Waldemar Knat
Светлые дебри
ВНЕЗАПНЫЙ СВЕТ
Чертова снежная крошка бьет прямо в лицо. Колет кожу, как ни укрывайся, куда ни повернись, тотчас же вспоминается Гоголь с его незабвенным: "Ветер по петербургскому обычаю дул сразу со всех четырех сторон".
Но тут не Петербург.
По северогерманскому обычаю снежная пурга бьет в лицо сразу с пяти сторон. Сверху тоже.
Падла.
Да еще задувает с шестой: под куртку.
Снег даже не скрипит под ногами: морозный, пушистый – брызжет в стороны при каждом шаге.
"Что за… чертова зима?"
Так неожиданно запуржило, когда ехал в местном поезде за запчастью для своего автомобиля. Нашел в интернете для японской своей машинки. Нашел. Но надо доехать с десяток километров до автохауса, а потом на автобусе еще пару верст.
Когда выходил из дому, природа казалась солнечной и ласковой. Настроение возвышенное и незатейливое. Задача простая и легко выполнимая. Из окна поезда белоснежные поля, залитые волнистым снегом, сияют елочными рождественскими искорками.
Как в детстве, когда неяркое апельсиновое на горизонте солнце заливает снежную корку наста таким же апельсиновым светом. А самым важным в жизни кажется только трамплин: его надо перепрыгнуть на санках, несущихся с горки. Надо так распределить тяжесть тела, чтобы не подбросило на обледенелом камне и не уткнуло лбом в сугроб. Но что такое опасность сломать шею в семилетнем возрасте? Нет такой опасности. Даже теоретически.
Трамплины. Ломающие смыслы трамплины. Всю жизнь пытаюсь перепрыгнуть их, распределить себя в пространстве. И чем больше пытаюсь, тем они опаснее. Или это только кажется?
Но сейчас не до трамплинов. Тут два километра ровного немецкого поля, его надо перешагать по узкой асфальтированной дороге: автобус перед носом ушел. Ступни привычно выбирают не скользкие участки. Чтобы не опнуться посреди.
Душа не ноет, для нее это уже обычное состояние: когда жизненно неотвратимая жесткая диета перевалила за две недели, твое пятидесятилетнее грузное тело постепенно становится легким как в юности: ноги не чувствуют усталости, просто шагают.
С обреченностью. С истеричной озлобленностью. С выкриками к голове: "Нам пофиг, хоть мозги себе вышиби!" Кажется, у ног это называется вторым дыханием.
Когда живешь вдалеке от больших городов, в заброшенном от цивилизации маленьком поселении, то и расстояния кажутся громадными в сравнении с твоей деревней на триста немецких душ. Несмотря на то, что ты в центре Европы, у тебя интернет, автомобиль (сломанный), в голову все равно лезут какие-то несвоевременные и глупые сравнения про Сибирь.
"Какая нахер Сибирь?! Что ты несешь?"
Но… Сибирь зашита в сознании.
Сибирь – не просто географический звук. Сибирь – то, что будет преследовать тебя даже на Мальдивах, она, эта сука-сибирь – оборотная сторона любых мальдив.
Притом вовсе не страшная. Просто оборотная. Философически противоположная. Другая грань бытия. Сибирь это то, что ты вынес из прошлого, даже если никогда не был там.
Это спорадическое состояние гребаной восточной души.
Тридцать лет назад в холодном вагоне для лесорубов ты смотрел в окно на громадные сосны, проплывающие мимо, думал о том, что у тебя все впереди, что рано или поздно обязательно уедешь туда, где тепло. Где люди обаятельны и всегда улыбаются. Где сосны вовсе не для валки и разделки на доски, а только для созерцания. Но теперь ты шагаешь по той самой земле, о которой мечтал, а в душу коварно и неотвратимо вползает Сибирь. Хочешь ты ее или нет.
Она тебя об этом не спрашивает. Та Сибирь, которая всегда с тобой.
Звук автомобиля сзади. Останавливается.
