Вячеслав Софронов
Отрешённые люди
Глава 2
Тобольский губернатор Алексей Михайлович Сухарев в силу своего высокого положения нечасто появлялся в стольном сибирском городе, а все больше разъезжал по многочисленным окраинным городам и провинциям, проверяя вверенных ему воевод и прочие государевы службы. Губерния, которой он управлял, больше походила на королевство: от самого Тихого океана вплоть до Уральских гор распростерлись необъятные сибирские леса, тундры, степи, горные хребты и ущелья. Пока до конца губернии доберешься, хотя бы день другой в каждом городке задерживаясь, глядишь, полгодика уже минуло. Но деваться некуда, служба, она служба и есть, терпи, коль очутился в губернаторском кресле, жди срока, когда обратно в Петербург призовут, иное назначение предложат. Ладно, коль подобру, а то всякое случиться может, скольких его предшественников по судам мыкали, до конца дней спокойно жить не давали.
Он со своей должностью птица малая, что кулик в гусиной стае, а иные из вельмож, на которых он ранее и глаз при встрече поднять не смел, теперь вот под его началом в местах не столь отдаленных очутились: герцог Курляндский Бирон – в Пелыме захудалом, фельдмаршал граф Миних – в морозном Березове, граф Остерман, уж до чего увертлив был, а тожесь не миновал Сибири и, царство ему небесное, той мерзлой землицей и присыпан на веки вечные. Судьба-злодейка крутит человеком, словно буря древесным листом, зашвырнет, завеет в такую тмутаракань, что и язык не повернется название того гиблого места выговорить.
Алексей Михайлович сидел, откинувшись в кожаном кресле, упершись ладонями в подлокотники и чуть полуприкрыв глаза. Губернаторский дом, перестроенный еще до него прежними сибирскими управителями из старого воеводского, больше похожего на острог, чем на парадный дворец, хранил в себе десятки запахов, оставленных прежними постояльцами, иногда год, а то чуть поболе задерживающимися на сибирской земле. Тут смешался крепкий запах дегтя и подопрелой бумаги, несло кислой овчиной из плохо прикрытых дверей, а самое главное – изо дня в день неистребимо витал угарный запах от рано закрываемых извечно полупьяным истопником печных заслонок. Окна, по стародавнему сибирскому обычаю, наглухо запечатывались на зиму, и свежий воздух попадал в губернаторский кабинет разве что вместе с робко гнувшими спину посетителями и тут же исчезал, как снежинка, порхнувшая на жестяную поверхность жарко натопленной печи. Хотелось или открыть дверь настежь, впустить побольше свежего морозного воздуха, а еще лучше отложить все дела, коим конца-края не видно, и упасть в санки, поехать просто по городу, а лучше на плац парадную площадь, где в это время непременно муштровали набранных с осени рекрутов и можно вволю насмотреться и насмеяться на их крестьянскую неловкость, нерасторопность. Да мало ли куда мог отправиться хозяин города, края, не имея подле себя иного начальника, кроме портрета государыни императрицы, висевшего в тяжелой, аляповато сработанной раме позади губернаторского кресла. Но Алексей Михайлович, сызмальства приученный, что долг гражданский прежде всего и дело государственное требует полной отдачи сил и здоровья в придачу, не мог позволить себе этакой вольности, а потому изо всех сил терпел и угарный воздух, и духоту, и настырных купцов, битый час сидевших напротив и что-то невнятно излагавших вкрадчивыми голосами, и лишь изредка подносил к носу смоченный в уксусе большой платок с вензелем и, скрывая зевоту, согласно кивал долдонящим о чем-то своем просителям.
