Я прошел в «режиссёрскую».
Это была небольшая каморка с разбитым оконным стеклом, которое было заклеено старой афишей. Было страшно накурено скверными папиросами.
Режиссёрская была полна «первыми сюжетами». Примадонны сидели с бледными лицами, которые теперь, днем, казались обрюзглыми и старыми. Они были в кофточках, в замасленных капотах. Из-под шляпок с огромными цветами и из-под шапочек выбивались пряди непричесанных волос. Мне показалось, что они не умывались.
Разговор шел о хористке, попавшей на содержание к завсегдатаю театра, какому-то Грекопуло.
– Платьев он ей нашил, платьев! – рассказывала одна артистка, и все слушали с жадностью, казалось, с завистью о девушке, попавшей на содержание.
– Тряпки! – пренебрежительно заметила одна из примадонн. – Куда их продашь, тряпки-то? Я ей всегда говорила: ты вещами с него бери, вещами. Вещь всегда вещь. Ее и заложить и продать. А тряпки что? Тфу!
– Даст грек вещь!
И у меня в первый раз шевельнулся вопрос: куда собственно я попал?
Разговор перешел на жалованье.
– Отдал вам вчера?
– Как же! Прихожу, после спектакля, говорят: «Нельзя». Дифтерит у него, у подлеца!
– У него, у подлеца, шестой раз уж дифтерит.
– Скоро платить будут! – объявил первый тенор. – Компаньона берет. Я сам разговор слышал.
– Кто, кто такой? Кто?
– Хозяин-с…
Тенор назвал улицу, известную в городе своими очень специальными домами. Все расхохотались.