Waldemar Knat
Светлые дебри
Когда за год до окончания школы богиня объявила, что поступает учиться на артистку, не удивился: Светка – лучшая актриса их норильской гимназии для продвинутых детей. Исполняла главные роли в местной театральной студии уже последние два года и со все возрастающим успехом. Режиссер, а по совместительству гимназический преподаватель литературы Андрей Николаевич пророчил ей большое театральное будущее:
– Такие актрисы рождаются раз в сто лет!
На сцене и в классе темные светкины глаза все чаще становились шалыми, в них начинали прыгать чертики, казалось, невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Тело Толика становилось ватным, дыхание замирало, взгляд распылялся по дрожащей линии горизонта, сердце таяло так, что, казалось, протекало под рубаху. Потому все сказочные по маминому мнению американские, а равно и европейские учебные заведения отметались с порога и решительно. Он должен быть рядом со Светой.
По случаю обучения сына в Северной Пальмире папа прикупил квартирку. Гнездышко, пропитанное весельем и гостеприимством, с удовольствием посещали сокурсники Светы. Благодаря стараниям приходящей горничной, ее Толик нанял, дабы не ограничивать творческое пространство своей богини, дом всегда чист, холодильник полон. Мама Толи тоже не забывала и присылала с частой оказией разнообразные вкусности с севера, где, как известно, в изобилии водится и соленая семга, и копченая дичь.
Произошла еще одна радость: Толик пригласил на Светкин бёздэй-днюху всю ее театральную группу в ресторацию, чему счастливые студиозы обрадовались как дети малые перед приходом деда Мороза.
Впрочем, не деда Мороза, а Санта Клауса: Анатоль избегал русские символы, предпочитая заменять их западными аналогами, что не мудрено, мама с младенчества готовила сына к миру в самом широком его понимании. На английском мальчик говорил и писал столь же свободно, как на русском, несмотря на отсутствие бытовых языковых упражнений. Если не считать репетитора, с которым говорил как раз ежедневно и подолгу. В школе и в институте преподы по английскому даже не пытались его чему-то научить, ибо быстро становилось непонятно: кто кого научит.
Когда студенческая компания собралась в ресторане, произошел форменный сюрприз. На свое восемнадцатилетние Света получила сказочный презент от сердешного друга: серьги с небольшими, но прекрасными, чистой воды бриллиантами, сверкавшими как радужные девичьи мечты. Разумеется, Света не ожидала такого подарка, преподнесенного в момент, когда гости с бокалами шампанского в руках уже замерли в предвкушении чудесных пузырьков на языке. Толик попросил минуту внимания, открыл черную коробочку, в установившейся тишине снял пластмассовые серьги своей спутницы, вдев в обе ее мочки алмазное совершенство. Завершил действо улыбкой:
– Я тоже умею устраивать представления.
Все, конечно, захлопали в ладоши.
Света искренне удивилась и обрадовалась королевской щедрости своего друга. Но сюрпризы тем и хороши, что неожиданны.
Розовые ушки именинницы притягивали взгляды, камешки манили блеском, у присутствующих на торжестве молодых людей чувства прыгали в такт переливам холодного, резкого огня ограненного восторга. Прыгали, главным образом, у девушек: парням эти побрякушки не то чтобы пофиг, но особенно не будоражили кровь. А вот ее сокурсницы судорожно глотали слюну, иные пытались подкатить к богатенькому буратине из Норильска, но безнадежно: Анатолий пресекал эти попытки, притом весьма грубо, а даже цинично. Для него существовала только Света. Смысл жизни. Его судьба. Его крест.
Возлюбленная иногда дурачилась в постели:
– А ты знаешь, что у тебя на затылке крест? Из морщин? И этот крест – я! Тебе придется носить его, милый!
Повелительница с чертячьим глазом назидательно поднимала палец:
– И скинуть этот крест не сможешь никогда! Только ножиком вырезать! Или голову отрубить!
Для Толика такие разговоры слаще меда: он готов тащить свой крест.