Купцов было трое – все крепкие, жилистые, мосластые, низкорослые, с косматыми бровями, азиатски широкоскулые, одинаково стриженные, да и близкие по возрасту. Сидели они степенно, зная себе цену, слова произносили с расстановкой, внимательно щупая глазами губернатора, цену которому тоже знали, на свой манер, конечно, поскольку так был устроен их мир, где они выросли и жили. И сам Сухарев знал о том, понимал, что за люди перед ним, какого порядка, устройства, и скажи он им сейчас, мол, требуется на некое важное дело по тысяче рублей с каждого, не дрогнут, не взропчут, а поскребут в сивых кудлатых головах и начнут сбивать цену, жалиться на нелегкую долю, а потом все одно найдут, соберут, вывернутся, коль сам губернатор востребовал. Но знал Алексей Михайлович и другое – только заикнись он о деньгах или ином подношении, скажем, в полдень, как уже к вечеру начнут судачить на всех углах о мзде, испрошенной с купцов. Разговоры те дальше знакомцев и сродников не пойдут, но оступись он, пошатнись кресло под государевым портретом, как припомнят ему все грехи и грешочки от мала до велика, навалят с головы донизу, навешают всех собак, а чего доброго, иной доброхот наймет за штоф разведенного вина суетливого, вечно потного от страха и усердия ярыжку, и тот напишет, настрочит десять коробов не иначе как в правительствующий Сенат. А тогда… прощай карьера, губернаторское кресло, и счищай с себя до конца жизни грязь, помои, вылитые в урочный час правдолюбами, коим он ничего дурного сроду не сделал, да и они, чуть остыв, одумавшись, сами о том пожалеют. А потому Алексей Михайлович, будучи человеком неглупым и от природы осторожным, никогда без особой нужды не пользовался властью и положением для личной выгоды, но и не замечал забытых будто бы ненароком у себя в кабинете или приемной узелков, пакетиков, а то и котомок, одним ароматом выдававших ни с чем неповторимый дух жареного гуся или малосолого муксуна, поступая по обычаю предшественников и всех российских губернаторов, не брезгующих подобными подаяниями. Вот сейчас он привычно глянул купцам под ноги, ожидая увидеть что-то подобное, но, не найдя ничего интересного, постороннего для государственного помещения, отметил про себя, что пришли купцы с просьбой серьезной, которую гусем или даже поросенком не покроешь, и успокоился, даже повеселел, попробовал сосредоточиться, понять, чего хотят от него неулыбчивые просители.
– …А потому терпим мы убытки от приказных, таможенных и других государевых людей, что, наоборот, должны нам помощь во всех делах оказывать, всячески беречь, охранять, о прибыли нашей печься, – по-сибирски нажимая на «а», словно на главной площади вещал старший из них, Михаил Корнильев, состоявший, если губернатору не изменяет память, выборным президентом городского магистрата.
«Ишь ты, чего захотел, – усмехнулся про себя купеческим словам Сухарев, – чтоб приказные о твоих прибытках думали! На кой им тогда служба, если они о своем собственном прибытке прежде всего пекутся, на твой купеческий карман пристально глядят, ждут, когда ты им оттуда денежку вынешь. Чудак человек», – чуть заметно усмехнулся он и стал слушать купца более внимательно, даже на время забыл про угарный запах и спертый воздух.
– На прошлый раз был я, ваше высокопревосходительство, в Ирбите, на ярмарке значится, – зачастил другой купец с чистыми как у малолетнего ребенка, голубыми глазами.
«Лев Нефедьев, – без усилия припомнил его Сухарев, – сказывали, будто бы его сынок в казачьем полку служит и квартируется в самом Санкт-Петербурге, и даже на часах несколько раз в царском дворце стоял. Может, и стоял, а может, и наврал родным, а те уже разнесли по городу, расславили… Но все одно, с этим ухо надо держать востро», – думал про себя губернатор, вглядываясь в родниковые глаза говорившего.
– И такие дела мне там открылись! – продолжал тот, смешно причмокивая пухлыми губами. – Лихоимство великое, ваше высокопревосходительство, вор на воре и вором погоняет.
