Вячеслав Софронов
Непоборимый Мирович
От автора. Каков век – таковы и герои…
Однажды мне пришло письмо из уже как два десятилетия независимой Украины. Писала женщина. Она просила помочь восстановить родословную ее предков, которые носили фамилию Мировичей. О моем интересе к этому роду она узнала, судя по всему, из одной из публикаций. В архивах Украины не сохранилось каких-либо документов на этот счет, и она надеялась, что ей помогут в этом плане архивы Сибири, где семейство Мировичей довольно долго проживало.
Увы, документов начала XVIII столетия в сибирских архивах сохранилось крайне мало, а количество сосланных в ту пору было столь велико, что не на каждого и дело заводили. Хотя после неудачной попытки Василия Мировича свергнуть императрицу Екатерину II и возвести на престол находившегося в заключении одного из законных наследников рода Романовых – Иоанна Антоновича, – Мировичи прочно вошли в анналы не только российской, но и мировой истории, поэтому все документы, с ними связанные, должны быть хорошо известны. Но ни метрик о рождении Василия Мировича, ни ведомостей за период его обучения в тобольской семинарии найти пока не удалось. Правда, в XIX веке в губернской газете была опубликована небольшая заметка на этот счет, но без указаний автора, откуда эта информация почерпнута.
Впрочем, в Российском государственном историческом архиве хранится следственное дело, связанное с попыткой свержения Екатерины II, но узнать из него что-то о самом Василии Мировиче, а тем более о его предках, не представляется возможным. К тому же само «Дело» имеет явные следы подчистки, что тоже говорит о желании властей утаить подлинную информацию о произошедшем событии и не придавать ему широкую огласку. Мало того, ряд исследователей указывают на очевидную неподготовленность самого Мировича к якобы задуманному им перевороту. Если следовать фактам, то он решился в одиночку освободить из Шлиссельбургской крепости находившегося там царственного узника и возвести его на престол. И ни одного сообщника! За исключением его друга Аполлона Ушакова, погибшего незадолго до того при таинственных обстоятельствах.
Сам же Василий Мирович, находясь на воинской службе, непонятным образом попал в Шлиссельбургскую крепость в качестве одного из начальников отряда, несущего ее охрану. Он заранее написал манифест о низложении императрицы и начале царствования Иоанна Антоновича, которого он лично собирался доставить в Петербург. Далее. Мирович, находясь в Шлиссельбурге, не имея сообщников, каким-то образом узнал, когда императрица отправляется в длительную поездку по стране, и только после этого предпринял попытку переворота. Что он собирался предпринять после освобождения законного наследника российского престола, совершенно непонятно. То ли он ожидал, что все рядовые граждане, включая армию, поддержат его, то ли хотел привезти принца (опять же в одиночку) в карете в Петербург и ввести во дворец, то ли попытался бы вывезти его за границу империи… Еще более непонятно, что он намеревался предпринять с царствующей императрицей. Выслать на родину в Германию? Взять под стражу? Казнить? Или же ей было бы предложено выйти замуж за вчерашнего узника? При ближайшем рассмотрении неудавшегося переворота возникает множество вопросов. Но, что любопытно, на следствии ни один из этих вопросов подследственному задан не был.
В то же время, если Мирович был настолько информирован обо всем происходящем вне Шлиссельбурга и в самой крепости, то он просто не мог не знать, что при Иоанне Антоновиче круглые сутки находились два охранника, которым было приказано (царским указом!) умертвить его в случае попытки к освобождению. Что они и исполнили, едва только Мирович начал штурм. Однако непонятно, куда исчез труп царевича, поиски которого ведутся по сей день.
