Вячеслав Софронов
Отрешённые люди
Глава 10
Ближе к обеду Василий Павлович Зубарев велел закладывать легкие беговые санки.
– Орлика заложи, – крикнул с крыльца конюху Антипке, как будто тот и сам не знал, что приобретенный у киргизов два года назад совсем жеребенком и теперь выросший в доброго коня Орлик был главной любовью и гордостью хозяина. Отец не допускал к нему даже Ивана, хотя тот и просил пару раз выехать покрасоваться на статном жеребчике. Не дал. Лишь на прошлую Масленую испробовал Орлика на выезд. Никого не взял с собой, не хотел тяжелить санки. Вернулся веселый, возбужденный, довольный выездом: «Всех, как есть, обошел!» – крикнул, едва ввалившись в дом.
Иван не вытерпел, накинул короткий полушубок, отправился на конюшню. Антипка уже надел на жеребчика сбрую, хомут и выводил из конюшни. Увидев Ивана, махнул рукой:
– Отойди к сенцам, а то испужаешь раньше времени, – и, поворотясь к Орлику, погладил ласково по морде, приговаривая: – Хороший мой, ой какой хороший, не бойся, не бойся, дурашка. – Тот встряхивал головой, шел осторожно, пристукивая коваными копытами по толстым, разбитым за многие годы, половицам настила. – А вот теперь иди ближе, помогать станешь, – позвал Антипка, даже не оборотясь в Иванову сторону, показывая свое превосходство перед ним на конюшне. – Да куда попер?! Куда?! – не понять, кому заорал он со злостью. – Перед мордой у него проходи, чтоб видел. Иль не знаешь, что к коню сзади подходить не следует? Только испугаешь, а то и по зубам копытом получишь. Ой, ну чему тебя только учили, – продолжал он все так же громко, с криком, – за узду держи, оглаживай, по шее гладь, а я сейчас санки подтащу, – командовал Антипка. – Сейчас самое трудное будет – оглобли в гужи вдеть, он их сзади не видит, шарахается, – пояснял на ходу, торопливо подтащив легкие санки и заведя оглоблю в гуж, а потом, ловко поднырнув под мордой у Орлика, отпихнул Ивана, подхватил вторую оглоблю, вдел, принялся затягивать супонь, упершись коленом в клешни хомута. – Готово! – проговорил довольный и слегка похлопал жеребчика по спине. – Ну, с Богом!
Василий Павлович Зубарев вплыл на крыльцо, неспешно натягивая расшитые бисером рукавицы, в длинному тулупе с белым, шалью, воротником из молодого барашка, на голове лисья шапка, а на ногах крашеные узорчатые пимы.
– Эхма! Морозец! – крякнул он, щуря глаз на потянувшегося к нему мордой Орлика. – А ты чего стоишь? Едем! – обратился к Ивану. – Пока ворота отпирают, чтоб мигом переоделся! – Последние слова проговорил, уже не глядя на сына, и тот понял, что у отца на уме сейчас одно: как пойдет нынче жеребчик, покажет ли прежнюю прыть, что и в прошлом году. Он и не ожидал, что отец пригласит его с собой, а потому опрометью кинулся в дом, быстрехонько переоделся во все праздничное, под стать отцу, и нагнал санки, уже выезжавшие на широкую Богоявленскую улицу, в сторону реки.
Антипка, бежавший некоторое время рядом с ними, отстал, успев сунуть в руки Ивану кусок черного подового хлеба, густо посыпанного крупной солью.
– Потом дашь! – кричал он вслед хозяйским санкам.
А Орлик, сделав несколько шагов по улице, глотнув морозный воздух, выпустив широкую струю пара из ноздрей, пошел широкой рысью, кося глазом по сторонам, чуть откинув назад красивую аккуратную голову, пофыркивая. Он шел размеренной рысью, словно учил кто его этому правильному и единственно верному ходу. Вот они нагнали понуро бредущую клячу водовоза, и отец Ивана громко щелкнул в воздухе коротким ременным кнутом, что обычно висел в горнице на стенке, изготовленный специально для праздничных выездов. Водовоз вздрогнул, обернулся, но узнал Зубарева, потянул с головы засаленный треух, поклонился, пискливо крикнул: «Наше почтение, Василь Палыч!» Но Зубарев не ответил, а лишь подмигнул старику, зорко смотря вперед, где из-за поворота, с Базарной площади несся по мосту запряженный в такие же легкие санки гнедой рысак-пятилетка.
