Waldemar Knat
Светлые дебри
А Саня сейчас преуспевающий адвокат, ходит, наверное, в тех пиджаках, про которые пелось в дворовых зонгах его юности: «И приезжал он на машине марки форда, и шил костюмчик – элегантный как у лорда».
Теперь причина ухода с юрфака универа.
Настоящая причина.
Про которую никому не расскажешь, ибо не стоит никому рассказывать по многим резонам.
Его хотела вербануть служба. Та самая, про которую все говорят шепотом. Довольно наглый молодой человек, представившийся майором Гурьевым, в безапелляционной форме предложил Сергею после окончания универа продолжение учебы в узковедомственном учебном заведении в Крылатском. Еще пару лет. Сказал, что к нему присматривались целый год, оценили, им довольны, его английский, на котором Угрюмов говорит бегло, вполне приемлем, а с их то учителями будет еще лучше, что быстрая соображалка студента Угрюмова – явление весьма редкое. А настоящая жизнь для умного и перспективного юноши начинается именно в недрах их службы.
Именно там вершатся судьбы.
И именно там вершат судьбы.
– Мы знаем о людях то, что они сами о себе не знают. Мы не просто охранка, как о нас думают брезгливые интеллигенты, мы структурируем общество. Мы лепим его. Мы делаем его лучше. Или хуже, в зависимости от задач.
– Как это, хуже?
Гурьев заулыбался фирменной, слегка презрительной улыбкой:
– Так! Но тебе это знать пока рано. В твоем ответе я не сомневаюсь, потому так откровенен, но ты должен знать это сейчас, чтобы через три года достичь некоего правильного уровня понимания. Есть стадо. Есть пастухи этого стада. Они с собаками бегают вокруг, гонят на сочные луга, охраняют от хищников. Или от хищных мыслей. А есть люди, которые планируют и предусматривают развитие стада, ставят задачи, предвидят неудачи и стараются их минимизировать. Эти люди мыслят глубоко и широко. Вот это мы. Это наше управление, оно называется отделом, но по численности и оснащению мы дадим сто очков вперед некоторым управлениям, вроде тех, что работают с диссидентами, например. Они мелочь, охранные овчарки. Мы же ― мозг. Наш отдел так и называется: отдел стратегического планирования. Беда в том, что людей, способных мыслить системно, мало. Это штучный товар. Их мы ищем везде. А ты, Сергей Угрюмов, по нашим тестам проходишь. И национальность у тебя подходящая – русский.
Само собой, майор Гурьев просил своего конфидента держать содержание беседы в строгой тайне, дабы потом не возникало проблем.
Прошло двенадцать лет после разговора и ухода из университета, но никто из этого отдела к нему на разговор так и не наведался.
А Сергей ждал.
Внутренне подрагивал от предстоящей встречи. Но всё напрасно. Они поняли. Они вообще понятливые.
Сергей не то, чтобы не любил КГБ. Нет. Этого не было.
Он ненавидел эту службу.
Его отец повесился в сарае дачи. Покончил с собой, борясь с неизлечимой болезнью, как утверждалось в заключении патологоанатома. Но это чепуха, отмазка.
Причина была другая: отец мучительно страдал оттого, что был секретным сотрудником КГБ. Стукачом. Пил горькую, казнил себя… В свое время его задержали сотрудники комитета за небольшое экономическое преступление ― хранил у себя в рабочем столе сто долларов. Как сувенир, в качестве закладки для книг, которые часто читал на рабочем месте. Эта привычка сохранилась еще со школы: прятал книгу под столом, когда родители заставляли делать уроки. Но сейчас уже некому было контролировать, и кто-то увидел сотенную долларовую купюру в книге.
Стукнули.
Понятно дело: кто хочет тянуть восемь лет крытки? Разумеется, был завербован и вынужден исполнять прихоти этой организации: будучи директором мебельной фабрики. Перед смертью отец написал сыну длинное письмо, где как на исповеди рассказал всё, умолял ни в каком виде не связываться с этой организацией: ничего хорошего они не принесут. «Они будут обещать тебе полную защиту от всех жизненных неприятностей, решение всех проблем, но как только ты станешь им не нужен ― избавятся от тебя как от старых трусов, равнодушно выкинутых на помойку.