Сопоставив все известные нам факты, нетрудно прийти к очевидному выводу: Мировича кто-то направлял, подталкивал к перевороту. Наверняка то был не один человек, а группа единомышленников, хорошо знавших о каждом его шаге. Кому это было нужно и кто задумал псевдопереворот? Тот, кому мешал царственный пленник. В стране, да и в Европе могли найтись силы, желавшие устранить императрицу Екатерину II и посадить на трон безвольного, на их взгляд, полуграмотного царевича. Можно предположить, что инициатором «переворота» могла быть сама императрица, хорошо осознававшая незаконность своего правления. Но если это так, то она, скорее всего, могла и не знать все нюансы задуманного ее окружением мероприятия. Исполнителей ее воли было предостаточно, о чем говорит дело той же княжны Таракановой, бывшей также потенциальной претенденткой на престол.
Можно усмотреть в неудавшемся перевороте и внешних врагов императрицы, решившихся таким образом испытать удачу и посмотреть, что из этого получится. Недаром восемнадцатое столетие поименовано веком дворцовых переворотов, в чем участвовали многие лица, начиная с жены Петра I, Екатерины I, и заканчивая убийством императора Павла I, сына Екатерины II. Сюда следует еще добавить многочисленных самозванцев, включая главного из них – Емельяна Пугачева, выдававшего себя за императора Петра III. Так что заговорщиков хватало, дай только повод.
К сожалению, мне ничем не удалось помочь той женщине с Украины, пожелавшей восстановить родословную своих далеких предков Мировичей. Пусть она простит меня за это. Зато ее письмо подтолкнуло автора этих строк к попытке написать исторический роман об этой незаурядной личности – Мирович в одиночку решился на героический поступок (иначе не назовешь) по освобождению невинного принца Иоанна. Нужно быть очень смелым и отважным человеком, чтобы пойти против государственной системы. И если даже кто-то руководил им с определенным умыслом, но сам Мирович наверняка понимал, что его ждет в случае провала. Пусть даже он оказался слепым орудием в чьих-то руках, но он не захотел прозябания на малоперспективной должности, в которой пребывал. Его поступок можно воспринимать как вызов обществу, дворцовой камарилье, когда-то выславшей его предков из цветущей Украины в Сибирь, где многие из них остались навечно.
Нам, современникам, трудно понять и объяснить его поступок, но рано или поздно перед каждым из нас встает выбор: с кем ты?! И решает его каждый в зависимости от внутренних убеждений, соизмеряясь с собственными идеалами. В восемнадцатом веке, как мне кажется, люди были более решительны в борьбе за свои идеалы и шли на смерть, лишь бы вырваться из пресного, обыденного мира. Этим и можно объяснить многочисленные заговоры и смену династий, происходивших в не столь уж далеком от нас столетии. В любом случае личность Василия Мировича до сих пор вызывает интерес у всех, кто интересуется прошлым нашей отчизны, поэтому автор надеется, что читатели обратятся к предложенному им роману и составят свое собственное представление о той эпохе и ее героях.
Предисловие. Земля сибирская богатырская
Сибирь – Малороссия – Украина…
Сибирь – восточная окраина – (украйна) государства Российского.
Малороссия – украйна западная.
Земли разные, а люди все те же – русские. Только в центре – великороссы; на западе – малороссы, а на востоке – все вперемешку: и велико- и малороссы, и азиатцы.
Отсюда и схожесть судеб, нравов, бесшабашность да удальство непомерное. Только как бы человек ни пыжился, щеки ни надувал, а придет смертный час и сравняет всех, как ветер густую траву: ножки подогнутся, головка склонится до земли и ляжет промеж других молодецких голов, сплетясь в единый ковер среди шумных трав и побегов. Пригладит ее Божья рука и благословит так лежать во имя будущей жизни, до воскресения всесветного…
Широка страна Сибирия… И всего в ней в достатке с немалым избытком: и лесов могучих, и рек бегучих, и зверя, и рыбы для ухи царской на тысячу лет хватит каждому едоку страждущему. Главное – не ленись, не жадничай, не губи зазря жизнь чужую, не тобой и не тебе даденную.