Разумеется, иных перспектив, кроме как пойти по стопам отца в его норильском промысле юноша не имел: Горный институт. Зачем придумывать смыслы, когда смыслы на поверхности и только ждут, чтобы их употребили? Папиным бизнесом надо уметь управлять. И управлять так, чтобы приносило плоды. Насчет плодов, конечно, рано дергаться, вперед надобно выучиться. А там видно будет. Впрочем, Анатоль не утруждал себя учением, появлялся в институте по необходимости, хотя преподы всегда оставались довольны широтой его души на экзаменах и зачетах. Рыночные отношения, что вы хотите.
Светка, как сама говорила, стояла первым номером на курсе, театральные мастера ее любили, хотя и не особенно показывая свое благорасположение: талант, как известно, цветок нежный. Чуть перехвалил и результат пойдет насмарку. Такие цветы быстро вянут от перепада температур. Потому лучше недохвалить. Надежней.
Света, между тем, ладила со всеми, вовремя и с большой пользой прочла Дейла Карнеги, умела слушать, найти нужную тему для разговоров, потому будущее актрисы представлялось теплым и многообещающим.
К концу второго семестра появилась легкая непонятка: лучезарная богиня вдруг погрузилась в задумчивость.
Подолгу валялась на кровати, рассматривала потолок. Одна сидела в Катькином саду и всё о чем-то размышляла.
Аккурат после сессии объявила Толику:
– Я должна уехать. На две недели.
У парня сильно застучало с левой стороны груди:
– Куда?!
– Это концертная бригада, там народные и заслуженные артисты, мы едем зарабатывать деньги.
– Тебе нужны деньги?
– Мне нет. Но моим однокурсникам нужны. Я должна им помочь.
– Давай я возмещу твой заработок и отвезу на Бали.
– Нет, Толя. Ты не понимаешь. Дело не только в деньгах. Театр – это командная игра, это взаимоотношения.
– Жаль. Я строил другие планы…
Толик ждал, что сейчас любимая обнадежит: "потерпи, милый, мы еще слетаем на Бали", но та ничего не сказала. После этого молчания сердце как-то неприятно заныло тревогой, а он даже поначалу не понял – что это. Ревность? Но к кому? К театру?
Возражать бесполезно, да и не приведет ни к чему, по опыту знал. Тут надо что-то такое придумать, чтобы Светик сама выбросила затею из головы, но что? Ничего в голову не лезло. Пришлось улететь на эти две недели к родителям. В Норильск.
Вечером одного из тягостных дней, когда после недавнего сухого телефонного разговора со Светой душа заныла с новой силой, из рук все валилось, внутри погано дрожало, телефон выдал странный СМС: "толя прилетайте. вам будет очень интересно. если хотите – встретимся в пос. комарово. лена максютина".
Память тут же подсказала: "Комарово… дачный театральный поселок…"
Лена Максютина – сокурсница Светы, главная ее соперница. Обе – амплуа героини. Примерно одного роста. Каждая считает себя лучшей. Единственная не пошла на день варенья в ресторан, отговорившись важной встречей.
Самолет летел почему-то слишком медленно. Будто тащился телегой. Как бы не ни хотелось Анатолю взять такси в Пулково и мчаться в Комарово, но пересилил себя, заехал домой, несколько минут копался на антресолях, что-то долго выискивал, разворачивал тряпки, потом положил найденный предмет в карман.
Хотел набрать номер Лены Максютиной, но засомневался и передумал, быстро набрал ей СМС: "буду через два часа. можете встретить?".
Не дожидаясь ответа сел в свой Jeep. Голова на удивление пуста, ни одна неприятная мысль не желала заходить в нее. Сердце будто высохло, не выдавая даже признаков эмоций.
Лена встретила у поворота дачного поселка, молча села рядом. Охранник открыл шлагбаум только взглянув на Лену, не задавая вопросов.
Лена некоторое время молчала, потом сухо кинула:
– Останови тут… Дача народного артиста Сабурова.
Память тут же выдала: "Сабуров… Один из новых, быстро выросших народных артистов. В сериалах не замечен, только в статусных ролях. Обласкан властью".
Лена вытащила из кармана заранее припасенную бумажку с адресом и планом проезда, молча протянула, глядя в упор:
– Удачи, Ромео!