Губернатор перестал слушать, вздохнул, поднес платок к носу и глянул на большие напольные часы, стоящие в углу кабинета. Скоро обед, и надо бы поскорее отделаться от настырных купцов, которые сами не знают, чего хотят, жалятся на весь белый свет и на его подчиненных. Он не Господь Бог, чтоб исправлять мир, им созданный. У него, сибирского губернатора, поважней забот предостаточно, коих никто, кроме него, решить не сможет, не сумеет. Еще в конце лета зашевелились вдруг киргизцы, придвинулись к степным крепостям, требуют пропустить их внутрь губернии, где пастбища потучнее, будто бы много лет назад они теми землями владели. Мало ли что сто лет назад было. А он, сибирский губернатор, решай, как мирно и полюбовно не дать тем инородцам с голоду помереть, поскольку трава у них нынче худая совсем выросла, и как в глубь губернии не пропустить. Тайша ихний даже посла с грамотой к царице прислал, просит государыню помочь беде. Грамоту он, конечно, с курьером в столицу снарядил, а посла здесь, в Тобольске, попридержал, велел определить на содержание в приказной избе, пока ответ из Петербурга не получат. А киргизец этот требует, чтоб не иначе как каждый божий день ему молодого барашка резали, бабу для утех требует, вина, одежды новой. Вот народец! Подай им палец, так по локоть откусят. А тут эти крутоголовые купчины, словно дети малые, жалятся на обиды от приказных людей. Брякнуть бы кулаком по столу, чтоб они повскакивали да опромью вон из кабинета кинулись и дорогу сюда надолго позабыли, ан нет, нельзя государственному человеку и вида показывать на дурь ихнюю непролазную, затем он здесь и посажен, чтоб слушать и жалобы те наверх далее не пускать.
– Ладно, разберусь с теми людьми, – повел голову в сторону секретаря Сухарев, что сидел у окна за небольшим неустойчивым столиком и держал наготове перо, регулярно обмакивая его в чернильницу, очищая о суконную тряпицу, всем видом давая понять готовность выполнить любой приказ, – запиши для пущей памяти. – Секретарь, с усердием наклоня напомаженную голову, заскрипел по толстой местной выделки бумаге, выводя аккуратные буквицы. – Все у вас? – спросил губернатор купцов, бросая очередной красноречивый взгляд на часы, где стрелке осталось пройти лишь одно деление до начала долгожданного обеда.
– Никак нет, ваше высокопревосходительство, – твердо выговаривая слова, заявил самый пожилой из них, Евсей Медведев.
– А ты на кого жалуешься? – брезгливо сморщился Сухарев, приготовившись выслушать очередную тираду о лихоимстве или о чем-то подобном.
– Прошение у меня, ваше высокопревосходительство, – вздохнул тот, и губернатор понял, что безнадежно опоздает на обед, а значит, опять встретит насупленную жену, которая из-за своей врожденной немецкой пунктуальности не терпела опозданий, а тем более отговорок о долге, службе и прочих пустяках, которые для нее, женщины, были не более чем скучными делами, без которых и так можно было бы жить без особых забот и хлопот.
– Говори, чего просишь, – ободряюще махнул в сторону Медведева ручкой Алексей Михайлович.
– Дозволения прошу вашего бумажную фабрику открыть, – чуть кашлянув, сообщил купец.
– Фабрику, говоришь? – удивленно поднял брови губернатор, не найдясь сразу, что ответить. – Зачем тебе фабрика?
– Как зачем? – в свою очередь недоуменно переспросил Медведев. – Бумагу на ней выделывать стану.
– И добрую бумагу али как эта? – ткнул в сторону секретарского стола пальцем Алексей Михайлович.
Медведев чуть прищурясь, посмотрел на лист, по которому торопливо бегало остро отточенное перо, и неожиданно широко улыбнулся.
– Так и думал, что ваше превосходительство о том спросит. Худая бумага и стоить мало будет, а за хорошую и цену добрую дадут.
– Правильно говоришь, – согласился Сухарев, не отрывая глаз от часовой стрелки, которая уже достигла самого центра цифры «12» и теперь медленно начинала преодолевать ее, напоминая губернатору о сведенных к переносью тонких бровях жены. – Чего от меня хочешь?
– Так я говорю, соизволения вашего испрашиваю.