Отец был человеком умным. «Они избавляются даже от своих, от кадровых офицеров и генералов, если всесильному шефу что-то не нравится. А на нас, на расходный материал даже не обращают внимания». Само собой, отец в письме просил никому не показывать это письмо, даже матери, а почему-то особенно матери, «только себе хуже сделаешь», лучше сжечь. Прочесть еще раз, на следующий день и сжечь.
Эта цепочка воспоминаний быстро пронеслась в мозгу, сама собой задрожавшая рука потянулась за сигаретой, но курить было уже поздно, надо ехать в институт.
Студент Угрюмов выпил плохонького кофе и нырнул в метро.
Лекционный зал выглядел, скорее, полупустым, хотя и сидели в основном девушки, любящие получать стипендию. А значит, ходят на все лекции. «Четверку. Всеми силами и формами ― четверку на экзамене».
В аудиторию вошла молодая женщина лет тридцати пяти. А то и меньше.
Выглядела потрясающе.
Осмотр начал снизу. Длинные французские сапоги на длинном же каблуке вызывали оторопь: как черт возьми она на них ходит? На таких длинных? И почему они не ломаются под ней? Такие тонкие?
Юбка из толстой английской шерсти вовсе не вызывала впечатления упитанной тетки, наоборот, удивительным образом подчеркивала изящные гитарные очертания ее обладательницы. Пиджак смотрелся как у голливудской суперзвезды, приглашенной на прием к английскому двору и предупрежденной, что встреча с королевой будет строгой, по регламенту: никаких излишеств и голых коленок, а вот пиджачок должен быть по высшему разряду.
Сергей оценил лекторшу сразу: «Кобыла! Породистая гнедая кобыла из конюшни какого-нибудь техасского миллиардера!
Она косила на студентов шалым глазом, даже ноздри слегка подрагивали, временами расширяясь, что и создавало это кобылье впечатление. Тут нельзя не упомянуть и о порывистых шагах, с лошадиным нетерпением выстукивала по аудитории, каблуками по полу. Иногда даже била копытом, легонько так, носком сапога. Как застоявшаяся в своем загончике и желающая бегать, бегать и бегать, черт возьми, бегать куда глаза глядят, и чтобы только свист в ушах, и только чтобы все прохожие шарахались в сторону впереди собственного визга, и чтобы только седок не сучил своими ножками и не тянул поводья, прекрасно зная, что эта лошадка его обязательно сбросит. Если захочет.
Она была неожиданно интересна в своем вамп-амплуа!
Несла какую-то прелестную чушь для установочной лекции первокурсников про гражданское право и чем оно отличется от уголовного, перечисляла три признака собственности, что деньги можно заработать всегда, даже привела в пример свою подругу:
– Не было денег, написала пьесу, продала в театр и теперь с деньгами! Каждый театр, ставящий ее пьесу, отчисляет авторские, это к вопросу об авторском праве. Я говорю: деньги валяются под ногами, надо их только поднять, применив свои собственные таланты. Нет денег? Напиши пьесу!
Для театральных студентов звучало забавно, многие кривились, иные широко улыбались.
Женская же часть аудитории молчаливо бледнела.
Они не слушали эту сучащую копытом стерву, а она несомненно была стервой, достаточно посмотреть ей в глаза. Что она может им нового сказать? И зачем? Зачем актрисе советского театра советское право, если актриса оная до сих пор еще делает простые ошибки в простых словах? Да не нужен ей этот предмет! И немецкий язык вкупе с французским не нужен: на сцене он никогда не понадобится! А если и понадобится, то только в крохотном эпизодике! А в Германию с Францией она поедет в обществе личного переводчика от министерства культуры, потому что станет театральной и киношной звездой первой величины!