Маленькая немецкая машина. Новая. Это видно по тому, как отскакивает снег от ее корпуса, не прилипает, как обычно бывает с автомобилями постарше.
– Вас подвезти?
Сажусь на переднее сиденье.
– Тут только одна дорога. Тупиковая!
Улыбается. Мило и как-то виновато улыбается.
Юная женщина лет двадцати пяти. Глаза ее окутывают тебя извиняясь, сияют какой-то совсем не современной, неземной виной ангела: "Это ничего, что я остановилась? Я вас не сильно потревожила своим вниманием? Своей помощью? Если что – то простите!"
– Я в автохаус. За запчастью.
– Это Уве! Мой сосед! Он один тут продает запчасти!
Молчу, не отвечаю. Думаю: как повезло! Не придется дошагивать в немецкий буран.
Хотя… какой в Германии буран. Так, буранчик.
Останавливает авто напротив изображения автомобиля на вывеске. Смотрит на меня, в глазах ее только свет. Свет усиливается, девушка так же виновато и так же неземно разводит руками. Чем больше вины в ее глазах, тем больше сияния.
Внезапно перестает хватать воздуху, сознание умягчается и ухает куда-то вниз, а воздух в салоне маленькой машинки сгущается до чистого кислорода, когда можно вдохнуть и еще полчаса не выдыхать. И искры.
Искры.
Это галлюцинация? Или инсульт?
– Ты весь промерз. Хочешь горячего чаю?
– Да, – хрипло выдыхаю.
Ее дом огромен. Она же напротив – маленький воробышек в чертовом сооружении для великанов.
Даже с моим высоким ростом чувствую маленьким в нем.
– Зачем тебе такой громадный дом?
– Он не мой… То есть, мой, оставлен в наследство теткой. Жалко его продавать, провела тут детство. Восхитительные летние месяцы.
– Какой объемный.
– Да.
Улыбнулась:
– Когда-то он казался пещерой Полифема. Только со свободным выходом. Вчера приехала, к Рождеству. Точнее, на зимние этюды.
Только сейчас замечаю большой мольберт и стоящий в углу маленький походный, для вылазок на пленэр. Крохотный этюдник под стать моей собеседницы.
"Ей, вероятно, скучно одной в таком доме. Хочет разнообразия".
Горячий чай. На подвижном столике, явно очень старом, с бронзовыми нашлепками в виде кистей винограда темная пузатая бутылка, на ней выдавлен год: 1912.
– Плеснуть тебе рому?
Ничего не понимаю. Что со мной происходит? Где я? И кто это эфемерное ангельское создание, говорящее мне "ты", будучи не только незнакомой, но и сильно моложе?
Ангел улыбается, вероятно, считав с лица мои мысли:
– Глаза!
Встряхиваю себя:
– Что, прости?
– Твои глаза.
– Что мои глаза?
– Они другие. Не такие как у иных мужчин. Не видела таких глаз.
Чепуха какая-то. Никогда не задумывался. Впрочем, нет. Иногда, если блюду жесткую диету, глаза и правда меняются. Светлеют. Хотя, не придавал этому значения.
– Обычные глаза. Что ты в них нашла – мне непонятно.
– Дело не в…скажем так: ты не в том возрасте, чтобы считать себя красавцем.
Ухмыляюсь.
– …но дело не во внешних чертах. Важен тот мир, другой. Что глаза отражают.
Ну, это и так ясно. Глаза. Зеркало чего-то там. Зазеркального. Голос ангела журчит под звук наливаемого чая:
– Ты не ответил. Плеснуть в твою чашку кусочек рому?
– Плесни. Только кусочек. Маленький.
Выдавливаю улыбку.
– Мне от тебя ничего не нужно. Просто молчи и пей чай. Только глаза не прячь! И не улыбайся! Тебе это незачем.
Улыбаюсь через силу:
– Обещаю. Не улыбаться!
Сирена какая-то. Точно сирена. Сладкозвучащее марево моего сознания как в качелях подбрасывает вверх и швыряет вниз. Чувствую себя Улиссом, уже плененным дураком, опутанным этим ангелом с карандашом в руке. Опутанным нитями…
Да черт возьми! Даже примерно не понимаю – из чего она сплела свои сети! После порядочного глотка ромового чая теплота начинает медленно приливать к животу.