Всех сибирская вольница принимала. Сколько ни придут, а уголок малый всякому сыщется. И шли через Великий Камень люди. И шли и ехали. И из Великороссии и из Малороссии. Принимала их Сибирушка легко, как невеста сватов желанных, и привечала всякого, кормила яствами, досель невиданными. А вот обратно отпускала из глубин своих с потугом, с тяжелой сукровицей, не желая пуповину рвать меж собой и новым любым своим. Такая за ней любовь водилась – не всякому по плечу, не каждому по силе. Коль слаб телесами, душонка узкая, для воли тесная, лучше не привыкай к ласкам смертным Матушки-Сибирушки, иначе наплачешься, наглотаешься страданий по самую холку, а то и повыше.
На все то Бог Саваоф сверху глядел, в седую бороду усмехался, радовался, что и украйная земля, людьми долго не обжитая, народцем полнится. Живут до поры до времени на свой лад, кто как сумел по отеческим заветам, пусть не всегда по божеским. Но как время придет, все сладится, по-иному сложится, устроится.
А каждый новый пришлый народец правил на свой манер дикий сибирский набег. Выправлял, разукрашивал неведомыми доселе красками и обычаями. Малоросская поросль сплеталась, скрещивалась с великоросской, подпитывалась темной сукровицей азиатскою. Но корень оставался общий, и урожай с него, велик ли, мал ли, собирал один хозяин, той землицей из дальней Московии всем владевший. Только вот плоды сибирский корень имел разные и по вкусу и по пользе. Одни – спелые, для общего дела полезные; а иные – на вид красивы, румяны, а вот пользы от них никакой, сколь голову ни ломай, все одно не сыщешь.
Година за годиной корни древа людского врастали все глубже в толщу землицы непаханой, неухоженной, людским трудом не уваженной. Пара десятков лет прошла – стали те корни толще каната корабельного – не выдернешь, не выкорчуешь единым порывом. Разрослась, распласталась поросль людская, на каждом холмике семя свое бросила, приладилась к сибирскому суглинку от края до края землицы необжитой. Взошли семена, свезенные с России да Малороссии, из иных краев, переплелись меж собой и такой чащей встали, аж дух берет, захватывает…
Пришел срок, окрепли городки сибирские и потянулись в них люди подневольные, по царскому указу за грехи разные от привычной жизни отринутые. И тоже поровну – и с Великой Руси и с Малой, а доля страдальческая у всех одна, никакого различия меж ними сибирская сторона не делала, за всех за них одинаково печаловалась. Места на необжитой стороне вволю, хотя былой воли уже нет, что прежде те несчастные имели. Селились, кто где мог, только бы с голоду смерть не принять раньше времени, Богом отпущенного. И их страна Сибирушка принимала, чем могла, одаривала. Не ленись, не лодырничай, начнешь жизнь сызнова, и потечет она не хуже ранешней. Никто и не вспомнит, каких ты кровей был. Тем росла и полнилась младшая дочь любая Руси-Матушки, с юных лет от нее вскормленная. А как подросла, созрела, стала верной помощницей.
Раскинулась страна Российская от моря до гор Карпатских. Посередке – земля издревле русская, а по разные стороны от нее – украйны дальние: на одной стороне людей – что гороха в лукошке, а на другой – простор да воля, не углядеть, где и людская жизнь теплится. А народец – все одно сорту единого. Посев тот пошел от Главного Пахаря, населившего свой надел христианским племенем. Вера – она наиважней крови стоит. Та рано ли, поздно ли, обратно в землицу уйдет, а вера – она на небесах живет, ее не замажешь иным цветом, на чет-нечет не поменяешь, сколь ни пробуй. Вера нам свыше дадена, и несть ее следует с почитанием, радостью и превеликим желанием. А кто от кого первей, раньше пошел, то сколько ни спорь, спознать невозможно.