– Где фабрику ставить думаешь? – Сухареву было абсолютно все равно, где купец замыслил ставить, будь она трижды неладна, свою фабрику, хоть у черта на куличках, лишь бы скорее заканчивал, но привычное чувство государственного человека заставляло губернатора вновь и вновь задавать вопросы, вникать в суть дела.
– Заимка у меня имеется, от отца еще осталась, возле татарских юрт на речке Суклемке. Там и думаю…
– Суклемке, – вслед за купцом повторил Алексей Михайлович, хотя совершенно не представлял, где то место находится. – Работников нанимать станешь али как?
– Прикупить бы десяток человек, – заискивающе поглядел на губернатора купец.
– А сам не знаешь, что недозволено тебе, податному человеку, крепостных иметь. Не дворянин, поди.
– Иначе фабрику не пустить, – тяжело вздохнул Медведев.
– Нанять можно, – подсказал ему Нефедьев.
– Толк какой? – возразил Михаил Корнильев. – Им, коль чего не по нраву, то ноги в руки, и айда, куда глаза глядят. Лучше и не пробовать.
– Инородцев в услужение покупать дозволено, – намекнул Медведев и выразительно посмотрел на Сухарева, стараясь угадать, как тот отнесется к подобному.
Покупать инородцев в Сибири могли негласно практически все состоятельные люди, определяя их в прислугу или еще куда. Главным образом скупали детей у тех же киргизов или калмыков, реже у остяков, воспитывали их, оставляли у себя на службе, коль те сами не противились. Но никаких прав у владельца малолетнего инородца у русского человека не было, не то что в России, где господа владели целыми селами и деревнями, и самое главное, владели законно, с занесением того права на казенном документе, могли передавать и детям и продать, подарить. Тут же, в Сибири, когда случалась нужда в работных людях, то хоть закричись, предлагай любые деньги, а никто тебе не поможет. Хотя у всех купцов, да и у богатых мещан жили в работниках без паспортов или иных документов молодые парни и девки, и все закрывали на то глаза, включая самого губернатора. Сейчас Медведев предлагал, не стесняясь, без обиняков, что-то не совсем законное, что именно, Сухарев уловить пока не мог.
– Не пойму тебя, – потирая платком горячий лоб, переспросил он купца, – о чем речь ведешь?
– Татарские юрты там поблизости стоят, – осторожно пояснил тот, – я уже с муллой говорил, что молодых парней и девок к себе на работу возьму, платить стану…
– И что мулла?
– Согласие дал.
– Так то дело полюбовное – ты нанял, они согласны. А мое разрешение тебе к чему? – ничего не понимая, переспросил купца Сухарев.
– Бумагу казенную на тех татар выписать, чтоб к фабрике их приписать, а то сбегут через неделю, и не воротишь ничем.
– Нужна городу бумага, – поддержал Медведева Корнильев.
– Нужна, нужна, – вслед за ними закивал и Нефедьев.
– Н-да! Задал ты мне, братец, работу, – хмыкнул Сухарев. Теперь до него окончательно дошло, о чем просит купец. Выдать бумагу с печатью о приписке татар к фабрике. А татары, будучи людьми неграмотными и законопослушными, верят каждой бумажке, на которой красуется двуглавый орел, хоть с медного пятака его переведи. Понятно, купец найдет способ отблагодарить его за тот документ, но зря он начал при секретаре, при остальных купцах, тут сидящих. Зря… – Не знаю как и быть, – помялся Сухарев, – о пользе для города верно говоришь, но и супротив закона идти не хочу. Извини, братец.
– А нельзя ли, ваше высокопревосходительство, – вкрадчиво заговорил Михаил Корнильев, – колодников да беглых людей к нему на фабрику на первое время определить?
– И сколь человек возьмешь? – поинтересовался губернатор, но от его внимания не ускользнуло, что купцы удивительно быстро переключились на колодников, не стали больше настаивать на бумаге по татарам. Видать, продумали все заранее и теперь играли с ним, как с мальчиком в лапту, заставляя кидаться из одного угла в другой.