– Васька Пименов правит, – жарко крикнул отец в ухо Ивану, – сейчас начнет на реку звать. – Он чуть попридержал Орлика, чтоб не сцепиться санками на узком мосту, подождал, когда Пименов подлетел к ним вплотную, и заорал на всю улицу:
– Палыч! Вот ты где! А я прокатиться выехал, дай погляжу, кто где есть, хотел к тебе завернуть, а ты сам и едешь. Здорово!
– Здорово, Василий!
– Конек-то у тебя каков стал! Красавец! – Пименов был под изрядным хмельком и явно искал, с кем бы поговорить, потолковать, перекинуться словом. – Айда на реку, – крикнул он, и отец чуть повел головой в сторону Ивана, мол, что я тебе говорил.
– Так ты уж загонял своего Валета, – кивнул он на пятигодку, который тяжело дышал, вздымая бока.
– Да чего ему станется?! По Пятницкой из конца в конец проехал, чтоб поразмять чуток.
– Тяжел он у тебя на ходу, – покачал головой Василий Зубарев, – чаще проминать надо.
– Когда? Ты мои дела знаешь: сегодня здесь, а завтра… айда куда подале, – весело кричал Пименов, сверкая темными цыганскими глазами. Весь город знал о его неусидчивости, буйном норове, когда он мог сорваться посреди ночи, уехать, не сказав домашним ни слова, прямо в канун Великого поста, а вернуться обратно лишь к концу лета. Всеми делами управляла его жена, Софья Ниловна, держа дом и хозяйство в кулаке, ведя торговлю в отсутствие мужа. – Так едем на реку? Помню, как обставил меня на Масляну неделю, помню, опробуем на этот разок.
– Оно можно, – неожиданно легко согласился Зубарев, хотя Иван знал, что отец был не любитель подобного, считал это дурью, блажью, – только я с сыном сегодня, а ты вон пустой. – И Иван понял, отец хитрит, клонит к чему-то своему. – Ты бы, Василий, тожесь кого в санки посадил для равности…
– Счас, найдем кого дорогой из знакомых, – не задумываясь, согласился Пименов, – а и винца выпить нам с тобой не мешало бы. А? Чего скажешь?
– После, после, – мягко улыбнулся Зубарев, – ты лучше дочку свою с собой возьми, Наталью. – Тут только до Ивана дошло, куда клонит отец, и он вспомнил вчерашний разговор о женитьбе, густо покраснел, отвел глаза, словно его уличили в чем-то нехорошем.
– Наталью? – весело закричал Пименов. – А почему и нет? Она давеча со мной просилась, да думаю, не бабье то дело с мужиками на санках наперегонки кататься. А коль ты настаиваешь, то непременно захватим. Езжайте наперед, а я развернусь пока, – гикнул Васька Пименов на своего Валета, привстав на санках и разворачиваясь прямо посреди улицы.
Иван хорошо знал дом Пименовых, стоящий на углу Пятницкой улицы, где жили самые городские богатеи. Отец когда-то дружил с Василием, но потом пути их разошлись, в чем-то не поладили, но друзьями остались, тем более оба были завзятыми лошадниками и при случае каждый старался отличиться хоть в чем-то, хвастаясь вновь купленными лошадьми, санками, сбруей. Может быть, благодаря Пименову и держал до сих пор Василий Павлович выездных жеребцов, пробовал даже как-то вывести свою породу, но обходилось это дело недешево, и он сколько раз зарекался бросить все, продать и санки и дорогую сбрую, но в последний момент что-то останавливало его, и он откладывал до весны, до осени и не мог признаться сам себе, что ему прежде всего жалко расставаться со всей той удалью, радостью, хлещущей через край в праздничные дни на подобных выездах.