Будущие женские светила советской культуры и искусства сидели и тихо ненавидели эту упакованную в тысячи советских рублей сучку… Вот где она взяла эти деньги?
В каком месте адвокатессам дают такое количество денежных знаков с портретами Ленина? На каких работах? На каких судебных процессах? Или на чьих-то кроватях? На чьих?!
Или она тоже пьесу написала? Какую? Дайте! Дайте мне эту пьесу, я хочу ее прочесть! Я хочу размазать эту тварь по лабораторному стеклу, я втопчу в грязь ее драматургию!
Мужская же часть аудитории в большинстве своем очаровалась преподавательницей.
Кобыла выглядела идеальной.
Супермоделью.
Юношам хотелось слегка коснуться ее кокетливых локонов. Потрогать за плечико, провести по нему пальчиком, едва касаясь от страха и напряжения. Вдохнуть запах французских духов: от нее вообще веяло чем-то невыразимо французским.
Один только Сергей Угрюмов с равнодушной усмешкой, с высоты своего возраста наблюдал за млеющими юношами:
«Как мало надо пубертату: покажи ему красивую лошадку с блестящими поводьями, и кобылка, пожалуй, без труда запрыгнет на первого понравившегося ей молодого дурачка, попутно натягивая на него свои постромки, нашептывая: «Они тебе больше подойдут, любимый, теперь ты попался, теперь ты мой… Теперь ты моя собственность и обойдемся без трех ее признаков: владею, пользуюсь, распоряжаюсь. Будет еще и четвертый, и пятый…можешь не сомневаться.»
После лекции подошел к кобыле:
– Светлана Николаевна, простите, а что вы там говорили про пьесы? Вы серьезно считаете, что можно вот так просто написал ― продал?
– Я что, похожа на клоунессу из цирка? Конечно, серьезно!
– Мне кажется, у вас несколько поверхностное понимание театра.
– Это у вас несколько поверхностное понимание жизни, вероятно. Пьеса иногда не укладывается в ваши театральные схемы, даже будучи сама театральной схемой.
– Ну! Ваша логическая конструкция слишком сложна для меня! Вы эту фразу прочли где-то?
Элегантная преподавательница не ответила, собирая со стола свои бумаги. Студент Угрюмов уже запустил пальцы в бороду, задумчиво ее почесывал, кажется, издевался:
– Ваш наряд выглядит столь убедительным, что я склонен с вами согласиться. Априорно. Иногда точно выверенный театральный костюм ― настолько убедительный логический аргумент, что остается только чесать бороду и вздыхать!
Улыбался с ехидцей.
– Особенно впечатляет, когда весьма уверенная в себе женщина, хотя и не имеющая отношения к театру, изрекает некую твердо установленную ею чушь.
– Вы забываетесь студент.... как ваша фамилия?
– Угрюмов. Сергей Угрюмов!
Это было произнесено с некоторым веселым вызовом.
– Прекрасно, прекрасно… я запишу себе вашу фамилию, чтобы потом, к сессии поставить против нее «незачет». Не возражаете?
Кобыла столь мило ехидничала, что студент Угрюмов даже и расхохотался:
– Отчего же, отчего, же, Светлана Николаевна! Записывайте на здоровье! Впрочем, это мы еще посмотрим, кто из нас знает точнее номера статей кодексов! У двоечниц, вроде вас, помню, были проблемы с головой…
Кобыла засверкала глазами:
– Вали отсюда! Тебе уже пора в рюмочную! Тебя там Саня заждался!
И тут со бородатым студентом в растянутом свитере случилась маленькая истерика, всхохатывал, глотая воздух:
– Света.... Света… ну почему знал, что ты в курсе о Сане в рюмочной?! Вот скажи: почему я это знал?! Не случайно все это сложилось! Будь я предприимчивей, непременно стал бы оракулом. И ты приходила бы ко мне на мост за предсказаниями. На Кузнецкий Мост, конечно.
– Ты форменная сволочь Угрюмов! Не мог сделать вид, что не знаком со мной? Ты не мог?! Тебе обязательно было оттоптаться?!