Усмехнулась, вышла из машины.
Оставил автомобиль за кустами одного из строений, им, судя по неухоженному виду, давно не пользовались. Прошел пешком.
Из открытого окна прекрасной сабуровской дачи слышался голос Светы. Она пела романс.
Ноги слегка подкосились, дыхание перехватило, пришлось сесть на корточки. Посидел, но недолго: быстро встал и пошел обратно, к машине. Долго сидел в ней, пока солнце не зашло. Уже не дрожало внутри. Будто выжгло.
Когда стемнело, свет на даче погас, надежд уже не осталось. Ни малейших. Проникнуть в дом не составило труда, окно на первом этаже оказалось отворенным.
Зашел в спальню не в самый лучший момент для ее обитателей.
Включил свет. Не говоря ни слова, спокойно, слегка усмехаясь, вытащил из-за спины свой глок, передернул затвор. На возгласы народного артиста, умолявшего не убивать его, не обратил внимания.
Света молчала, губы плотно сжаты, слегка закушены. Смотрела в упор, с ненавистью, как показалось. Только в совершенных ушках возлюбленной Светы сверкали алмазные брызги, сбивая с толку, холодные переливы камней придавали Анатолю какую-то незнакомую уверенность, твердость, будто бриллианты помимо воли управляли его сознанием.
Легко разрядил обойму в нее.
Не помогли ни папины деньги, ни связи. Народный артист сильно негодовал, да к тому же обладал высокими знакомствами с околокремлевскими дамами, а на суде рассказывал, как пытался защитить возлюбленную. На вопрос же защитника "Вы уже были одеты в этот момент?" – замешкался и не ответил.
И обвинитель, и судья всё интересовались: кто сообщил Анатолю местопребывание его возлюбленной в тот злополучный день? Хотя ответа так и не получили, а проверка мобильного телефона подсудимого также ничего не дала, поскольку обвиняемый не захотел ответить на вопрос – что означали СМС в его телефоне. Мягкая угроза судьи об "усугублении вины" не возымела действия, Анатолий молчал, казалось, даже не слышал. Вызвать гражданку Максютину для дачи показаний не представилось возможным: в день суда свидетельница оказалась больной. Но для дела это уже и не имело ровно никакого значения: вина полностью доказана, виновный признался, все улики налицо.
Единственное, что получилось у родителей: место отсидки определили рядом с Норильском. В одной из близлежащих исправительных колоний для убийц.
Хотя Толик считается самым неразговорчивым в своем отряде, администрация учреждения относится к нему внимательно, учитывая статус папы. Не говоря о маме, она теперь самый деятельный общественник края, защищающий права осужденных, зэки колонии так и называют ее: мамой. И нет такой проблемы, за которую она не готова взяться.
Анатоль же на удивление равнодушен к маминой активности.
Только едва заметно улыбается на свиданиях с родителями.
Уголком рта.
На вопрос: "Может, тебе что-то нужно, сынок?" даже не отвечает.
Отворачивается.
СБЫВШАЯСЯ МЕЧТА ОДНОУХОГО БОБА
«Старый Джордж" так и не выполнил своего обещания.
Да и где ему? Георг II, потомок ганноверского дома, волею дурацкого случая взошедший на британский престол, уделял внимание вовсе не Лондону и Англии, королем которой являлся во многом формально, к вящему удовольствию британского парламента, проводя больше времени в Ганновере, чем в Лондоне.
Среди тех, кого понимал и кем умел управлять.
А попробовал бы он покомандовать нами, свободными британцами! Тут же получил бы по башке! Да и вообще: современная королевская власть хороша только тем, что не вмешивается в жизнь народа.
«Чем меньше короля в нашей жизни, тем лучше для короля», – любил говаривать Кромвель в начале своей славы и силы. Он хоть и был порядочным мясником, рубя головы направо и налево, но в этом остается прав.
Такое положение вещей устраивало всех. И британцев, получивших волю к самостоятельным действиям после печального правления королевы Анны, и «пивоваров», как называли в лондонских пабах нынешнюю королевскую династию из Германии, из Ганновера.
