Владимир Владимирович Голубченко
Санктъ-Петербургскiе Мрачные сказки. Жало
Взирая на спешные сборы отца перед отбытием его в храм, я искренне надеялся поймать на себе хотя бы один добрый, отеческий взгляд. Тот самый, которым он одаривал меня во время наших вечерних разговоров в Петербурге; однако же, с трудом уличив мгновение на свои пылкие объятия, я ощутил, как Лев Фёдорович небрежно отстранил меня в сторону, продолжив путь к намеченной цели. В ту пору мне уже исполнилось двенадцать лет и, как вы понимаете, сей возраст ограничивал меня в проявлении некоторых чувств, но в тот момент я не сдержался и буквально заревел от обиды на отца, всецело заполнившего мое место своим треклятым скорпионом. В голосе маменьки, которая хоть и пыталась утешить мою истерику, слышалось нескрываемое облегчение, которое вскорости уступило место истошному воплю ужаса.
С момента исчезновения последнего участника отряда добровольцев, вызвавшихся спуститься в недра зловонного колодца, минуло немногим больше семи часов, и день медленно, но уверенно стал клониться к завершению. Нервный срыв мой, которого я не переставал стыдиться, наконец улетучился, и я с нетерпением ожидал появления отца.
Внезапно из потаенного лаза раздался истошный вопль, вслед за которым из мрака мистического строения вынырнул бедуин, чей внешний вид навсегда запечатлелся в моей памяти. Измазанный черной как смоль слизью мужчина с глазами, выпученными от нестерпимого ужаса, свидетелем которого он, очевидно, стал, опрометью бросился прочь от зияющей дьявольской дыры, но спустя короткий миг опрокинулся набок, тотчас потянувшись к ноге, которой, к моему ужасу, уже не было. Какой-то неведомой силой на моих глазах взрослому мужчине отсекло конечность, заставив бывалого человека пустыни кататься в предсмертных муках, орошая алой кровью, исторгаемой искалеченным культяпом, кипящий пустынный песок. Словно по команде глашатая, к вопящему аборигену ринулись его компаньоны, чтобы уже в следующий миг броситься в рассыпную, встретившись глазами с тем ужасом, что уготовил для них жуткий подземный храм.
Ваше сиятельство, мне сложно вспоминать о следующих мгновениях моей жизни без дрожи в голосе, и я надеюсь на ваше участие к нервам, разбереженным мрачным воспоминанием.
Не успел предсмертный вопль искалеченного аборигена заполнить всю бескрайнюю округу, как под палящим солнцем возникло неведомое ни мне, ни кому-либо из местных, и я очень надеюсь, что это более никто и никогда не увидит. Из бездонной черной пасти храмового лаза одним мгновением возникло два огромных черных как самая беспросветная Петербургская ночь копья, тотчас вонзившиеся в изможденное тело истошно вопящего бедуина. Не думаю, что это было милосердие, проявленное тварью, возникшей на пороге нашего мира, ведь в следующий миг огромное скорпионье жало вонзилось в спину ближайшего убегающего аборигена, буквально раскроив его тело на две части.
Скорость, с которой черное нечто следующие мгновения металось от одной кучки обезумевших аборигенов, в спешке и неразберихе, не противопоставлявшей всесильному злу буквально ничего, к другой, не позволяла мне распознать, что это за тварь. Точные движения огромных копий, на которых, к слову, эта тварь передвигалась, разрывали плоть сильных персидских мужчин. Ощущая, как по мере приближения неизвестного монстра леденящая рука смерти все сильнее стискивается на моей шее, грозясь уже в следующую секунду разорвать мое тело на куски, я в предсмертном ужасе лишь вскинул руки перед собой, ожидая окончания своих дней. Но внезапно оглушительный скрежет, исторгаемый чудовищем, стих, оставив летать над разоренным лагерем только обреченные стоны покалеченных персов.
Переполняемый первобытным ужасом от увиденного, а также от тошнотворного запаха, окатившего меня мгновение назад, я не смел открыть глаз. Я знал, что за пределами моей внутренней обороны, воздвигнутой туго зажмуренными глазами, меня поджидает ужас. Мне казалось, что промедление в расправе надо мной связано лишь с чудовищной игрой, затеянной древнейшим злом, пробужденным моим отцом. Внезапно раскалённой иглой в мой охваченный истерикой мозг вонзилась мысль об отце, отправившемся в этот ужасный храм. Зная, что дни мои сочтены и ограничены линией сегодняшнего листа календаря, я все же не хотел умирать, не взглянув в глаза твари, что расправилась с моим отцом.
Распахнув дрожащие веки, я навсегда лишил себя спокойного сна и психического здравия. Напротив меня, в каком-то шаге, высилась огромная черная фигура, наконец дозволившая мне разглядеть себя. Огромный скорпион, чья невероятная клешня, несомненно, была способна одним рывком разорвать скакуна надвое, высился над моей головой. Чудовищный древний монстр завис надо мной в изготовке к очередному удару.
Мне бы броситься тогда на утек, попытаться спастись, тем самым спровоцировав эту тварь на атаку. Уверен, моя жизнь тогда бы и закончилась, что, впрочем, было бы более гуманно по отношению ко мне. Но я не убегал и не пятился.
Взирая на отвратительные черные чешуйки скорпиона, я внезапно понял, какую участь уготовили для моего отца древние боги. Водруженное туловище Льва Фёдоровича, всецело отсутствовало ниже пояса и немыслимым для меня образом оказалось замененным на огромную тушу мифического скорпиона, ныне порывавшегося разорвать меня в клочья. Стоящая предо мною тварь не была убийцей моего отца – это и был мой отец, обуянный чудовищной магией древних персидских шаманов.
И если, ваше сиятельство, вы считаете, что я уже рассказал самое ужасное из своей истории, то спешу вас уверить: ведь следующий абзац этого рассказа навсегда отобьет у вас желание ко сну.
Как завороженный, я глядел на изувеченное тело моего отца: его бледная кожа и мышцы были изрезаны неизвестным орудием, волосы на голове практически отсутствовали, а изо рта сочилась та самая зловонная черная субстанция, которая, как я в следующее мгновение осознал, и поддерживала в нем жизнь. Глаза, красивые голубые глаза моего отца вперились на меня. Они были практически недвижимы, но я точно знал, что там, за броней этой чудовищной твари, там, в глубине блестящей на солнце головы, внезапно проснулся мой отец. Мой дорогой и любимый отец смотрел на меня наполненными ужасом и отчаянием глазами.
На какую-то долю секунды мне показалось, что изуродованное лицо моего отца исказилось в некоем подобии улыбки, чтобы уже в следующий миг над персидской пустыней раздался душераздирающий вопль того, что прежде звалось моим отцом. Отскочив от меня, огромная черная скорпионья фигура заскрежетала своими клешнями и чешуйками с утроенной силой, будто вытанцовывая ужасающий победный танец. Равно как и раньше, пораженный отвратительностью своего открытия и происходящего передо мной действа, я не смел сдвинуться с места и лишь смотрел за тем, как отец мой, Евдохин Лев Фёдорович, совершает последнее в своей жизни геройство.