– Свет… ну что ты несешь? Я до сегодняшнего утра вообще не подозревал, что ты преподаешь право в нашем институте!
Света злобно сверкнула глазами и подрагивая крыльями носа быстро ускакала прочь.
Остальные юные слушатели при последних репликах стояли с отвисшими челюстями.
Угрюмов буркнул, выходя вслед:
– Рты прикройте, как бы не залетело чего…
В рюмочной сидели Света с Саней.
Адвокат Алексадр Корытов выглядел так, как ожидалось: костюм производил впечатление чего-то очень добротного и дорогого, Угрюмов потрогал ткань:
– У! Костюмчик итальянский!
– Да, – равнодушно выдавил из себя бывший друг и тут же предложил:
– Давайте уйдем отсюда! Куда поприличней!
– Не хочу! Мне тут нравится! Тут как-то по-нашему, по-нищенски!
Света не преминула вставить:
– Не юродствуй…
– Слушайте, вы оба такие красивые, нарядные, умные и богатые! А давайте вы меня усыновите, а?! Я буду послушным ребенком! Ну и что, что я старше вас обоих, этот вопрос мы утрясем, с божьей помощью! В Эстонии, кажется, ихний кодекс разрешает усыновлять старше себя! А давайте махнем в Эстонию, а? Втроем!
Саня и Света ничего не отвечали.
Сане было, такое ощущение, все равно. Света только сверкала глазами, пытаясь не отвечать распоясавшемуся режиссеришке.
– Ну что вы оба молчите? Вам западло со мной? Таким грязным? Таким убогим? Так я сюда и не просился. Это вы меня заманили! Оба. Что вы мне хотите сказать? Что женитесь, наконец-то? Или уже?
Обратился к Свете:
– Вот чего ты сюда, в наш институт приперлась? Напросилась? Хотелось сверкнуть своими дорогущими брюликами в ушах? Хотелось маленько отомстить? Чтобы я, бедный, пожалел, что расстался с тобой тогда? Ради этого ты выстроила весь этот дурацкий спектакль? Или как говорят приезжие-лимитчики: постаноУку? Пьесу, говоришь, написала? Ну-ну!
– Это не я рассталась, это ты сволочь меня бросил!
– Я то? После того, как ты послала меня нахуй, будучи пьяной?! Детка, я могу простить эту реплику мужчине, но строго после того, как дам ему в морду, а вот женщине простить это невозможно! Потому как женщин бить по морде ниже моего достоинства. Потому что после такой реплики отношения становятся невозможными в принципе, это вопрос уважения или неуважения своего партнера. Потому что если кто-то направляется нахуй «до того как», то что будет «после того»? Ты дурында дожила до тридцати семи, а не поняла простейшего: дамы завлекают в свои сети лаской!
– Я сказала тебе, что беременна, а ты поднял меня на смех, идиот!
Угрюмов предпочел не отвечать.
– Сань, а тебе то это зачем? Я ж вижу, тебе вообще невмоготу тут сидеть. Ты с удовольствием убежал бы отсюда, но дал слово? А, скажи? Дал слово Светику? Дал, скажи?
Угрюмов с глумливыми интонациями обращался к своему бывшему другу, но тот не отвечал, только губы кривил.
Не останавливаемый никем Угрюмов, не меняя своего веселого тона:
– Ребята! Как я рад за вас! Мир вам да любовь! Берегите друг друга!
И вышел прочь, похохатывая.
Света выкрикнула вслед:
– Придурок! Всегда был придурком, им и остался! Чтоб ты сдох в мучениях!
Но последней реплики Угрюмов уже не слышал.
Саня сидел развалясь, невидящим глазом уставился куда-то в угол потолка.
– Ты то чего раскис?
– Вспомнил…
– Что ты вспомнил?
Саня улыбался, хотя и не меняя своего рассеянного взгляда.
– Вспомнил тот разговор, когда ты его послала…
– Это все, что ты вспомнил?