И стояли так две украйны крыльями по бокам от орла российского: одна – вражью рать на себя брала, а другая – войско русское солдатским строем полнила, подмогу подавала. И не зря землю Сибирскую родиной богатырей зовут. Кому в ней привелось счастье уродиться, тот непобедимым становился в любой сече и не боялся ни огня, ни булата, ни зрака вражеского. Если только землю свою родную пуще всего ценил, пестовал, поминал всю жизнь о своем звании сибиряка – перешагни-горы…
Часть I
Сибирь – Петербург – Пруссия
Глава 1
ТОБОЛЬСК
1
В канун Благовещения по заледенелой от множества проезжающих саней и повозок дороге две бабы в длиннополых тулупах тащили со стороны реки по узенькой тобольской улочке бочку с водой. Одна из них перекинула веревку через правое плечо, а конец ее намотала на правую, одетую в овчинную рукавицу, ладонь. А ее подруге приходилось тащить еще и деревянное ведро с водой, и она лишь одной рукой слегка подсобляла своей товарке. Обе они шагали молча, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы вовремя объехать наледь или выбоину, оставляемые на дороге конскими повозками. Изредка сзади с очередной упряжки слышался зычный крик и щелканье кучерского бича, и тогда бабам приходилось сворачивать прямо в снег, чтобы освободить проезд. Едва ли не каждый возница норовил сказать им что-нибудь едкое, с подковыркой, на что они с готовностью отвечали таким же крепким словцом, да так, что задира, услышав и разобрав смысл сказанного, тут же поворачивался в их сторону, начинал дико хохотать и едва не вываливался из саней, крутя головой. Но никто не останавливался, не предлагал им свою помощь, поскольку у всех были на то свои причины. Поэтому обе бабы, не особо торопясь, с недолгими перерывами, не спеша, тащили санки дальше, пока не добрались до своей улочки, огибавший большой нарядный храм, и вскоре остановились у своих ворот.
Они не доводились родней друг другу, а всего лишь жили по-соседству, но с тех пор, как их мужей почти враз царь Петр призвал на службу и каждая осталась с тремя ребятами без кормильца и чьей-либо помощи, общая беда сблизила, породнила их. Незаметно потянулись они одна к другой, чаще стали захаживать в гости, и не сразу, а от случая к случаю, помогали в неотложных делах, делая трудную работу совместно. С тех пор житье у них стало как бы общее. Речь не шла о том, чтобы соединить два близенько стоящих дома в один, они не хотели оставлять родное жилье, но, едва проснувшись и выйдя на крыльцо, уже поглядывали на соседское окно: встали ли те, чем занимаются.
Частенько по очереди, а то и вместе, доили рыжую, недавно отелившуюся коровенку; ездили с соседским дедом через реку в лес по дрова; ставили на реке верши; меняли рыбу на муку или иную снедь; а вечерами одно из семейств шло в дом ко второму, где вместе ужинали, а иногда и размещались спать. Старшая из них, Катерина, предлагала на всю зиму перебраться к ней в избу, чтобы меньше шло дров. Но вторая, более молодая Ирина, не соглашалась, боясь, что ее пустой дом быстро вымерзнет, отсыреет и совсем сделается непригодным для жилья. Так они совместно пережили наиболее трудную зимнюю пору, а как солнышко стало пригревать и начал твердеть снег, увидели не только глазами, а почувствовали душой, сердцем: весна близко, совсем рядышком…
Дотащив бочку до Катерининого дома, они остановились. Ирина поставила ведро с водой на землю, глянула по сторонам. Тут она увидела, как к ним с соседней улицы одна за другой въехало несколько повозок, запряженных косматыми лошадьми, чьи гривы были обильно усыпаны гроздьями заледеневших комьев снега, а из ноздрей вырывались седые клубы пара. Первым на снег спрыгнул обвязанный вокруг пояса цветастым платком возница, воткнул за голенище обшитого кожей валенка кнут и осторожно, разминаясь, покрутил головой. То же самое сделали кучеры прочих возков, которых было не меньше полдюжины. И тогда вслед за ними из возков на свет стали выбираться приезжие: старики, бабы в возрасте и дети. Некоторые женщины бережно держали в руках свертки с пищавшими в них младенцами, которых они на ходу баюкали, что-то негромко бормоча или напевая.