В ее руках планшет, быстро набрасывает в нем.
Это маленькое, похожее на девочку-подростка существо полностью овладело моей волей. Сижу истуканом и думаю не о вдруг возникающих, пульсирующих волнах нежности, нет. Не о сексе. В моем сегодняшнем возвышенно-чистом состоянии он маловероятен и даже помыслить о нем неприятно, настолько иллюзия непорочного и ангельского овладела мною.
Это сладкая отрешенность. Сродни "пропади оно все пропадом, будь что будет".
Летящую смуту чувств нарушает ангел:
– Не печалься, Уве все равно закрыл свое автобюро еще до твоего приезда сюда. Ты ведь недалеко живешь?
– Да. Недалеко.
– Я отвезу тебя. Идем!
Остановила свой игрушечный автомобиль у моего дома.
Так и не вышел из оцепенения, продолжая смотреть на нее, уподобившись преданной собачке.
Внезапно притянула к себе и поцеловала.
– Ты славный! Как бы я хотела провести с тобой хотя бы неделю!
Лукаво добавила:
– По крайней мере, выяснить: твое тело такое же теплое, как и твои глаза? Но… есть нечто выше моих желаний.
Она умерла: с того дня ангелу с виноватыми глазами оставалось жить совсем немного. Спустя два месяца получил письмо от ее домашнего врача, он то и сообщил о неизлечимом раке.
Просила прислать мне прощальный дар – тот самый эскиз.
Иногда порываюсь рассмотреть его повнимательней, но не могу: взгляд моментально размывается. Не вижу ничего.
Мои глаза кажутся отвратительными даже в зеркале.
Что она углядела в них?
ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА
Марта куда-то пронзительно вглядывалась из широко открытого окна, свесившись из него, надев очки, да настолько опасно высовывалась из оконного проема, что Лидия, служительница дома престарелых в маленьком германском городке, даже загадала: выпадет эта старая дура или нет?
Пятничный день шел к концу, никого кроме нее и старухи не было в небольшом холле, никто не мог обвинить Лидию в том, что не усмотрела за Мартой. Такое бывает редко, но бывает: хотя правила немецкие все же строги и прописаны до мелочей, за всем не углядеть, как известно. Судьба Марты мало беспокоила Лидию, тем более, что и родственников у той почти нет, не считая дочери, живущей где-то в Америке, навещающей мать раз в три года. В часы своих кратких визитов, виновато пряча глаза, Ингрид торопливо совала чаевые сиделкам. Что-то бормотала оправдывающимся тоном про занятость, про внуков, за которыми не уследишь, если только оставишь их малое время без присмотра.
А муж Марты давно умер.
То есть, старуха жила уже практически одна на этом свете.
Лидия Куц не столь давно приехала в Германию как российская немка, закончила курсы «пфлегерин», то есть тех, кто занимается уходом за стариками в домах престарелых.
Моет их. Вытирает задницы. Кормит лежачих, если это необходимо. Делает уколы, выдает таблетки. И прочие, полезные и необходимые в таких случаях манипуляции.
В общем, та еще работка. Но выбора у переселенки Лидии особо и не было: либо сюда, либо курсы кассирш, выбрала уход за престарелыми. Тогда он показался ей благороднее, чем работа за кассой. Честно говоря, причина все же банальней: с детства страдала невнимательностью, работа с деньгами страшила, перспектива быть обманутой и возмещать недостачу из своего кармана пугала. Потому и выбрала курсы ухода за стариками.
Впрочем, сиделка Лидия, будучи весьма корпулентной, старалась не перегружать себя излишними телодвижениями, делала свою работу только тогда, когда ее нельзя избежать. Или по приказу начальства.
Внезапно Марта отпрянула от окна и, свалившись в ближайшее кресло, горько зарыдала. С подвыванием, со спазмами. С задержкой дыхания. Лидия встрепенулась, подумала, что старуха задохнулась, но та несколько секунд спустя шумно втянула в себя воздух.