Прекрасное было времечко!
Реальная свобода делать так, как считаешь нужным! Без оглядки на Сент-Джеймс!»
Роберт Дженкинс, тяжело опираясь на подлокотники, поднялся со своего плетеного кресла: чертова подагра, вот уже двадцать последних лет мучала ноги и тело. И дух.
Ноги опухали, болели нещадно. Иногда хотелось принять яду, если болели колени. Когда опухали колени, это была самая страшная, самая мучительная сволочная боль.
Пошевелиться нельзя.
«Боже пошли мне смерть, пошли мне смерть» – шептали в бреду таких мучений губы Одноухого Боба. И только после трехдневного лежания, с минимальным шевелением, с глиняным судном под левой рукой, чтобы выпустить лишнюю влагу из пузыря, боль постепенно уходила и жизнь становилась нежной и симпатичной.
«Как мало надо человеку! Ты выздоровел и наступило счастье! И не нужны тебе ни золото, ни власть! И даже хочется всплакнуть от младенческого ощущения, оттого, какое оно бархатистое и долгожданное! Это счастье, когда ничего не болит…»
Свежий бриз с моря ласков и напорист, но что такое бриз для человека, привыкшего к штормам?
Часто старый Боб приходил к каменному изваянию святого Франциска, стоявшему невдалеке, на берегу залива. Франциск являлся талисманом местных жителей, молодожены приносили к ногам святого цветы.
Боб здоровался с камнем, спрашивал, как у него дела…
Боб был тем самым парнем, кто принес свое отрезанное ухо в английский парламент, что и послужило началом восхождения маленького британского острова на вершины мирового господства, закончившегося знаменитой фразой: «Над британской империей никогда не заходит солнце».
А ведь тогда на него, на Роберта Дженкинса никто не обращал внимания.
Он медленно шагал по главному залу Вестминстера, неся высоко над головой бутыль со спиртом из прозрачного стекла, в котором плавало что-то белесое. Какой-то маленький, скукоженный предмет.
Этим предметом и было его собственное Роберта Дженкинса ухо, отрезанное испанским беспредельщиком Хулио Фандиньо!
«А ведь именно я стал тем ключом! Тем самым ключом к морскому господству Британии, которое привело потом к знаменитой фразе, которую не устают повторять эти надутые индюки в парламенте: «Есть Британия, а есть остальной мир!»
То есть, «Британия – выше всех»
Тори надо мной смеялись… показывали пальцем: "посмотрите на этого придурка, он отрезал ухо какого-то бездомного пьяницы с окраины Ист-Энда и принес к нам, сюда, хочет, чтобы мы поверили ему!"
А это мое ухо!
Мое, черт возьми!
Этот скот, Фандиньо, командир испанской военной эскадры, что нес чертову службу берегов Кубы, приказал своему матросу оторвать мое ухо, но я его сохранил! То есть Фандиньо сначала надрезал, а потом подозвал матроса, приказав оторвать.
Мое гребаное ухо.
– Передай своему королю, что я прикажу оторвать уже оба его ганноверских лопуха, если тот прибудет с контрабандой сюда, в Новый Свет!
Как обидно это слышать…
Как обидно…
Хотя Георг II никогда не вызывал уважения, но это был мой король, испанский черт тебя задери!
Мой, британский суверен!
И именно ему я клялся в верности! Оскорбив моего короля, он оскорбил и мою честь!
Попался бы ты мне юнгой на судне, оторвал не только твои уши…
А что мне оставалось делать?
Сначала засолил свое драгоценное ухо, потом засунул в бутылку рома, который, собственно, и продавал в испанских колониях. Смешно звучит… но эту бутылку чуть не выпил придурочный Джим Красная Борода! Хе-хе!
Тот самый Краснобородый Джим, сначала служивший у меня матросом на «Ребекке», потом ставший боцманом на каперской посудине, забыл уже название… как же ее звали…не помню, и гостивший уже в качестве знаменитого пиратского капитана тут, в моей хижине на Кубе, за полтора года перед тем, как его повесили на рее испанского галеона вверх ногами, захватив ночью всю команду пьяной в хламидомонаду…
Вот дурак!