Промчавшись по Пятницкой мимо торговых рядов, лавок, откуда выглядывали красномордые приказчики, рядом толпились мужики и бабы и все глядели на идущего чеканной рысью Орлика, хлопали в ладоши, гоготали, махали руками, кто-то даже свистнул им вслед. Через пару минут они уже подъезжали к двухэтажному дому Пименовых. Отец сдал на обочину дороги, направил жеребчика головой к палисаду, кинул вожжи Ивану, выскочил, привязал недоуздок к перекладине, обтер пот с конского бока нарядной рукавицей, погладил коня по мягким губам. Следом подлетел и сам Пименов, встал рядом.
– Куда, – заорал Зубарев, вскинув руки, – грызться начнут!
– Ай, на тебя не угодишь, – ругнулся сквозь зубы тот, но развернул своего коня, поставив головой к углу дома и, не привязывая, соскочил на землю, бегом кинулся к воротам, кинув на ходу Василию Павловичу, – погляди там, – хлопнул калиткой.
– Господа, тоже мне, – беззлобно заворчал Зубарев-старший, – без слуг никак обойтись не могут, – но подошел к Валету, потрепал и его по гнедой голове, взялся за узду, сдерживая танцующего на месте коня.
Не прошло и нескольких минут, как Василий Пименов показался в калитке, махнул рукой Зубареву:
– Айда пока в дом, а они пущай за конями посмотрят, – и подмигнул шальным цыганским глазом, потом посторонился и пропустил вперед дочь, что, наклоня голову вниз, перешагнула через высокую подворотню и несмело вышла на улицу, негромко поздоровалась и вновь опустила глаза.
– Коль так, то пойдем. – Зубарев понял хитрость друга, решившего оставить молодых на улице, и не стал противиться, подвел отдышавшегося уже Валета к кольцу коновязи, что была вделана прямо в среднее бревно дома, привязал, окинул взглядом смущенного Ивана, поздоровался, проходя мимо Натальи, и нырнул в калитку.
Когда Иван и Наталья остались одни, то какое-то время каждый не решался начать разговор, делая вид, что с нетерпением ждут, когда выйдут их родители.
– Да скоро они там?! – первой прервала молчание девушка и, вытянув шейку, глянула в замерзшее окно.
– Ты тоже с нами поедешь? – невпопад спросил Иван хриплым от смущения голосом и закашлялся, потер щеку рукавицей, заметил на ней дырку, спрятал за спину и наконец нашел себе занятие, начав протирать от изморози ближнюю к нему оглоблину.
– С кем же еще? – удивилась девушка. – Папа сказал, что вы и пригласили нас. А ты что, не хочешь, чтоб я ехала?
– Нет… почему… поезжай, куда хочешь… можешь и с нами, и вообще… – нес околесицу Иван, все более понимая, что говорит совсем не то, надо бы о чем-то другом, чтоб разговорить Наталью, и вдруг спросил, сам не понимая зачем: – А у вас тепло дома? Не дует?
– Чего? – не сразу поняла Наталья. – Не дует, ты спросил? Ха-ха-ха, – залилась колокольчиком. – А почему у нас дома и вдруг дуть должно? Коль двери закрыты, то само собой не дует. У вас дует, что ли? Почему спросил? Смешной ты какой…
– Да я вот совсем недавно с острога выпущен, а там дуло, шибко дуло, – неожиданно для себя начал откровенничать Иван.
– Ты… в остроге сидел? – ужаснулась Наталья. – За что ж тебя туда запрятали?
– За правду, за что еще.
– Это ты зря. За правду у нас не закрывают в острог. Разбойничал, поди? Чего отнекиваешься? Я слыхивала от стариков про разбойников, про них и песни поют.
– Вовсе я не разбойник, – упрямо набычился Иван, – на Ирбитскую ярмарку поехал, чтоб приказных на чистую воду вывести, а меня там повязали и сюда привезли.