Старые люди, обитатели подобных заведений, плачут часто.
Но не Марта. Даже на кладбище, у могилы мужа улыбалась, сидела и весело говорила что-то камню, будучи вполне адекватной и вменяемой.
Что углядела в окне эта малоподвижная женщина оставалось непонятным, тем более, что фрау Зайферт имела завидное психическое здоровье, то есть, не выжила из ума, подобно большинству, когда его, большинство, завоевала болезнь, обыкновенно именуемая «альцгеймер». Казалось, самая долгоживущая обитательница богоугодного заведения ни в коей мере не подвержена старческому слабоумию, наоборот, часто смеялась, шутила, да и шутки ее весьма глубоки, даже врачи весело хохотали, когда Марта рассказывала им какой-нибудь смешной случай.
Согласитесь, хороший юмор ― доказательство совсем другой «болезни»: радости жизни.
Она попала сюда через девять лет после смерти мужа, будучи семидесятипятилетней: тогда стали отказывать ноги, из рук все валилось. Социальные службы решили, что ей никак невозможно далее существовать одиноко в своем доме, да она и сама это понимала…
Шестнадцать лет уже Марта жила в доме престарелых и все никак не хотел прибирать ее господь.
Лидия, увидев рыдающую старуху, даже подскочила к другому окну посмотреть: что же так расстроило ее?
Не было ничего особенного: четверо рабочих укладывали на цементный раствор плиты, делая ступеньки, спуск с пригорка, кладбище располагалось на небольшой высоте.
Лидия уже несколько дней в часы своей службы краем глаза, но особо и не всматриваясь, наблюдала за строительством лестницы, стоя с сигаретой у открытого окна.
Ступеньки получались какими-то неправильными: плиты очень тяжелые, толстые, но разной длины и ширины, хотя и выглядели подобными.
Когда недоставало какой-то части, рабочие отпиливали специальной громадной пилой кусок камня нужного размера и подкладывали на цементную подушку.
Станок противно и громко визжал, надрывал душу своим воем, от диска мощной пилы сыпались искры и каменные крошки.
Дом престарелых располагался прямо напротив кладбища.
В этом чувствовалась какая-то зловещая ухмылка судьбы, впрочем, вероятно, так и было задумано начальством, дабы из стариковского последнего прибежища далеко не таскать тех, кто окончил свой земной путь.
Лидия всматривалась в оконную картинку, не обнаружив ничего, что могло так сильно повлиять на настроение Марты.
Хотя что-то не так… Оставалось легкое недоумение. Вглядевшись, обнаружила, что и цвет плит, что притащили рабочие, и размеры странные, а потом что-то похолодело внутри: это были могильные плиты.
Рабочие укладывали их в качестве ступенек.
Правило до сих пор работает: если могильный участок не оплачивается пятнадцать лет, нет людей, коих можно было бы обязать платить взносы по благоустройству, охране и прочему, то могила уничтожается. Памятный камень сносится и передается на нужды общины, кости покойников, захороненных на этом участке забирает специальная служба и сжигает останки в крематории.
Вот утилизацией каменных плит как раз и занималась бригада рабочих. Вероятно, община решила и далее благоустраивать местное кладбище, используя ненужные и бесхозные уже надгробные плиты как жесткое крепление грунта.
Для ступенек.
Седой бригадир с пивным пузом долго и тщательно проверял всё электронным прибором: уровнем горизонтальности.
Рабочие потом тщательно вычищали плиты, накладывая сверху тонкий слой битума и покрывая последним слоем: обычной тротуарной плиткой. Хотя и очень приличной: со специальным рельефом, дабы не было скользко в зимнее время.
Нижняя часть этих ступенек уже построена и ограждена лентой. Один из работяг, напевая что-то по-польски, электрической машиной чистил битумные швы. Выглядело красиво: темно-коричневые плитки и черные швы.
«Но чему так печалится эта старая дура, Марта Зайферт?» – возник все же вопрос у Лидии.