– Поболе сотни, – ничуть не раздумывая, отвечал Медведев.
– Сколько? – опешил Сухарев. – Сотню? А кормить их кто станет? А охрану нести? Думай, чего говоришь.
– Уже подумал. Справлюсь, да и вы поможете.
– Да кто ты таков, чтоб я, государев слуга, тебе бы помогать стал? – вспылил моментально Алексей Михайлович, и мысли об обеде уже более не занимали его.
– У других купцов в работниках по много колодников содержится, – упрямо гнул свое Медведев.
– У других, у других, – передразнил его Сухарев, и вдруг ему стало все равно, наплевать и на закон, и на доносы, которые непременно полетят на него рано или поздно в столицу, и он устало согласился: – Черт с тобой, пиши прошение.
– Готово, – подал купец свернутую в трубку бумагу, чуть помятую по краям. Потом, положив бумагу на стол перед губернатором, придавил ее тяжелой серебряной с золотыми накладками в центре и по краям табакеркой и, смущаясь, добавил: – Для памяти от нас, ко дню вашего ангела.
– Далековато до ангела моего, – хмыкнул Алексей Михайлович, беря табакерку в руки, – но все одно спасибо за подарок. Все у вас? – спросил и поднялся, давая понять, что купцы полностью исчерпали отведенное им время. Встали и те, но мялись чего-то, не спеша уходить.
– Две семьи остяков под городом чумы поставили на той неделе, – как о чем-то постороннем проговорил Нефедьев.
– И что с того? – скрестив руки за спиной, спросил Сухарев.
– С голоду помирали совсем. Дал им мучицы, солонины…
– По-христиански поступил, братец. – Губернатор поднял было руку и хотел едва ли не по-дружески потрепать купца по плечу, но вовремя спохватился, и рука его так и застыла в воздухе немым вопросом.
– То само собой, – согласился Нефедьев и покосился на руку, на всякий случай отодвигаясь поближе к двери, – батюшка наш, Сергий, окрестить их хочет.
– И что с того?! – чуть не закричал губернатор, всем видом и тоном показывая, что купцы крадут у него драгоценное время.
– У себя на заимке поселить их хочу, – невинно смотря в губернаторские глаза, пояснил Нефедьев.
– Пошли вон! – Сухарев понял, что если не даст сейчас выход скопившемуся моментально гневу, то недалеко и до апоплексического удара. – И никаких ваших речей я не слышал. Никаких! – крикнул уже вслед торопливо вышмыгнувшим в коридор купцам. – Вот ведь чего удумали, песьи дети, – бушевал он, сделав несколько стремительных шагов перед вобравшим голову в плечи секретарем, – меня, государственного человека, слугу ее императорского величества, в свои козни вовлекать! Не позволю! В острог упрячу! Выпорю! – недолго бушевал он, со страхом готовясь предстать перед грозными очами своей жены и вдевая в перевязь шпагу, которую обычно вешал на спинку кресла. Секретарь подскочил, желая помочь, но получил сильный толчок локтем в живот и неожиданно захихикал, словно совершил что-то стыдное, опрометчивое, и попятился вон из кабинета, прижимая под камзолом кусок сукна, что сунули ему давеча купцы, когда он приглашал их к губернатору.
А купцы, выйдя на улицу, дружно перекрестились на главки возвышавшегося напротив собора, нахлобучили на голову шапки, вздохнули и переглянулись меж собой.
– Видать, еще давать придется, – в задумчивости проговорил Медведев. – Без работников мне фабрику свою не поднять.
– А ты думал, – усмехнулся Михаил Корнильев, – и не один раз. Возьму да и напишу сынку своему, чтоб он до государыни императрицы дошел и обо всех наших бедах ей поведал, – притопнул ногой в расписном валенке Лев Нефедьев.
– С ума сошел?! – даже приостановился Корнильев. – Все дело только испортишь. Коль нового губернатора к нам пришлют, то когда ты еще до него доберешься? А коль он тебя первого в острог засадит за старые грехи?
– Да у меня и новых хватает, – хмыкнул Нефедьев.
