хорошо, сказала она. Напишите, мы посмотрим».
– Да что писать-то? Я же не знаю, какие темы вас интересуют.
– Ну, если вы профессиональный журналист, как только что сказали, то сами и найдите тему, которая нас заинтересует.
– А иначе – в корзину?
– Вы удивительно догадливы. Да, и учтите, рукописи мы не принимаем. Если нет компьютера, то хотя бы машинописный текст.
– Но у меня пока и машинки нет, она в багаже идет, и когда будет – неизвестно. Может, у вас в редакции можно напечатать?
– А вы умеете?
– Уж лет двадцать как.
Вздохнув, она поднялась, видимо, решив, что так от меня проще избавиться, показала в соседнем кабинете машинку и предупредила, что воспользоваться ею я могу только после рабочего дня, вечером. Возвращаться из Тель-Авива обратно смысла не было. Я побродил по городу, опыт ориентироваться в незнакомых городах у меня все же был немалый, и вернулся в редакцию. Дабы на полную катушку использовать предоставленную мне возможность, я написал кряду три материала. Глянул на часы – четыре утра. Автобусы, понятно, уже (или еще) не ходили. Но стояла удивительная для декабря теплынь и я с удовольствием прошелся по берегу, вдыхая непередаваемый запах Средиземного моря.
Ровно на седьмой день моего пребывания в новой стране я развернул газету и радостью неописуемой увидел свой первый материал. В радужных грезах мне мнилось немедленное приглашение на работу, дифирамбы в собственный адрес, ну и все такое прочее. Но, хотя и два других материала в ближайшие дни тоже были опубликованы, из редакции никаких вестей не поступало. И тогда я вновь отправился в «Нашу страну».
На сей раз прием был чуть более любезным. Рита Старовольская, так звали главного редактора, сообщила, что за публикации мне даже заплатят.
– А обычно не платят? – спросил ее.
– Обычно редакции платит только за те статьи, которые заказывает авторам. А если автор желает публиковаться сам, то сам факт публикации и есть оплата, – разъяснила Рита.
– Может, теперь дадите какое-нибудь задание?
– Послушайте, Олег, – серьезно сказала она.– Я же прекрасно вижу, чего вы добиваетесь. По вашим материалам я поняла, что вы действительно профессиональный журналист, и потому не хочу вас обманывать. Скажу прямо – на работу я вас не возьму. Попросту нет вакансий. У нас люди работают по десять лет. Неужели вы думаете, что я уволю кого-то из старых сотрудников, чтобы освободить вам место? К тому же я бы посоветовала вам подумать о смене профессии. Журналист русскоязычной газеты – это в Израиле, поверьте мне, не та специальность, которая обеспечит вам хороший достаток.
– Но прожить-то можно?
– Прожить можно, – вздохнула она.
– В таком случае, я буду у вас работать.
Рита взглянула на меня недоуменно и я поспешил пояснить: «У меня нет никакой иной специальности. С четырнадцати лет я только и делаю, что пишу. Поэтому выбирать мне не из чего. Я понимаю, что вы не собираетесь меня брать на работу. Значит, я добьюсь того, чтобы стать для вас необходимым. Не Знаю, сколько уйдет на это времени, но добьюсь. До встречи.
Да, речь я отгрохал пламенную. А вот жить-то на что? Нам, конечно, государство выплачивало пособие, но, не умея ориентироваться в местных ценах и ценностях, я и понятия не имел, на что и на сколько хватит этих денег. Одним словом, я пошел на завод. Ну не то чтобы пошел, меня туда отвели мои земляки, с которыми познакомил меня Толик.
Хозяин завода, вернее заводика, глянул на новичка с непонятным сожалением и сказал, что возьмет меня на штамп. Дома я, пытаясь продемонстрировать оптимизм, заявил: «Поздравьте меня, я теперь еврей-штамповщик.