– Быть не может, – покачала головой Наталья, и ее большие глаза распахнулись еще шире. В отличие от отцовских, черных, они у нее были голубые, прикрываемые длинными ресницами. Небольшой курносый носик, вздернутый вверх, придавал лицу смешливое выражение недоверчивости. Видел ее Иван третий или четвертый раз в жизни и сейчас, представив, что отец может повести его свататься к ней, Наталье, ему стало вдвойне неловко, и он постарался перевести разговор на что-то близкое, знакомое и понятное обоим.
– Валет у вас бежит хорошо. Добрый конь.
– Ага, – согласилась Наталья и тут же оживилась, заговорила быстро, почти без перерыва: – Только редко отец выезжает на нем. Я думала, бережет, а он все отнекивается, мол, некогда, дела все. Хорошо быть хозяином в доме, – что хочешь, то и делаешь. А меня маменька все вышивать усаживает с утра и не пускает никуда. В храм и то с теткой Марьей хожу, если маменька приболеет. Ты вон объездил все кругом, а я только в деревне и бывала за рекой, когда по ягоды ездили. Сижу все дома да в окошко и поглядываю. Хоть зашел бы кто.
– Давай я к вам в гости ходить стану, – расхрабрился неожиданно Иван, мне отец разрешит и Орлика запрячь, кататься поедем.
– Что ты! – очень по-женски всплеснула руками Наталья. – Папенька, коль узнает, то прибьет на месте. Он, знаешь, у нас сердитый какой!
– Это кто там сердитый? – послышался сзади голос Василия Пименова, и Наташа, обернувшись, увидела вышедшего на улицу отца с Василием Павловичем Зубаревым. Лица у них слегка раскраснелись, а Пименов и вовсе дожевывал на ходу соленый огурчик, смачно хрумкая. – Я, поди, сердитый? Ты, дочка, сердитых еще и не видывала на своем веку. И не дай бог наглядеться на них.
– Да нет, я… – попыталась возразить мигом оробевшая Наталья, но отец лишь махнул рукой и сгреб ее в охапку, усадил в санки, начал отвязывать застоявшегося Валета, вывел его на дорогу.
– Через Абрамовский мост поедем? – спросил Зубарев-старший.
– Давай через него и махнем, – отозвался Василий Пименов. – Догоняй! – И щелкнул кнутом, покатив вперед.
Василий Павлович на ходу запрыгнул в санки, слегка придавив сидевшего посредине Ивана.
– Подвинься, – коротко бросил ему и поддал вожжами нетерпеливо вздергивающего головой Орлика. – Пошел! – И громко, по-разбойничьи, свистнул так, что из-за соседних ворот затявкали обеспокоенно собаки, и, встав на ноги, перехватил вожжи в левую руку, а правой защелкал в воздухе плетеным кнутом и погнал вслед за уже поворачивающим на Абрамовскую улицу Пименовым.
На реку они выехали почти одновременно, остановились возле штабелей леса, стасканного на берег еще летом и оставленного до распиловки на лесопильне, стоявшей неподалеку. Сегодня, в праздничные дни, она была закрыта, и лишь сторож в большом тулупе, с колотушкой под мышкой, пританцовывал подле ворот, поглядывая на крестьянские обозы, едущие через реку. Пологий берег был сплошь укатан многочисленными полозьями саней, а дальше, по льду, тянулись две дороги: одна на ту сторону деревеньки Савиной, а другая уходила, извиваясь широкой лентой, вниз по Иртышу, сворачивала вправо у Базарной площади, а дальше шла возле крутоярья городского холма, нависшего сверху хищно, как зверь перед броском. Далее, ближе к сизой дымке горизонта, ледовая дорога терялась, поблескивая издалека сине-зелеными искорками накатанного льда, словно по замерзшему оконному стеклу прошел острый отчерк алмазного камня.
Пименов дождался, когда санки Зубаревых остановились рядом с ним, и, весело подмигнув, спросил:
– До Глубокого буерака погнали? Идет?
– Идет, – согласился Василий Павлович, прикидывая на глаз расстояние, – версты с две будет…
– А сколь не будет, все наши, – засмеялся Васька Пименов. – Трогаем?!