– Вот и молчи в тряпочку. Все они одним миром мазаны, что этот, что другие.
– Твоя правда, Яковлевич, – согласился Медведев, – супротив ветра плевать, на тебя и придует.
– Надоело терпеть, – попробовал было оправдаться Нефедьев.
– А коль надоело, то пойди на реку, да и утопись, – жестко выговорил Михаил Яковлевич, подходя к коновязи и стряхнув легкий снежок с гривы своего коня. – Думаешь, мне не надоело или вот ему? А терпим ведь.
– Он вроде и ничего, губернатор наш, коль с уважением к нему, то можно всякое дело сладить, – отвязывая своего коня, примирительно проговорил Евсей Медведев. – Зря я ему только про татар сказанул. Надо было тишком с муллой договориться, а бумагу мне Венька Жигарев выправил бы, секретарь сухаревский.
– Венька этот берет больше, чем хозяин его, – садясь в сани и натягивая поводья, выговаривал Нефедьев, – кнут по нему плачет.
– Поди, ты только у нас один не поротый, – насмешливо спросил Михаил Корнильев и вдруг чего-то вспомнил, оглянулся, перешел на шепот: – Вот я чего сказать вам хотел: послал я на той неделе братца своего двоюродного, Ваньку Зубарева, в Ирбит на ярмарку.
– С товаром, что ли? – поинтересовался Медведев. – А я не захотел нынче ехать, не с чем.
– Да не про товар речь, – отмахнулся Корнильев. – Ванька мне предложил поймать тех, кто нашего брата обирает на таможне, на складах, ну, сами знаете.
– Как не знать, – согласились купцы, с интересом слушая.
– Ежели Ивану удастся найти заправилу тех дел, а через него наверх выйти, то мы к губернатору нашему мигом ключик подберем.
– Да ты что? – округлил глаза Медведев. – Неужто думаешь, что губернатор и там руку приложил?
– Врать пока не буду, но больно смелы стали приказные. Раньше приедешь, и делай чего хошь, а теперь без них и шагу не ступишь: того нельзя, этого не можно, за все денежку плати, да еще и цены сбивают, как им вздумается, – горячо рубил рукой в морозном воздухе Михаил Яковлевич.
– Продыху не стало, – подтвердил Варфоломей Медведев, – не ярмарка стала, а разбой на большой дороге.
– И я о том же, пора взяться за них.
– Зря только вы все это затеяли, – так и не выходя из санок, отозвался Нефедьев, – кнутом обуха не перешибешь. Государыне писать надо. Обведут они твоего Ваньку вокруг пальца и дураком еще и выставят.
– Да ты Зубарева не знаешь, – не согласился Корнильев, – он парень тертый, не пропадет. Не впервой ему, докопается до правды, а вот тогда уж поглядим, как нам поступить.
– Эх, правдолюбы, мать вашу, – ругнулся Нефедьев и хлестнул коня кнутом, не прощаясь, направил его в сторону базарной площади.
– Фома-неверующий, – усмехнулся вслед ему Медведев и заискивающе спросил у Михаила Яковлевича: – Подвод не дашь в Березов снарядить?
– Где же ты раньше был? – не глядя на него, ответил Корнильев, усаживаясь поудобнее в саночках. – Мы с братьями уже отправили два десятка подвод на Демьянское. Коль вернутся до Рождества, то заходи, поговорим. – И, не прощаясь, потихоньку выправил на центральную улицу и так же не спеша поехал по самой ее середине, сдержанно отвечая на многочисленные поклоны знакомых.
– От вас, Корнильевых, уж точно правды не добьешься, а туда же, приказных за руку ловить собрались, – зло сплевывая себе под ноги, раздраженно ворчал Варфоломей Медведев, – захватили всю власть в городе и корчат из себя Бог весть кого.
А с крыльца тем временем, степенно ступая, сходил губернатор Сухарев, подумывая, какой бы подарок приготовить жене, чтоб не ворчала из-за его очередного опоздания, но, так ничего и не придумав, велел вознице трогать.