Она попыталась успокоить старуху, но та не реагировала ни на что, только плакала, всхлипывала, отрешенно глядя куда-то размытым взором.
Колокол на башне католической кирхи пробил пять раз, рабочие как-то разом собрались и быстро покинули кладбище, о чем-то шутливо переговариваясь по-польски, всхохатывая над своими шутками.
Муж Марты, Манфред Зайферт воевал, будучи еще мальцом в сорок пятом, но наци брали защищать фатерланд всех, кто мог держать оружие, исключения существовали только для своих. Для наци.
Юный воин же подходил под категорию «остальные», его ранило в ногу при бомбежке, налете американской авиации. Рана была серьезная, хотя все обошлось, остался жив, только вот хромал до конца своих дней: хирург удалил часть кости, одна нога стала короче другой. Неравномерные ноги не отпугнули юную Марту, она с восхищением смотрела на сияющего красавца, именно таким своего мужа и представляла.
И правда: при чем тут нога?
Тогда, на вечеринке и решила: он будет мой!
Как в воду глядела.
Родилась Ингрид, Манфред как-то непомерно буйно радовался, относясь к жене как к богине, восторгался комочку их общей плоти. Занимался дочкой все свободное время, иногда давал Марте советы, вычитанные в умных книжках про новорожденных, о которых мамочка и не подозревала. Стирал пеленки, гулял с Ингрид, всегда защищал ее от матери, если девочка шалила или что-то разбивала.
Но рожать Марта уже не могла, сильно переживала по этому поводу, а муж был настолько добр и обходителен, что всегда старался избавить ее от чувства вины:
– Марта! Ты уже сделала для мира и для меня подарок! Лучший для меня подарок! Без нашей доченьки жизнь была скучной и бессмысленной. Ты – все, что у меня есть… Ты и Ингрид!
Жизнь была нелегкой, приходилось все зарабатывать своим горбом, Манфред выучился и стал инженером в фирме, что строила авиационные ангары. Марта сначала оставалась дома, но с подросшей Ингрид появились амбиции, получила профессию лесных дел мастера, обустраивала немецкие леса, работала в заказнике, где выращивали саженцы, их потом вкапывали на проблемные участки лесного хозяйства округа.
Несмотря на хромоту, муж двигался проворно, они часто гуляли по улице или по лесу, держась за руки подобно тому, как дети держат ладошками друг друга. Манфред обладал потрясающим чувством юмора, Марте с ним никогда не было скучно. А еще у него был пунктик: любил цветы, красные розы. Часто приносил, приходя с работы, бережно обрезал, ставил в вазу в спальне. Марту это забавляло, она относилась к цветам не столь романтично, но с нежностью любила наблюдать как ее Мани смотрит на свои обожаемые красные розы. Даже жену так называл, – розой. Шутя говорил ей:
– Дорогая, я уже совсем запутался, тебя Мартой зовут или Розой?
За всю их совместную жизнь ни разу не повысил на Марту голоса. Даже когда был раздражен ― просто уходил, не желая портить отношения.
Никогда не смотрел на других женщин, для него существовала только Марта.
В каком-то смысле это был идеальный муж, Марте повезло тогда, в пятидесятые.
Но маленький осколок снаряда, разорвавший Манфреду берцовую кость, остался незамеченным хирургом, да так и застрял на долгие годы в голени. Со старением организма, снижением защитных сил осколок дал осложнения, а потом и опухоль образовалась. Врачи боролись, но тщетно. Манфред умер.
Незадолго перед смертью сказал своей Марте:
– Если бы еще раз родился, то женился бы снова только на тебе. Только на тебе. Ты лучшее, что было в этой жизни. Знай это.
Марта тотчас же заревела, но Манфред засмеялся сквозь боль, говоря, что любящие друг друга супруги обязательно встретятся в другой жизни, после смерти, и что эта жизнь была только проверкой, и что там, в загробном мире начнется их настоящая жизнь, вечная жизнь бесплотных существ. Призывал ее не плакать, а только радоваться предстоящей встрече. Там.