Пить можно только вне работы!
Вне! Гребаной! Работы! А ведь говорил я ему, говорил!
«Ты слишком много пьешь, Джим!», но тот только смеялся: «Кто не пьет, тот здоровеньким помрет!»
Нет… нет… когда добываешь золото из испанской крови, пить ром нельзя…
То место, когда-то бывшее ухом Боба, никогда, почти никогда не болело.
Оно плохо слышало, это да, что-то нарушилось там, вероятно…
«Но после того, как я стал героем газет, после того, как меня в качестве обезьяны водили по лондонским салонам, показывали пальцем и говорили:
– Посмотрите, да это же тот придурок, которому испанец оторвал ухо!
Именно тогда я решил поискать удачи.
Тогда уже было опасно корсарить под своим именем.
По многим причинам. Главная причина, конечно, проста: надо куда-то возвращаться.
Помните эту песню, что пел когда-то печальный Бобби Гребенс: "Когда воротимся мы в Портленд, мы будет кротки как овечки, да только в Портленд воротиться, нам не придется никогда!"
Ну, что делать… отрастил бороду и длинные волосы, скрывавшие отрезанное ухо, и стал Джимми – Черная Акула.
Чтобы ни у кого не возникало дурацких вопросов, присобачил к отрезанному уху громадную золотую серьгу, она висела на специальном кожаном приспособлении, создавалось полное впечатление, что висит на ухе, но уха из-за волос не видно!
Ха-ха! Всех обманул! Даже себе иногда казалось, что выросло новое ухо!
Быстро повезло.
Темной туманной ночью мой дозорный усмотрел огни испанского военного судна, переправлявшего в Испанию остатки золота майя и вот теперь я богаче короля.
Только об этом нельзя говорить: тут же налетит орава хищных птиц и обдерет до белой косточки.
Надо сказать, что парней своих я набрал, главным образом, молодых. Малопьющих, задорных, жаждущих приключений и денег.
Тогда много их съехалось в Лондон, в деревнях часто голодали, особенно в ирландских. «Безумный Оли», как шепотом называли Оливера Кромвеля незадолго перед смертью, вознамерился извести под корень всех ирландцев, дабы окончательно решить «ирландский вопрос». Пару раз снаряжал карательные экспедиции в Ирландию, и, конечно, разрушил жизнь их народа, молодые парни побежали куда глаза глядят. Многие оказались в Лондоне. Пятерых молодых ирландцев взял к себе, в команду, хотя мой боцман, немолодой уже Джонни Пич и возражал, сомневаясь в ирландцах, говорил, что они способны на предательство. Но он ошибся: ирландцы составляли мой ударный костяк, были бесстрашны и быстры, работали ножами, что твой мясник на скотобойне! Резали испанцев как овец!
Но сначала всю команду проверял в таверне: предлагал выпить. Если парень отказывался, что бывало редко, он сразу же попадал ко мне в матросы. У таких ребят, что отказываются от дармовой выпивки, в башке есть мозги, способные предвидеть. Или хотя бы пытаться предвидеть. Такой парень может задать себе простенький вопрос: «а зачем он меня хочет напоить?» Если же напивался – становился негоден для моего плана. Если выпивал немного, но оставался трезвым – это были ценные парни. Такие умеют держать себя в руках.
Но перед тем как уйти в Карибы, на добычу, три месяца гонял их как щенков, учил пользоваться абордажными крючьями, обвязывать обувь тряпками, чтобы не создавать шума, конечно, учил приемам рукопашного боя. Боцман Джонни позвал двух своих старых приятелей, они уже не годились в дело, но много знали и умели, служили матросами на военных судах, потом корсарили, когда королева Анна раздавала каперские патенты направо и налево, погуляли они тогда! Всласть погуляли!
Но раны… раны. Как только охромел – все! Ты никому не нужен! Списан за негодностью на берег. А что делать? В море надобна быстрота и сноровка, а значит молодые и напористые юнцы! Кому мы, старые пердуны уже нужны?
Все, что было накоплено, я вложил в это дело! Все! Пришлось взять ссуду в Адмиралтействе под поручительство родственника, работавшего там.