– Айда! – щелкнул кнутом Зубарев, свистнул по-особенному, с переливом, да так, что оба жеребца прижали уши, вздрогнули и рванулись вперед, широко выбрасывая ноги и кося друг на друга налитыми кровью глазами.
Орлик оказался более резвым, проворным и с ходу обошел Валета, вылетел на середину ледяной дороги, мерно пошел, набирая ход легко и непринужденно. Иван оглянулся назад и увидел, как Пименов, так же как и отец, стоявший на ногах во весь рост, что-то кричит и охаживает кнутом вытянувшего вперед шею Валета. Проскочили поворот на Базарную площадь, дорога дальше пошла чуть у́же, и Орлик несся по ней стрелой, не оставляя сопернику ни малейшего шанса на успех. Вот уже показалась темная впадина Глубокого буерака, куда тоже уходила ответвленная от основной дорога. Зубарев-старший время от времени поглядывал назад, уже предвкушая победу над другом, как навстречу им из-за поворота показались крестьянские розвальни, с мерно бредущей, покрытой изморозью поверх наброшенной на нее рогожной попонкой небольшой каурой с длинной шерстью по бокам лошаденки.
– Эй, – закричал призывно Василий Павлович, – берегись! – Но лошадь как шла им навстречу, так и продолжала идти. – Спит он там, что ли? – выругался Зубарев-старший и начал понемногу натягивать поводья, боясь на полном ходу сшибиться с встречными санями. Орлик сбавил шаг, и Пименов тут же нагнал их, закричал что-то сзади. – Вот паскудство какое, объезжать их придется, – чертыхнулся Василий Павлович и направил жеребчика с накатанной дороги по целине, чтоб избежать столкновения. В это время возница проснулся, закрутил головой, увидев несущегося прямо на него взмыленного жеребца, дернул поводья и тяжело съехал в сторону, сняв при этом шапку с головы и на всякий случай поклонившись встречным.
– Черт бы тебя побрал, засоню! – Зубарев зло сверкнул глазами на растерявшегося мужика, направил Орлика обратно на санный путь, но было поздно. Пименовские санки проскочили по освободившейся дороге прямо у него под носом и без остановки пошли дальше. Иван увидел смеющееся лицо Натальи, повернувшейся назад и возбужденно размахивающей руками, видно, и ей передалось чувство азарта, радости и пьянящего восторга победы, и столько блеска было в ее широко распахнутых глазах, что Иван удивился, никогда прежде не видевший ее такой, и даже горесть поражения скрасилась от открывшейся ему красоты девушки…
Василий Павлович лишь кисло улыбнулся на бахвальство удачливого соперника, что поджидал их у поворота, приплясывая на утоптанном снегу.
– А я думал, уже все, не догоню тебя, – возбужденно кричал тот. – Ай нет, обошел!
– Случай помог, – отмахнулся Василий Павлович.
– Случай-то случай, да запросто так он не каждому дается. Оно и в жизни так поставлено: одному удача сызмальства светит, а другой, сколь ни ломается, ни горбатится, а все нужду одолеть никак не может. Так говорю, дочка? – обратился к улыбающейся из санок Наталье. – Магарыч с тебя, Палыч. Не откажешься?
– Давай-ка еще на обратном пути потягаемся, – предложил тот, – мой-то все одно ровней идет, и не эти чертовы сани, так сидел бы ты у меня в хвосте, не радовался сейчас, – не сдавался Зубарев.