– Нет, не все… Ты тогда еще кое-что сказала. И то же самое, Свет! Вот ровно то же самое, той же фразой, тем же тоном ты сказала мне вчера ночью!
Санина улыбка сменилась на какую-то гримасу, даже глаза чуть увлажнились, дабы не уронить слезу, схватил стоящую перед ним рюмку водки и не касаясь губ, с высоты, как в юности залихватски вылил в гортань, забрызгав при этом и свой шикарный пиджак за тысячу долларов, и такой же прекрасный галстук, и лицо.
– Я не помню, что я сказала тебе ночью! Я много чего говорю по ночам!
Света нарочито тщательно артикулировала звуки, даже громче, чем следовало бы в общественном заведении, наблюдатели за соседними столами с усмешками оглядывали беседующую пару. Но его взгляд уже приобрел жесткость и осмысленность, с веселой, но чрезмерно веселой улыбкой стирал с лица облитое водкой лицо:
– Ты сказала ему тогда и сегодня мне: «почему ты меня не трахаешь? Если ты не будешь, то это будет делать кто-то другой». Ты сказала это так буднично, будто попросила стакан воды. Черт возьми… как пошло иногда всё повторяется…
– А ты не оглядывайся. А то в соляной столб превратишься.
НЕУСТРАНИМОЕ УСЛОВИЕ.
Если судить по колониальной архитектуре, дом выглядел гораздо старше двух веков. Стоял на громадном камне, почти скале, вросшей в землю, стесанной и выровненной неизвестными строителями, с вырубленными прямо в камне ступеньками, поднимающимися ко входу центральной части. Смотрелся столь капитально и солидно, что внушал уважение всякому, кто его видел впервые: первый этаж высотой более семи футов, сложен как крепость из толстых, тяжелых блоков розоватого песчаника, поблескивающего кварцем. Причем, это не просто облицовка камнем по-современному, кокетливо имитирующая большие обтесанные валуны, это настоящие громадины, на полях округи иногда еще попадались камни гораздо меньше, розовато-коричневого цвета, с вкраплениями кварца. Старинные строители так тщательно подогнали блоки друг к другу, что оставалось слегка непонятным: как они это сделали без цемента. В нескольких местах первого этажа оконные проемы с гладкими поверхностями по бокам: вероятно, в те мрачные рабовладельческие времена окна закрывались тяжелыми, коваными ставнями. Сейчас там просто веселенькие рамы из пластика, с ажурными алюминиевыми переплетениями, имитирующими решетки.
Конечно, это только видимость: доступ к окнам наверняка контролировался новейшим электронным оборудованием.
Второй этаж хозяева не раз меняли по мере надобности в былые времена: он мог быть то деревянным, с отделкой мелким камнем, стилево сливающимся с первым этажом, то просто деревянным, без изысков, из красной древесины, то каким-то иным.
Сейчас использовалась только средняя часть некогда громадного дома с длинными крыльями, в которых раньше жили слуги, рабы, в центральной части располагалась многочисленная семья со своими домочадцами, огромная территория за домом с конюшнями, еще дальше стояли строения скотных дворов, цеха производства и переработки продукции полей и прочего.
Не говоря уж о самих огромных полях, где и произрастали те самые растения, требующие внимания, заботы и глубоких знаний.
Внутреннее хозяйство уже отмерло за ненадобностью, а новейшие, компактные производственные блоки, выстроенные не столь давно, располагались примерно в миле от дома, поближе к воде и энергетическим установкам: большую часть электричества получали от солнечных батарей.
Последний хозяин сотворил второй этаж жилища по своим эстетическим предпочтениям: из современного пластика и стекла. Несмотря на фантасмагоричность такого сочетания легкой, почти воздушной надстройки стеклянных кубов и пирамид, пластиковых воронок, уходящих в «иные миры» с мрачным, нижним, средневековой каменной мощи этажом, смотрелось все неожиданно интересно и даже красиво. Современное над минувшим. «Не забывая прошлого, насладимся настоящим».