– Глянь, Ирка, никак опять к нам ссыльных привезли, – упирая руки в бока, удивленно произнесла Катерина. – Откуда их только везут?
– Да кто их знает! Поди, сами расскажут, – отозвалась ее подруга.
– Нет, ты только глянь, сколько их, – не унималась та. – Все везут и везут, скоро по нашей улочке не пройти, не проехать будет, а они все едут и едут…
– Да нам какое дело? Им там, в Москве ихней, видней. Раз отправляют, значит так надо…
– А гуторят-то совсем не по-нашему, – прислушавшись, заявила Катерина. – Немцы, что ли? Или иные кто…
– Мне вот думается, черкасы опять… – высказала предположение Ирина. – По одежкам вижу, никак с Киева или еще откуда с тех краев прибыли…
– Ладно, хватит глазеть, а то у нас с тобой вода скоро в бочке застынет, – подвела итог старшая Катерина. – Помоги-ка в дом кадку затащить…
С этими словами они взялись за привычную работу, не обращая внимания на приезжих. А те, собравшись в кучу, с удивлением смотрели по сторонам, соображая, куда же их привезли. То действительно были черкасы с Полтавщины, направленные по личному указу царя Петра за «дела изменные» на поселение в Тобольск. В вину всем им, включая младенцев, ставилось предательство родственника, попавшего в плен к неприятелю во время вооруженной стычки. Неприятелем тем была Швеция, возглавляемая королем Карлом XII, которому русский царь Петр не в самый лучший для него час объявил войну. Прозвание же у ссыльных было единое – Мировичи. И в Тобольск они прибыли не на год, не на два, а на всю жизнь, вплоть до самой смерти.
…Прошло несколько дней, и Катерина с Ириной вновь отправились к реке за водой, выбрав время пораньше, когда по их улочке не так часто проезжали конные повозки. На реке у них была своя прорубь, которую они бережно покрывали ивовыми прутьями и заранее припасенными пучками соломы. Конечно, была и общая прорубь, из которой брали воду все, кому не лень. А случалось, черпали из нее грязной посудой и проезжие, а иные и белье там полоскали, – за всеми не углядишь, караул не поставишь. Но за несколько дней прорубь покрывалась ощутимым слоем льда, и тогда его приходилось продалбливать привезенным с собой топориком. Пешни, чем обычно пользовались местные мужики, у них не было, а просить ее у кого-то из соседей было неловко. За любой спрос приходилось держать ответ. А мало ли что попросят взамен у двух солдаток соседские мужики. Оно и понятно – остались без защитников, потому любой может не только словом обидеть; хуже будет, коль молва о них недобрая пойдет, мол, сами навязывались, ходили по домам непонятно зачем. Кто же поверит, будто бы всего лишь пешню для дела просили. Охальников вокруг множество, им только дай посудачить да себя показать, какие они праведные. А вся их праведность на том и держится, что со своими мужиками живут, а, поди, разберись, что меж ними творится, коль самих баб да их старших дочерей послушать, – не приведи Господь. Так что ходить по чужим дворам было меж ними не заведено, и пусть топорик никак не сравнить с той же пешней, зато свой собственный, и ежели умеючи им лед колоть, да еще и по очереди, то и он сгодится.
Едва только солдатки свернули с улицы к реке, как издали еще увидели, что возле бережно выпестованной ими с первых осенних морозов проруби копошатся несколько чужих женщин в цветастых платках. Одна из них, встав на колени, пробовала зачерпнуть воду каким-то невиданным сосудом с двумя ручками. Две других стояли рядом с глиняными крынками в руках и давали ей советы. Ветки и солома, укрывавшие прорубь от мороза, были сдвинуты в сторону и припорошены снегом. Видно, так они пролежали уже несколько дней, то есть все время, пока у Ирины с Катериной после их последней поездки была в доме привезенная речная вода. Они ускорили шаг и вскоре очутились рядом с захватчиками их неприкосновенной собственности.