Заказала надгробную плиту своему Манфреду. Обсуждала проект с Ингрид, долго делали, наконец установили.
В верхней части белого мраморного надгробия была вделана красная роза из обломка итальянского мрамора.
Красный мраморный кусок вместе с пересылкой вышел очень дорого, но стоил того: рисунок камня на срезе выглядел столь затейливо, что повторял лепестки розы, выходило волшебно.
Впервые пришедшие посетители кладбища, завороженно смотрели на розу, она была нереально прекрасной на белом полированном камне.
Искусство бывает не только в музеях, оно часть нашей жизни, надо только пристальней смотреть по сторонам.
Первые месяцы Марта часто приходила на могилу мужа, потом все реже и реже: суставы такая вещь, что с ней не поспоришь.
Исправно платила взносы на кладбище, пенсия прилична.
Когда откладывать свое переселение в дом престарелых стало невозможно, первым делом поинтересовалась в социальной службе: как будет обстоять с кладбищенскими взносами? Ведь и ее должны будут похоронить рядом с Манфредом!
А как же?! Она хочет лежать со своим Мани!
Сотрудник ведомства заверил, что поскольку их дом и оставшееся имущество, равно как и и пенсия отходят дому престарелых, то и все необходимые отчисления будет делать руководство этого дома в течение еще ста лет.
Марте и не нужно больше.
Сто лет достаточно.
Да и что такое сто лет по сравнению с обещанным Манфредом бесконечным блаженством их предстоящей загробной жизни?
Но произошло неприятное недоразумение: тогда еще, в самом начале, руководство этого частного дома престарелых, конечно же, обязали выплачивать за Марту кладбищенские платежи, но оно допустило много просчетов и денег на содержание перестало хватать.
Словом, проворовалось руководство.
Дело по-тихому спустили на тормозах, директора посадили на пару лет за решетку, государство возместило недостачу и всё стало прекрасно при новом руководстве, только вот об оплате именно могилы Манфреда Зайферта забыли в суете. Вероятно, сочли ошибкой долгий срок жизни Марты в стариковском доме, посчитав, что так много тут не живут.
Красную розу на белом мраморе и углядела чуть не выпавшая из окна старуха, когда надгробную плиту ее Мани притащили к укладке лестницы.
Утром следующего дня Марту в невменяемом состоянии нашли рабочие на еще не построенных до конца ступеньках, осталась лишь одна не уложенная плита с красной розой и надписью «Манфред Зайферт. Покойся с миром». Вокруг розы стояли песочные куличики, в них были воткнуты веточки, Марта что-то пела, улыбалась, кричала:
– Манфред! Прими таблетку, ты забыл! И найди Ингрид, пора ужинать!
Старуха прожила потом недолго, но до самого конца была весела и приветлива. Даже когда ее нужно было срочно вымыть, улыбалась, уставившись куда-то рассеянным взглядом, ласково разговаривала с каким-то только ей известным собеседником.
Прилетевшую из Бостона дочь не узнала, долго всматривалась, даже высунула язык от удивления, сердито отвернулась.
Это осталось ее единственным плохим настроением за последние четыре недели.
ПРОФЕССОРСКИЙ МОСТ
Профессор сидел там ежедневно, кроме воскресенья. Одинокой фигурой с рассеянным взглядом, устремленным в никуда, в профессорском сюртуке и в бабочке на белой рубахе, с ладонями, сложенными на коленях, он походил на экспонат из музея мадам Тюссо. Иногда только переставлял затекшие ноги и становилось ясно, что это не восковая фигура, а живой человек. Перед профессором стояло глубокое медное блюдо, нечто вроде котелка, в котором лежали скомканные денежные купюры, монеты.
Даже в самый хмурый день котелок был начищен до блеска, а в безоблачные дни отражал солнечные блики, сияя чистотой и ухоженностью, под стать своему обладателю.
Профессор не был похож на нищего, но кто сказал, что нищие должны быть грязными и оборванными?
