Влас Дорошевич
Оперетка
– Чего смеетесь? Ей-богу, честное слово! Своими ушами слышал. Сам этот и предлагал: в одно дело соединим, я вам девушек в пажи отпускать буду. Красивых пажей иметь будете. И мне выгода и вам: мне – девушки в театре практику будут получать, вам – знакомые будут ходить их смотреть.
– Ну, уж это извините! Атанте![2] – возмутилась примадонна. – Чтобы таких на сцену пускать, которые с книжками[3]!
– А тебе бы все таких, которые без книжек. Необразованная! – рассмеялся баритон.
– Я отказываюсь! Я не буду! Я уйду!
– Это уж не по-товарищески, ежели ты уйдешь!
– Пускай хоть жалованье в таком случае прибавит!
– Это другое дело!
– В Москве же так служили! – философски заметила комическая старуха.
В разговоре не принимала участия очень бледная, с болезненным лицом, молодая женщина, бывшая в последних месяцах беременности. Она сидела у окна, отдельно и каждый раз, как отворялась дверь в режиссёрскую, смотрела жадными несчастными и злыми глазами, словно кого-то ждала.
– А мой-то там, все около Маруськи околачивается? – не вытерпела она и спросила у вошедшей «второй».
– Охота вам ревновать! – заметил кто-то, пожимая плечами.
– Да не ревную я! Не ревную! – взвизгнула беременная женщина. – Мне подлость его! Вот что! Мне ее, твари, жаль. Будет с чемоданом ходить, как я. Не знаю я, что ли? Первая?
И она принялась перечислять. Глашка, которая сделала себе выкидыш и умерла от заражения крови. Дашка, которая потом попала в известный дом. Сашка, которая отравилась, когда он вышвырнул ее из труппы «в положении». Зинка, которую он потом помещику подстроил, а помещик ее через три дня выгнал, и она теперь шатается по улицам. Грушенька, у которой он заложил все вещи. Пашутка, которую он от матери, от квартирной хозяйки увез и «в положении» бросил.