Катерина, на правах старшей, зычно гаркнула прямо им в спины:
– Это кто тут без спросу, без разрешения воду нашу мутит? – и уперла обе руки в бока. Это означало, что разговор она приготовила серьезный.
Ирина на всякий случай взяла с санок в руки топорик и по примеру подруги, грозно сведя брови на переносье, добавила от себя:
– Мы прорубку нашу для себя берегли-строили, а тут заявились всякие…
Что еще добавить, она не знала, надеясь на помощь верховодчицы Катерины.
Стоявшие перед ними женщины были одеты чересчур богато для ссыльных. Такие одежды могли себе позволить разве что жены со двора воеводы или еще кто из знатных людей. И тем более нелепо было вырядиться для похода за водой во все лучшее, что несказанно удивляло всех, кто попадался им на пути.
Женщины, которых появление рассерженных не на шутку солдаток застало врасплох, повернулись к ним лицом и стояли молча, не произнося ни слова. Затем поднялась с колен и та, что безуспешно пыталась зачерпнуть воду из проруби. В руках она держала не простую железную или деревянную бадью, а серебряную братину, цена которой была немалая, а для Сибири так и просто немыслимая. Такую ценную вещицу даже в голову никому не придет из дома на улицу выносить и чужим людям показывать, не говоря уж о том, чтобы в прорубь ее опускать. А вдруг да обронит ненароком?.. К тому же прорубь, поскольку не была прикрыта сверху соломой, успела уже покрыться слоем льда, и надеяться проломить ее серебряной чашей было просто неразумно.
Все эти мысли мигом пронеслись в головах у подружек, и они слегка сбавили тон, понимая, что женщины эти не со зла, а по незнанию местных обычаев и по острой нужде заявились к их проруби. Катерина, не спеша убрав сжатые в кулаки руки с пояса, спросила как бы невзначай:
– Не жалко вещицу ценную в прорубь толкать? Хоть бы веревку какую привязали да держали крепче.
Старшая из приезжих, женщина в собольей шапке на голове и с суровым выражением лица, тут же переспросила:
– Та що ми не так робимо?[1]
При этом стоявшие подле нее две другие молодые девки придвинулись к ней поближе, посматривая на топорик, что продолжала держать Ирина, не совсем понимая, чего эти грозного вида тетки хотят от них.
Катерина, хоть и не совсем поняла сказанное, но смысл до нее дошел, а потому она решила не обострять ситуацию, а помочь приезжим в их желании набрать воды:
– Да все не так делаете, – махнула она рукой в их сторону, а затем по-хозяйски приказала: – А ну, геть в сторону, счас покажу, как тут обращаться надо.
Она подхватила ворох соломы, стряхнула с него набившийся снег и опустила на лед рядом с ледяным отверстием. Потом молча протянула руку к Ирине, и та, ни слова не говоря, подала ей топорик. Тогда Катерина подогнула полы своего тулупчика, чтобы мягче было коленям, опустилась на солому и начала быстро-быстро крошить острым лезвием тонкий ледок, не успевший окрепнуть и превратиться в непреодолимое препятствие, если бы прорубь простояла неприкрытой еще день.
– Ирка, давай ведро, им пробью, – не поворачивая головы, приказала она подруге.
Но та, должно быть, отвлеклась, продолжая разглядывать богатое убранство ссыльных женщин, и не расслышала, что от нее требуют.
– Чего гуторишь? – переспросила она и тут же смутилась, решив, что этак ее могут посчитать за глухую.
– Цебарку подай, – опередила старшая женщина ответ Катерины.
– А? – Та от удивления раскрыла рот, хотя и догадалась, что от нее требуют, и протянула деревянное, слегка обледеневшее на морозе ведерко подруге.