Понятное дело, главной мечтой моей чертовой жизни была встреча с давним знакомым – Хулио Фандиньо.
Моим «лучшим другом».
Причиной моих злых бессонниц. Моего испорченного характера.
Он снился по ночам.
Падла…
Мне виделось в грезах, как я отрезаю ему сначала оба уха, потом оба яйца, и только потом медленно отрезаю голову!
Нет, я понимал, что месть – штука идиотская и ничего хорошего никому не приносит, но ничего не мог с собой поделать.
Ничего. Это было выше меня.
Наши самые главные цели в жизни всегда имеют низменные причины. Как бы истово мы не били лбы, молясь богу. Какими бы благими намерениями не мостили свою личную дорогу в свой личный ад.
И вот наступила волшебная ночь.
Лазутчик из местных индейцев таино, которым я иногда отдавал старые ржавые мушкеты, валявшиеся без дела у меня в трюме, отдавал не за просто так, ясный хрен! Они на меня работали. Докладывали обо всех делах, что творились в форте Баракоа. Иногда только мы выходили из своего укрытия и кошмарили у Гаити или Ямайки небольшие купеческие барки, но хорошей добычи почти не было, так… для поддержания штанов…
А я все ждал вестей о своем враге.
И получил их!
Это был лучший день жизни!
Своих парней посадил на безромовую диету, усилил мясной паек, возобновил тренинги и еще месяц гонял их по острову!
Они были готовы.
Из Сантьяго отплывал большой караван галеонов, груженых золотом, серебром, оловом. И вот этим караваном командовал мой старый знакомец!
Хулио Фандиньо.
Командор флота католического величества. Если точнее, он верховный командир эскадры: «capitan de mar» и одновременно «capitan de guerra», Сapitan de guerra Фандиньо ходил на самом большом восьмидесятипушечном военном галеоне «Святой Франциск». Именно там, в его трюмах находился самый важный и самый ценный груз: золото! Никакому другому кораблю Фандиньо не доверил бы золота, только своему! Своей команде. Чтоб под боком.
Это я изначально понимал… Прилежные индейцы даже посчитали – сколько тяжелых ящиков втащили на борт «Святого Франциска» чернокожие рабы.
К отходу все готово, но я совершенно не понимал – как со своей полусотней головорезов смогу захватить военный испанский корабль с полутысячей отборных матросов и солдат? Один к десяти! Это невозможно! Борта галеона укреплены броней против моих слабеньких пушек!
Что испанскому галеону моя шхуна? Как медведю болонка! Атаковать это судно – заведомо идти на смерть! Джонни Пич с сомнением качал головой, когда я по карте изучал расположение испанцев:
– Капитан…
– Джонни, заткнись! Всех нас когда-то кинут за борт как протухший кусок мяса!
– Но зачем раньше времени то?
– Ты хочешь спокойной, сытой старости?
– А кто ж ее не хочет?
– Тогда слушай меня!
– Это же… самоубийство.
– Зачем нужна бедная и и никчемная жизнь под забором особняка какой-нибудь лондонской шлюхи, что живет как придворная дама, сдавая в аренду свой самый ценный орган?
Джонни печально усмехнулся:
– Ты прав, капитан… все там, в столице что-то сдают в аренду, даже офицеры Адмиралтейства…но нам нечего сдавать в аренду.
– Да, это опасно! Я знаю это… и ты знаешь. Но этого пока не знает команда.
Джонни был хорошим, преданным боцманом, упокой господь его душу…
Повезло. После двух суток преследования, судьба послала туман и штиль. Галеоны дрейфовали при спущенных парусах в пределах видимости. «Святой Франциск» в середине их. Просто так не подойти.
Но та ночь оказалась самой удачливой в моей жизни никогда ни до, ни после не было такого фордевинда в моих парусах!
Густой туман клубился в темной, безлунной и беззвездной ночи, пришлось на трех шлюпках, практически наощупь идти в направлении «Святого Франциска», а он вдруг вырос своей громадой из темного, сизого воздуха.