Венчала эту фантазию круглая гостиная, расположенная на своеобразном третьем этаже, в старой круглой башне.
Сначала башню покрыли тяжелой коричневой черепицей, на старонемецкий манер, сотню лет назад перекрыли листами меди, а уж Джефф Браун снес все старое к чертовой матери и построил крутящуюся панораму из стекла и пластика, купол башни мог по желанию хозяина затемняться разными цветами, медленно вращаться и иногда с утра бывало трудно определить где север, а где юг, особенно если накануне побывали гости. Затейливое сочетание пластика, с преобладанием бледно-красных тонов, с розоватым кварцем несущих стен, создавали надолго впечатляющую картину, особенно издали, когда дом освещался восходящими лучами солнца. А уж если башня начинала поигрывать белыми и синими «алмазными» огоньками, управляемыми компьютером, то впервые видевший это чудо удивленно вскрикивал и хлопал в ладоши.
У наблюдателя возникала иллюзия, что перед ним огромнейший алмаз, сверкающий гранями.
Здесь, во времена еще колониальные располагалась фактория Бельвью, широко использовался труд рабов, потом механизированное хозяйство, производящее полуфабрикатную продукцию для фармацевтических компаний, а также и для парфюмов: луизианский климат этого местечка весьма способствовал постоянному притоку мягкого тепла, вкупе с отличными источниками воды.
Бизнес семьи Браун не менялся вот уже более двух столетий.
Последний век с его революционным развитием химии, казалось, поставит крест на благоденствии семьи, но этого не произошло: многие богатые жители Америки и до сего дня ни в какую не желают пользоваться чем-то непонятным, предпочитая новым, искусственным старые добрые лекарства непосредственно от природы. Без химических посредников.
Ну и что, что дорого? Здоровье дороже.
И то правда: черт его знает, что они там намешают в своих колбах и пробирках? А побочные действия этой химической дряни? Лечись потом, уже от нее…
Даже конец двадцатого века не смог поколебать устои хозяйства: поля исправно засевались различными лекарственными культурами, из которых небольшие, но хваткие компании изготавливали дорогие, а иногда и очень дорогие лекарства.
Одно из важнейших направлений – парфюмерия: розовые, лавандовые и прочие цветные ковры в изобилии покрывали поля, принося американцам, а особенно американкам радость от запахов, которые потом массово стали синтезировать химические компании.
Но разве может человек точно повторить настоящее, природное? Без ненужных, а даже вредных побочных неприятностей?
Твое здоровье плохо поддается технической революции до тех пор, пока вдумчиво заботишься о себе любимом. Если же наивно глотать и нюхать всякую гадость, то жизнь будет хотя и весела, но кратковременна, а в ней столько любопытного еще! Потому нет нужды ставить эксперименты на своем собственном драгоценном здоровье, покуда ты считаешь его и вправду драгоценным.
Человеческое тело – ни разу не механический аппарат, не стоит его испытывать на прочность технической революцией.
Мало ли что. Да.
Семья происходила из немецких колонистов, приехавших в конце восемнадцатого века искать счастье на американском континенте, когда в Европе начались брожения, граждан стали резать во имя каких-то головокружительно высоких, а оттого плохо различимых снизу лозунгов, основным из которых была любовь к людям. Как такое сочетается с массовым истреблением этих самых любимых людей оставалось трудным для понимания.
Потому Брауны, движимые поиском не столь истовой христианской любви, сочли за благо поискать счастья в тех нетронутых цивилизацией и просвещением краях, где гуманистические идеи не провозглашались столь любвеобильно к ближнему своему.
После некоторых мытарств на новообретенном континенте, семья нашла таки искомое счастье, когда Наполеон Буонопарте, стесняемый нехваткой средств для своих героических войн, озабоченный просвещением и всяческим социальным благоустроением соседних народов, продал северным американским штатам колонию Луизиана, только что переданную побежденной Испанией в счет репараций.