– Разумеешь, видать, по-нашенскому? – спросила старшая из женщин, которая, как оказалось, не только понимала, но и хорошо знала русское наречие. – А нас почти все тут не понимают, чего бачим…
– Чего? – вновь переспросила Ирина, широко открыв глаза и заливаясь румянцем. И тогда две приезжие молодухи, стоявшие до сих пор, не проронив ни слова, так и прыснули со смеха.
– Цыть! – сурово глянула на них старшая тетка. – Туточки вам не балаган, чтоб попусту над хорошей дивчиной прыскать в кулак.
Ирина еще более смутилась, а Катерина меж тем уже зачерпнула воду, одним махом выдернула ведро и поставила его на лед.
– Берите, бабоньки, водичку нашенскую, иртышскую, наливайте в свои корчажки.
Одна из девушек тут же кинулась к ведру, зачерпнула из него крынкой, отерла ее своим цветастым платком и прижала к груди, словно дорогую ношу. Так же поступила и вторая ее спутница. Лишь старшая из женщин поставила братину на снег, а затем наклонила ведро, и тонкая светлая струйка побежала на ее серебряное, на глазах помутневшее под слоем воды вогнутое дно.
– Благодарствую, – с достоинством произнесла она, словно ей сделали какое одолжение, за что можно и поблагодарить, но не более того. – Вы уж нас простите, что порушили заделье ваше. У нас на Украйне воду с реки только для скотины берут, а так народ для себя ее из колодцев черпает. Мы спрашивали, где в городе колодец есть, но нам или сказать не захотели, или иное что, но так и не узнали ничего.
– Не-е-е… Колодцев в городе точно нет, – ответила Катерина, успевшая подняться с колен. – А к чему они, когда кругом речки бегут да Иртыш неподалеку совсем.
– А как же там, наверху? – спросила старшая женщина, кивнув в сторону крепостных городских построек, находящихся в нагорной части города.
– И там тоже нет, – вставила свое слово Ирина, которой тоже хотелось быть участницей разговора. Обычно же всем верховодила Катерина, чем неизменно вызывала внутренний протест со стороны более молодой и молчаливой приятельницы.
– А что так? – переспросила женщина. – Высоко, или рыть некому?
– Да кто их знает! – хохотнула Катерина. – Нам то неведомо и дела никакого нет. Только я так скажу: если понадобится, то они такой колодец выроют – весь город туда упрятать можно будет. Есть у них на то люди, кто за них всю работу делает. Не то, что нам, горемычным, без мужей оставшимся, все самим делать приходится.
– И где ваши мужья? – задала очередной вопрос старшая женщина.
– Да где же им быть? На войне, – принужденно улыбнулась Катерина.
– Уже все жданики поели, – подхватила Ирина. – Воюют все…
– И с кем воюют? Шведов вроде как разбили, с кем же теперь ваш царь Петр воюет? Вроде и воевать больше не с кем.
– Да мы почем знаем? – горестно вздохнула Катерина, отметив про себя, что женщина назвала царя Петра «ваш царь», и это больно резануло ей слух. – А к нам в Сибирь зачем пожаловали? – решила она перевести разговор в иное русло, чтобы не выглядеть в глазах приезжих обороняющейся стороной. – Поди, не за хорошие дела сюда свезли?
– Мы не хотели сюда ехать, нас… – тонким срывающимся голосом начала отвечать одна из девушек, что первая набрала себе воду.
– Кристя! Тебе кто разрешил при матери рот раскрыть?! – властно прервала ее женщина и потом уже, увидев, как дочь острыми зубками закусила нижнюю губу и потупила глаза, продолжила: – Да, правильно она говорит: не по своей воле мы здесь…
– Ой, держите меня! – на сей раз не выдержала Катерина и хлопнула себя ладонью по бедру. – А тут, в Сибири, почитай остяки да татары по своей воле только живут, а все остальные без особого на то желания. На то она и Сибирь. А вы, как я поняла, знатных кровей будете?