Привязали шлюпки к кормовой части галеона и как можно тише вскарабкались на нижнюю палубу. Дозор нас не слышал, а может быть и спал. Быстро перерезали глотки матросам-дозорным, никто даже не пикнул: мои пятеро ирландцев были лучшими убийцами, которых знал этот свет! Особенно хорош Крик Кеннеди – молнией летал между испанскими идиотами и резал их, как лиса режет кур! Когда двадцать пять солдат и матросов истекали кровью, мои орлы выстроились на нижней и верхней палубах с захваченными испанскими мушкетами, выводя по двое-по трое матросов и офицеров, завязывая руки за спиной их же такелажем, валяющимся тут же, пинком отправляя в трюм.
Тех, кто дергался, успокаивали навсегда, быстро и качественно, так, что у остальных не возникало желаний испытать судьбу…
Солнце еще не показалось на горизонте, время в обрез, погрузили в шлюпки каждому моему молодцу по ящику золота! Каждому! Мне же досталась только одна шкатулка… Но какая шкатулка! И на дне шлюпки лежал с завязанными глазами мой самый ценный приз – командор Фандиньо. «Святой Франциск» уже вовсю полыхал, на соседних испанских судах били рынды, снаряжали помощь, но это давало нам время, чтобы смыться. Два часа мы как бешеные, сменяя друг друга гребли к шхуне. Гребли до кровавых мозолей на грубых матросских ладонях.
И успели. Успели снятся, распустить паруса и смыться, благо, ветер пришел, опять господь оказал нам милость, пока испанцы разбирались со своим горящим флагманом.
Не буду вдаваться в подробности, чтобы не пугать читателей – что я сделал с Фандиньо.
Даже мне в какой-то момент стало страшно.
А в шкатулке я обнаружил то, ради чего стоило жить: необработанные алмазы, изумруды. Еще какие-то камешки. Но команда была рада своему золоту, каждый получил его столько, что потом можно уже остаток дней жить припеваючи.
Мои ребята оказались еще и благородными пиратами: каждый выделил десятую часть своей добычи и принес мне.
Золото и камни – надежно спрятаны.
И вряд ли дождутся своего часа – мне некому их передать, детей я не нажил. Сейчас у меня только болезни и предчувствие смерти. «Зачем тебе это золото и камни, Одноухий Боб?» – часто спрашиваю себя. «Много ли тебе сейчас надо? А ответа не нахожу»
Фидель Кастро сидел на берегу в отвратительном настроении. В полумиле, на рейде болталась в волнах залива яхта "Гранма".
"Черт возьми… где взять эти гребаные доллары? Завтра сюда придет моторная яхта, груженая оружием, а платить нечем! Банкир обманул, сказал, что кризис. Чертов американец не продаст оружие в долг!"
Фидель в бешенстве швырнул булыжник в старинное каменное изваяние святого Франциска, стоявшее тут с незапамятных времен. Каменный святой внезапно раскололся на три части, а мозг Фиделя едва не взорвался от изумления: скульптура оказалась полой, брызнули световые осколки – алмазы, изумруды, рубины. И золотые слитки в основании ног, плотно уложенные.
Теперь судьба кубинской революции решилась окончательно и бесповоротно. Святой Франциск снова отказался от богатства в пользу бедных.
НЕ ОГЛЯДЫВАЙТЕСЬ.
Сегодня, после новогодних каникул был первый день занятий. Нет никакой надобности тащиться в институт, но утром что-то толкнуло в бок. Знатно подавивший подушку накануне студент-режиссер выпускного курса ГИТИСа решил сходить таки на лекцию по советскому праву. Какое советское право можно постичь за семестр по принципу: «две лекции в месяц? Тут, конечно, простое любопытство: Сергей Угрюмов ушел из московского университета аккурат после второго курса и как раз с юридического факультета. По самому что ни на есть собственному желанию, чем вызвал изрядное недоумение у факультетского руководства: был студент Угрюмов весел, схватывал материал на лету, будучи великолепно начитанным и с хорошими, быстрыми мозгами. Декан даже вызвал к себе:
– Э-э-э… Угрюмов! Что случилось? Почему вы вдруг решили нас покинуть?