«Карьеру» пролетария я начал лихо. В первый же день изодрал на себе всю одежду и вымазался чем-то черным так, что никакое мыло не брало. На следующий день безнадежно загубил несколько металлических полос, предназначенных для штамповки деталей. Но главный свой «подвиг» совершил на третий день, умудрившись сломать чугунный штамп, что вызвало живейший и, надо признать, всеобщий интерес. Из своей стеклянной каморки, старчески кряхтя и поохивая, спустился в цех даже хозяин завода Марк Шнейдерман. Он глянул на станок, потом на расколотый надвое штамп и осведомился: «Как ты это сделал?» Я лишь пожал плечами. Марк задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь, поведал, что этот штамп он установил здесь в 1948 году. Реальной возможности его сломать, как до сих пор считалось, не существовало. И все же я это сделал. Меня долго уговаривали показаать, на какую конкретно кнопку я нажал, какие производил манипуляции. Но я, как баран на новые ворота, уставился на дело рук своих и молчал аки партизан на допросе. Марк повернулся, молча поманил меня за собой и стал карабкаться по крутой лестнице в свой «аквариум».
– Послушай, сынок, – сильно коверкая русские слова, сказал он мне ласково. – У меня к тебе просьба. Очень большая просьба. Ты видишь вон ту каменную стену. Ты можешь ее сломать. Ты можешь даже весь этот завод взорвать. Я тебе разрешаю. Но одного ты делать не имеешь права. Взрывая и ломая, ты не должен повредить на своей руке даже мизинца. Иди работай и помни, о чем я тебе сказал.
А через неделю американские самолеты обрушили на Ирак первые бомбы, началась война, саддамовские ракеты взрывались в Тель-Авиве и других городах Израиля, большинство предприятий, в том числе и наш завод, были временно закрыты.
Это была странная война. Американцы назвали ее «Буря в пустыне». За сорок дней, что бушевала эта буря, иракцы обрушили на Израиль около сотни ракет. Но противоракетные системы «Патриот» сработали четко – ни один из «скадов» существенного вреда не принес. В центре Тель-Авива полопались стекла в одном из высотных зданий и один человек умер во время бомбежки от разрыва сердца. Тогдашний премьер-министр Ицхак Шамир, получивший среди политиков прозвище «господин нет», даже пошутил по поводу ракетных обстрелов: «В Израильских городах так много машин, что иракские ракеты, не найдя места для парковки, предпочитают «останавливаться» в пустыне».
Штуки шутками, но завывание сирен, извещающих об очередной воздушной атаке, оптимизма не прибавляли. Заслышав этот жуткий вой, первым делом следовало надеть на себя противогаз. Причем, инструкция гражданской обороны предписывала взрослым сначала надевать противогаз на себя, потом уже на детей. В ночь первой бомбежки мы так и поступили. Но наша дочь, увидев папу с мамой «без бровей и с выпученными глазами», пришла в ужас. После манипуляций с противогазами следовало удалиться в загерметизированную комнату. С этим у нас обстояло еще сложнее. В первые дни приезда мы сняли маленькую двухкомнатную квартирку на первом этаже у молодой женщины. Когда уже совсем было собрались подписывать договор, я обратил внимание, что в оконном проеме комнаты есть только жалюзи. Ни рамы ни стекол не было. На недоуменный вопрос хозяйка ответила, что при теплом израильском климате рама и стекла –совершеннейшее излишестве, вполне хватает металлических жалюзи. Этим ответом мы и вынуждены были удовлетвориться. Позже выяснилось, что хозяйка-наркоманка, окно в сборе попросту продала. Так что, когда началась война, мы могли загерметизировать разве что улицу.
Каждое утро, перекинув через плечо сумку с противогазом, отправлялся в киоск за газетой. «Наша страна» была до отказа забита аналитическими статьями, коротенькими информационными сообщениями, но, к мое6му изумлению, событийные репортажи отсутствовали напрочь. К концу первой военной недели набрался смелости, позвонил в редакцию и спросил Риту напрямую, почему в газете отсутствуют репортажи.