В небольшом городке, расположенном прямо на границе Германии и Швейцарии есть мост, разделяющий две страны. Городок удобно устроился по обеим сторонам реки, в стародавние времена, как водится, переходил из рук в руки, когда в Европе случались разного рода потрясения во имя торжества справедливости и божественного провидения. Получалось как-то криво: у каждой стороны была своя справедливость и даже свое национальное провидение.
Но после того как сражение при Ватерлоо установило окончательный мир в Европе, власти той и другой стороны мудро рассудили: негоже нам, просвещенным европейцам, устанавливать справедливость там, где ее быть не может в силу исторических обстоятельств. И тогда городок поделили по линии реки, служившей границею, а мост стал символом ее.
Последние годы его называли «профессорский мост».
Когда люди переезжали из одной страны в другую, приходилось останавливаться, потому как в те, не вполне еще толерантные времена после моста по обеим сторонам были пограничные пропускные пункты. И много автомобилей иногда скапливалось. Пропускной пункт был во многом для проформы: полицейские пограничники обеих стран знали в лицо всех, кто постоянно, каждый день ездит в одном из направлений и приветливо здоровались со старыми знакомыми, даже не проверяя их документы: ибо что тут проверять? Если господин доктор Штольц, например, каждый день, да по два раза ездит на работу из Швейцарии в Германию в свой врачебный праксис на немецкой стороне?
Или очаровательная фрау Венцель, отвозящая двух своих детей в школу на швейцарской стороне? Бригитта Венцель работала в секретариате крупной межбанковской компании, ей удобней, чтобы дети учились где-то рядом, выходило замечательно: служба была выстроена так, что с окончанием школьных занятий заканчивалось и ее рабочее время, забирала из школы Лизи и Бьёрна и снова пересекала границу в обратном направлении.
Середину моста с двух сторон поддерживали солидные каменные опоры, которые венчали маленькие купола, покрытые изразцом: со стороны Германии был выложен швейцарский флаг, со стороны Швейцарии, соответственно, германский: государственная граница проходила прямехонько по линии этих опор с куполами.
Опоры, между тем, имели ниши.
В разные героические времена в нишах стояли то святые, то полководцы, то вообще непонятно кто.
Причем, одна ниша по давно установившейся традиции принадлежала Германии, а вторая, конечно, Швейцарии.
Соответственно и фигуры туда ставили свои, национальные.
Иногда высокие пограничные стороны дразнили друг друга, ставя в свои ниши бюсты каких-то деятелей, которые сообразно текущему политическому моменту не нравились соседям. И тогда другая сторона придумывала маленькую месть и выставляла в свою нишу что-то обидное для оппонента.
Но все преходяще в этом мире, даже обиды, со временем и эта традиция ушла, поскольку ушли темы для разногласий, ставить скульптуры в нишах уже не было смысла, дразниться тем более.
Ниши оставались пустыми.
А потом, в один из обыкновенных дней появился хорошо одетый человек с профессорской бородкой сел в одну из ниш и стал просить милостыню.
Проезжавшие по мосту машины притормаживали и кидали деньги просителю. Иногда в его медное блюдо летели вполне себе приличные купюры, так что, у нищенствующего должно было быть много денег.
Изюминка в том, что с нищим связан прелюбопытнейший случай.
Один из не очень крупных швейцарских банкиров испытывал жесточайшие затруднения: завтра его банк должна проверять комиссия. А поскольку в кассе и ценных бумагах, принятых в качестве долговых обязательств, царил изрядный дефицит, погасить каковой не представлялось возможности, банк вот-вот должен был вылететь в трубу.
Печальный и морально подавленный банкир переезжал через мост к себе, в благословенную Швейцарию, которая грозила ему стать вовсе не благословенной, а вполне злобной мачехой: ему грозило заключение под стражу, если дефицит не будет погашен.
Банкир уже мысленно видел себя в тюремной робе, шагающим по закрытому двору с решеткой-потолком и чувства так растрепались, что подумывал пустить пулю в свой собственный висок не дожидаясь вердикта судьи.