И хотя советники блистательного первого консула Франции, через год объявившего себя императором, всячески отговаривали его от этого не слишком выгодного шага, корсиканец рассудил, что негоже первой державе Европы, столь торжественно объявившей о поголовном равенстве и счастье всех без исключения мужчин, эксплуатировать рабов на заморской территории. С женским равноправием в те брутальные времена было весьма проблемно, мир представлялся гораздо более фалличным, чем сейчас. По крайней мере, мужчинам так казалось.
Впрочем, если уж говорить совсем честно, вождем всех французов двигали резоны совсем иного свойства: предстояло много и победоносно воевать, на кону ведь стояли счастье и свобода человечества, а на это нужное и, без сомненья, чрезвычайно благородное дело необходимы деньги. Большие деньги. А вот как удержать в орбите французского влияния без надлежащего флота заморскую территорию оставалось совершенно непонятным, потому Луизиану с ее благословенными землями, проходившими в те времена длинным яйцом между восточными и западными штатами, благополучно продали за сумму в пятнадцать миллионов долларов. Хотя правительство Томаса Джефферсона и предлагало поначалу всего два миллиона за небольшой ее клочок.
Наполеон же вместе с Луизианой предложил Новый Орлеан и всю Миссисипи, общая площадь выставленных на продажу земель составляла четыре Франции.
Радостно удивленный американский Конгресс тогда всячески озаботился упорядочением новообретенных штатов, устроением новых налогоплательщиков, вопрос цены стоял не особенно, а потому за какие-то невеликие по тем временам деньги родоначальник семейного благополучия Йоханнес Браун, или просто Джон, как тут его стали именовать, выкупил в рассрочку у правительства США обширные земли Бельвью в две тысячи акров, ранее принадлежавшие испанской короне. Со всеми постройками и даже рабами. И дела сразу же пошли в гору! Плантации поставляли в старушку Европу масляные и спиртовые вытяжки различных благоухающих растений, парфюмеры потом изготавливали из них всякого рода дамские притирания. Собственно, это все и в южной Европе росло, но в Луизиане подобное стоило сильно дешевле из-за приятного бонуса: рабского труда.
Полувеком позже семейство, конечно же, активно поддерживало конфедератов, генерал Ли однажды побывал у Джереми Брауна, тот закупал для его армии оружие и провиант, снабжал лекарствами и перевязочными материалами. И хотя свою гражданскую войну старый Джереми проиграл, благоденствие его семьи только укрепилось: теперь уже в северных штатах стали как грибы возникать фармацевты, требующие лекарственного сырья для бурно растущего населения Америки.
Бизнес процветал все двести лет.
Последний представитель некогда большой семьи, восьмидесятитрехлетний Джефферсон Браун недавно умер бездетным, иные ветви родового древа также зачахли.
Такой вот скучный и, увы, нередкий финал успешных семейств. Довольно будет вспомнить хотя бы блистательный клан Медичи, долгое время правивший Флоренцией, а временами и всей Италией, если говорить о понтификах церкви. Потом род Медичи зачах настолько, что пришлось брать наследника из какой-то сильно боковой ветви семейного древа. Чуть ли не из кустарника.
Впрочем, Джефф Браун, несмотря ни на что, был калачом тертым, предусмотрительным, умеющим выстраивать жизненные перспективы, иначе давно уже загубил бы свой бизнес. Предпринял интенсивные юридические и историко-архивные изыскания, выяснил, что в Европе живет прямой потомок семьи – юный Роланд Браун, прадед которого некогда поссорился со своим отцом и отбыл обратно в Европу, предпочтя стать там бродягой.
Джефф следил за судьбой юноши, умело направлял его по жизненной стезе, хотя никогда и не афишировал себя: Роланд Браун, живущий в Мюнхене, получал воспомоществование от неизвестного лица при условии, что тот будет учиться на фармацевта в местном университете.
А понеже это условие исполняться не будет, то никакой помощи означенный юноша не получит, обучение и иные расходы на его учебу и жизнь его матери оплачиваться не станут, отроку придется самостоятельно биться в тенетах современного бытия.