– Да так… Обстоятельства, можно выразиться личного характера.
– Какие к черту личные обстоятельства? Вы лучший студент по итогам экзаменов! Преподаватели в изумлении!
– Игорь Евгеньевич… Мне самому это неприятно, но решение принято и обжалованию не подлежит.
– И куда теперь?
– Куда-нибудь на стройку… Или в экспедицию: меня киногруппа с Мосфильма на съемки приглашает. На Кавказ.
– Дурак ты, Угрюмов… Иди. Стой! Если надумаешь вернуться, приходи… пока я добрый.
Улыбнулся криво:
– А стану злым ― лучше сгинь с глаз моих…
Однажды ночью, сидя на подоконнике общаги, после крепкой сигары с крепким кофе понял, что это не его профессия. Будучи адвокатом ковыряться в бумагах? Или уйти в менты и ловить преступников? Как вариант, в прокуратуру? А чем она отличается? Решение не было мучительным, принято быстро и бесповоротно, и ничуть потом не жалел: в жизни еще много интересного, кроме пития водки с коллегами-ментами, да обмывание очередных звездочек. А тут еще и ни к чему не обязывающий роман с однокурсницей грозил перейти в пошлые объяснения о преждевременности семейных отношений… Очень быстро стало ясно, что генеральская дочка, привыкшая к исполнению своих прихотей, – папенька-генерал ее обожал – задумала замуж. И прямехонько за Сергея Угрюмова. Для московской барышни, гордящейся местом проживания, это была жертва в каком-то смысле. Но Сережа Угрюмов был столь умен и перспективен, что перевешивал свое незнатное провинциальное происхождение.
Проблема с девицей ничего не определяла, но все же добавляла немного уверенности в правильности принятого решения: покинуть МГУ.
Было это очень давно, двенадцать лет назад, а червячок все же точил: в свои тридцать девять лет интересно было глянуть на преподавателя, годящегося, наверное, в сыновья: разве дадут актерско-режиссерскому курсу кого-то стоящего? Конечно, нет. Какую-нибудь шелупонь зеленую. Усмехнулся: «А закончил бы универ, писал бы сейчас диссер, точно так же читал лекции сопливому юношеству, кислым голосом произнося эдакое невыразимо скучное, глядя в окно и постоянно вспоминая любимую пушкинскую строчку из письма кому-то: «И догадал же меня черт родиться в России с умом и талантом…»
Но если честно, после лекции, недалеко от института, в рюмочной его ждал старый приятель, позвонивший накануне и предложивший встретиться, благо лекция заканчивалась точнехонько к назначенному времени. Это был его дружбан, однокурсник с того самого, юридического. С Саней было выпито столько портвейна, проговорено столько слов, построено столько смыслов, что где-то в глубине сознания, всплывало чуть сладкое, щемящее чувство некоего бесследно утерянного, юношеского, каковое никогда уже не вернется. Что ему было надо, преуспевающему адвокату, оставалось непонятным, но и не встретиться с Александром Корытовым и не посмотреть, как он сейчас выглядит было невозможно. Бородатый Угрюмов ходил в вечно растянутых неумелыми стирками толстых свитерах, не особенно уделяя внимание своему внешнему виду. Впрочем, «не особенно» тут можно смело исключать.
А вот Саня, всегда придававший чрезвычайное значение своим джинсам, покупаемым за дикие по меркам студенчества деньгам, рубахам с манящими однокурсниц лейблами, с зажигалкой «Zippo“, небрежно и ловко вынутой, зажженной о каблук своих «казаков» для девушки с незажженной сигаретой, был всегда эффектным: девицы от него млели. Не все, не все, а даже, скажем так, далеко не все: млели только те, кого не было жалко. Кого Сергею не хотелось затащить в койку. Так что, с Саней никогда не возникало разногласий в этом трепетном вопросе: каждый торил свою тропу. Иногда только Угрюмов ловил краем сознания завистливый взгляд кореша, когда миловался с упомянутой уже подружкой-однокурсницей. Но не придавал этому особого значения: «мало ли баб на нашем веку было и еще будет?»