Ивану интересно и весело было смотреть на отца, который, вырвавшись от домашних повседневных забот, мигом преобразился, помолодел, даже походка стала иной, твердой, легкой. Смешило, как он переживал за случайный проигрыш, пытался доказать преимущество Орлика, размахивал руками, даже притоптывал ногой в расшитом праздничном валенке. И долго еще, может до самого лета, а то и до следующего года будет переживать, вспоминать неудачу, искать виноватых, при этом в душе оставаясь незлобивым и отходчивым человеком, но всегда остающимся при своем мнении, неуступчивым в малом, по пустякам, и горячим спорщиком по любому поводу. В то же время Иван понимал, что проиграй отец в чем-то более важном, главном, что по-настоящему задело бы его, то тогда он снес бы все молча, без слов и крепких выражений, пережил все, никому не показав кипящих внутри чувств и волнений. Уж так он был устроен, воспитан своим отцом – казаться на людях откровенным донельзя, даже чуть простоватым, незамысловатым мужиком, для которого вся жизнь – Масленица, а частые неудачи – всего лишь мало значащие неприятности, которые рано или поздно заканчиваются, уходят, и опять горизонт чист и безоблачен. Зато когда Ивану случалось без предупреждения заходить в комнату к отцу, когда он был там один, то он видел совсем иного человека: жесткого и напряженно-сосредоточенного, с узким прищуром суровых, немигающих глаз. Он даже пугался его такого и, смешавшись, старался быстрее уйти, отложить необходимый разговор на другой раз. Он знал, как отцу трудно вести дела, когда каждый, как сегодня на этих скачках, старался обойти, обставить другого, не испытывая ни малейших угрызений совести, когда разорял, пускал по миру такого же купца, как он сам. Таковы были правила игры и мира, в котором они жили.
Пименов так и не дал уговорить себя повторить состязание на обратном пути, и они возвращались уже неторопливой рысью.
– Дай и мне, – взял Иван вожжи из рук отца, вставая на ноги, и попробовал также по-удалому свистнуть, щелкнуть кнутом в воздухе. Но это у него плохо получилось, хотя Орлик и так понял, что от него требуется, и перешел на крупную рысь, громко фыркая и недовольно тряся головой.
– Устал он, – дернул сына за край полушубка Зубарев-старший, – не неволь его.
Но Орлик, может, и он был недоволен своим несправедливым проигрышем, легко взял разгон и, как в первый раз, оторвался от Валета, нагнал все те же злополучные дровни, но на сей раз мужик заранее съехал в сторону, освобождая дорогу, лихо пронесся мимо опустившей голову в снег заиндевелой лошадки и помчал дальше широкой, крупной рысью, чуть откинув назад голову, покусывая металлические удила. Иван оглянулся и увидел, что Пименов не выдержал, хлестанул своего Валета и погнал следом, возможно, опять надеясь на удачу и новую победу. Но уже перед самым поворотом к городу под копыта Валета попался ледяной катыш, или он оступился, и при этом сбоил, перешел с рыси на резвый галоп, нещадно дергая легкие санки, грозя их перевернуть, оборвать постромки, и Василий Пименов что есть сил навалился, натянул вожжи и с трудом сдержал разбежавшегося жеребца, заставил перейти его на шаг.
Теперь уже хохотал откинувшийся в санках назад Василий Павлович Зубарев, хлопая снятыми рукавицами одна о другую.
– Чего, Васька, – кричал он понуро правившему к ним другу, – получил свое?! Проиграл парню моему, проиграл. А? Каков у меня Иван?! Теперь тебе придется ему магарыч ставить.
– Да, вишь, Валетка сбоил, запнулся малость. Подфартило тебе, а то бы все одно достал твоего молодчика. Я уже и догонять начал… – оправдывался Василий, отирая взмокший лоб. А Наталья выглядывала из-за отца, веселая и озорная, и тоже чего-то выкрикивала, но ее было не слышно за басовитыми, раскатистыми словами Пименова-старшего.
Порешили всем вместе заехать в ближайший трактир отобедать, но Наталья наотрез отказалась, стесняясь признаться, что ни разу не бывала в подобном заведении, а потому поехали в дом к Лимоновым, где уже стоял накрытым праздничный стол и поджидали лишь хозяина с дочкой. Через час Иван с Василием Павловичем, уже подзахмелевшим, разговорившимся, вспотевшим от домашнего тепла, несмотря на предложения хозяев остаться, посидеть еще, насилу отнекались, вышли со двора, отвязали нетерпеливо перебирающего ногами Орлика. Как только тронулись, Василий Павлович похлопал сына по широкому, уже почти мужичьему плечу и, кивнув на дом Пименовых, спросил:
– Чего, Наталья тебе поглянулась? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Значит, скоро свататься поедем. Добрая девка…