– Ну, если вы так хотите, то не самых плохих кровей. – Старая дама изобразила улыбку на лице и с усмешкой добавила: – У себя дома за водой нам самим ходить не приходилось, на то холопы были…
– И что их с собой не позвали? – тут же с невинным видом поддела ее Катерина. – Поди, и печь как топить не знаете? А хлеб кто за вас стряпает? Так ведь и с голоду помереть недолго. Может, поучить вас, как хлеб пекут? – совсем расхорохорилась она, показывая тем самым, на чьей стороне в этих краях правда.
– Благодарствую, – поджав бескровные губы, сухо ответила женщина. – Хлеба ставить мы умеем. А сейчас просим нас простить. Нужно идти, прощайте…
– Какое хоть ваше прозвание? – уже вслед им крикнула Катерина. Ирина хотела остановить не в меру ретивую подругу, сморщила личико, показывая свое несогласие ее напором, но та не обратила на нее никакого внимания и буровила взглядом уходящих с реки женщин.
Наконец старшая, сделав несколько шагов, решила ответить, приостановилась и, развернувшись, с расстановкой произнесла:
– Жена гетманского полковника достопочтенного Ивана Мировича раба божия Пелагея, урожденная Голуб. А то дочери мои: Кристина и Роксана. Назову и сыновей своих: Семен, Василий, Яков, Иван и Дмитрий. Теперь вы довольны? – После чего она еще некоторое время смотрела на слегка растерявшихся от ее слов солдаток, а потом уверенной поступью стала удаляться от них, словно случайно оказалась здесь проездом и сейчас спешила к своей карете, чтобы ехать дальше, где ее ждут и любят.
– Жалко мне девок, – тихонько проговорила Ирина. – Такие молодые, кожа у них белехонькая, словно сметаной намазанная, незамужние, поди, еще. А вот ведь тоже жить здесь должны…
– Себя пожалей, – зло ответила ей Катерина и так поддела ногой ведро, что оно чуть не раскололось пополам и отлетело в сторону. Вода из него полилась на затвердевший на речном льду снег, образовала небольшую промоину, и вскоре лишь несколько капель застыли на самом его краешке, не решаясь оторваться от желтоватой древесной кромки.
Ирина же вдруг ни с того ни с сего заплакала, и неясно было, то ли она и впрямь начала жалеть саму себя, то ли молодых девушек, непонятно за какие грехи попавших в этот суровый край. А может быть, вспомнила о своих детях, оставшихся на ней одной, или просто накатила на молодуху безысходность, копившаяся несколько последних долгих лет, а теперь, в преддверии весны, давшая себя знать. Катерина не выдержала ее слез, зло плюнула на снег и, неловко ступая в заледеневших на морозе, доставшихся ей от мужа валенках, подошла к подруге, ткнулась ей лицом в плечо и громко выдохнула:
– Не трави душу, Ирка. Будь она проклята и жизнь наша, и мужики, что на войну сбежали, и все, кто за нас придумал так жить!
Они еще постояли некоторое время, словно давно не виделись, а потом вдруг неожиданно встретились и не могут сразу расстаться. Ирина очнулась первой и чуть отодвинулась от подруги, подобрала пустое ведро и наклонилась над прорубью, откуда на нее глянула не старая еще женщина с потухшим взглядом и замерзшим лицом. И самой Ирине показалось, что это не она пришла к стылой реке за водой, а кто-то иной, кого она видит лишь со стороны, а она, настоящая, сидит сейчас в жарко натопленном доме с младшей дочкой на коленях, а рядом с ней ее мужик, Егор, и от него вкусно пахнет творожными шаньгами и еще чем-то неуловимо родным и потому желанным.
– Не нырни в прорубь-то, – услышала она издалека голос Катерины, – а то одна не вытащу, дед водяной от себя не отпустит.
– Рано мне еще к водяному в гости, дел много, – подавая ей ведро, рассмеялась Ирина. – Пущай погодит…
– Да, дел у нас с тобой столько, что и за год не переделаешь, – выливая воду из ведра в кадушку, отвечала Катерина.