Мать, даму смышленую, не надо принуждать к исполнению прихотей неизвестного филантропа, тем более они приятны и необременительны: какая женщина откажется от полного содержания ее ребенка неизвестным благодетелем, ничего не требующим взамен, если не считать условием обучение на таблеточного мастера?
Да и хрен с ним! Таблетки ― совсем не плохой способ заработать себе на кусок хлеба с маслом!
Это же счастливый случай: неизвестный благотворитель заменил Роланду беспутного папеньку, тот увлекался исключительно собой и ни в малейшей степени сыном.
Отец Роланда сочинял поначалу хорошую поп-музыку, считал себя композитором, но умер от чрезмерного увлечения другими бодрящими композициями, основные ингредиенты каковых составляли всевозможные алкогольные и иные сочетания, будучи большим любителем коктейлей, вкупе с ублаготворяющими смесями как природного, так и искусственного происхождения. Впрочем, последними он увлекся зря. Определенно зря, ибо эти вещества быстро подытожили его интересное, но весьма недолгое музыкальное творчество.
Таинственный денежный мешок будил у мамаши вопросы: кто же этот великодушный дурак, так сорящий долларами? Внутри у нее даже шевелилась мыслишка: «Не иначе как наркоторговцы! Готовят себе кадры для развития, не зря же так на фармацевтику нажимают».
Потом, при трезвом размышлении, отбросила это допущение как заведомо негодное: век наркокоролей недолог, уместно вспомнить о фантастическом начале и бесславном конце Пабло Эскобара, державшего в страхе определенную часть населения не только обеих Америк, но и Европы.
Но как-то очень непродолжительно.
Кратко как-то.
Несмотря на громадные контейнеры, полные вечнозеленых купюр. Нет-нет, это вряд ли… Наркопроизводители не оперируют такими долгими планами.
Синди, мама Роланда, начинала как драматическая театральная актриса, потом, вдохновившись музыкой Рихарда, папы мальчика, переквалифицировалась в фронт-вокалистку рок-группы, руководимой мужем. А после смерти Ричи вторично вышла замуж и жила свежей семьей где-то на юге Франции. Сына в свою новую жизнь не впускала, а этот неизвестный благодетель, устроивший будущее ее Ролли, подвернулся как нельзя вовремя! Можно спокойно отдать себя новому семейству.
Роланд уже через пару лет намеревался закончить свое обучение, но со стороны неизвестного, посылавшего деньги, возникло уточняющее условие: молодой человек должен выбрать свою специализацию в направлении лекарственных препаратов только растительного происхождения, никакой химии. В письме сухо, но недвусмысленно объявлялось, что отступление от этих рамок точно так же влечет за собой немедленное прекращение финансирования.
Роланд усмехнулся, ибо это легко исполнимо, последовал требованию таинственного опекуна, впрочем, выбора и не было.
Окончившему университет молодому специалисту внезапно и немотивированно предложили место в одной из баварских фирм, производящей лекарства из растительного сырья.
Роланд ни шатко ни валко закончил свой фармацевтический курс, не показав впечатляющих результатов, предложение свалилось как снег на голову, но от таких не отказываются.
Это было удивительно: молодой специалист не писал и не посылал туда резюме!
Жалование очень приличное, работа располагает к фантазии ― предложили должность руководителя отдела перспективных разработок с относительно свободным графиком. Работка отдавала синекурой, будучи похожей, скорее, на творчество, нежели на сухую службу в бюро с восьми утра до пяти вечера. И хотя в подчинении у него всего две сотрудницы, а это две молодые привлекательные женщины, такая жизнь начинала определенно нравиться! Удивительней всего, что обе подчиненные ему дамы настолько милы и душевно податливы, что плохо укладывалось в немецком сознании: баварские женщины совсем не таковы. Нет, не таковы. Впрочем, обе красавицы плохо смыслили в своей работе, но от них больше и не требовалось. Как будто кто-то нарочно устроил молодому мужчине теплую, комфортную атмосферу в отделе.