Читатель безусловно помнит, что каждый гражданин Швейцарии не просто может, но обязан по закону иметь огнестрельное оружие на тот случай, если на его державу нападут.
Враги.
И хотя сейчас врагов у этой маленькой, но юркой страны давно уже никаких не просматривалось, установление приходилось исполнять: закон суров, но это закон.
Пока банкир Вайсмюллер ехал в своем лимузине, мысленно уже примеривал выходное отверстие пистолета, а висок даже чувствовал холод металла.
Было до дрожи, до омерзения противно.
Затошнило. Стало жалко себя.
Но другого выхода не было: человек, до шестидесяти двух лет купавшийся в роскоши, совершенно не понимал как ему придется жить остаток дней за решеткой, питаясь совсем не той пищей, к которой привык. Нужно будет вставить по крику тюремного охранника, которого он не взял бы в свой банк даже уборщиком помещений.
А вся проблема в доверчивости: старый друг сумел убедить, что африканские бумаги скоро взлетят в цене и его банк выйдет на передовые позиции, но транш должен быть очень большим.
Опытный Вайсмюллер похерил жесткое правило банкиров – не класть все яйца в одну корзину и положил.
Изящно извернуться и срубить деньжат по легкому захотелось.
Операцию провели через аффилированную лично с Вайсмюллером инвестиционную фирмочку, давая той якобы кредит, но без должного обеспечения, в обход всех законов и правил: правление банка не утверждало решение об этой инвестиции. Комитет, ведающий подобными делами, также не был извещен.
Бумаги резко упали через неделю.
То есть, налицо должностное преступление.
Лимузин его остановился в пробке на мосту, прямо напротив благородного нищего.
В бумажнике господина Вайсмюллера торчала сегодня единственная денежная купюра, но крупная – тысяча франков.
А поскольку она ему уже не нужна: решение о подведении черты под своей жизнью принято и обжалованию не подлежало, Вайсмюллер приказал водителю остановиться, открыл окно, скомкал купюру, дабы не унесло ветром и бросил нищему, попав прямехонько в его медный котелок с монетами.
Прибыв в свой офис узнал, что десять минут назад, то есть ровно в тот момент как он кинул милостыню, африканские бумаги резко выросли в цене и с лихвой покрывают дефицит!
И что упомянутая инвестиционная фирмочка уже срочно продает акции и собирается делать первый транш к покрытию кредита и процентов по нему!
Был ли тут божий или чей-то иной промысел?
Да кто ж его знает. Человек может только предполагать, как известно. Располагает какое-то другое существо. Но сам факт чрезвычайного, плохо укладывающегося в голове совпадения, будит воображение и навевает разного рода метафизические эманации.
Бедный банкир затрясся сначала от буйно нахлынувшей радости, потом от смертельного страха, что это ошибка и информация неверна, потом от мысли, что бумаги могут упасть еще ниже, затем сердце его резко закололо со стороны спины и трясущийся человечек понял, что еще немного и он упадет с инфарктом.
А сейчас ему умирать вовсе не хотелось!
Сделал несколько глубоких вдохов, наскоро выпил капель, отпустило.
И тогда в его потрясенном последними событиями сознании нарисовалась причина столь счастливого выхода из капкана судьбы.
Он подумал, что тысячефранковая купюра, кинутая нищему, сыграла самую добрую службу за всю его жизнь. И что надо чаще подавать нищим смятые, именно смятые купюры. И что деньги, как всякое вещество неблагородного характера, любят выходить в самых непотребных местах и в таком же непотребном виде.
И что его люгер, уже не соприкоснется с виском и это был восторг. Что-то вроде выхода на свежий воздух из ужасного, затхлого помещения.
Молва об этом случае быстро разнеслась по окрестностям, нищий стал символом выхода из безвыходной ситуации. Студенты перед экзаменами часто шли пешком через мост, и бросали свою лепту, мамаши выходили из машины со своими малышами и те опускали денежку в котелок, бизнесмены с проблемами без всякой надобности приезжали в этот городок, чтобы бросить нищему скомканную купюрку.
