Владимир Владимирович Голубченко
Санктъ-Петербургскiе Мрачные сказки. Жало
Вопреки всем запретам посещать отцовский кабинет, я не был подвергнут унизительным наказаниям или иным ужасам, что тотчас представились моему юношескому мозгу. Напротив, отечески улыбнувшись, Лев Фёдорович принял из моих рук треклятого скорпиона и, усадив меня подле себя, осведомился, что же это такое. Как оказалось, с момента смерти Фёдора Михайловича скорпион, что чудом вернулся из дальнего путешествия, ни разу не попадался ему на глаза и только по причине неуемного моего любопытства вновь оказался в центре внимания.
Я готов вам поклясться, ваше сиятельство, что именно в тот день, в то самое мгновение, когда Лев Фёдорович склонился над мистическим артефактом, словно высматривая в нем какие-то тайны человечества, он был более всего похож на своего отца – Фёдора Михайловича, каким тот был в то самое злополучное утро, когда зло проникло в жилище Евдохиных.
С тех самых пор безумие, прежде пожиравшее мозг деда, с утроенной силой принялось за сознание моего отца, не смевшего даже предположить о существовании подобного зла. С первых дней в поведении Льва Фёдоровича было сложно различить какие-то перемены. Такое же усердие в работе и в быту, все та же, прежде не подводившая его удача в делах служебных, однако же тогда я и заметил нездоровый интерес к языку фарси. Уделяя короткие мгновения своим новым увлечениям, в число которых входило изучение персидского языка, истории древней Персии и ее мифологии, с каждым днем Лев Фёдорович все больше удалялся от своей обыденной жизни. С каждым днем столь далекая и мистическая держава занимала у него все больше времени.
Вслед за здоровым сном и дружескими посиделками с соседствующими семьями отец без сожаления пожертвовал и нашими с ним вечерними бдениями, всецело посвятив себя изучению старинных талмудов о Персии, количество которых ширилось день ото дня. Конечно же, моя детская обида не позволила мне разглядеть зарождавшиеся отголоски безумия, проявлявшиеся в действиях Льва Фёдоровича все больше и больше. Чувствуя злость на отца, я не смел даже предположить, в сколь губительном положении он скоро окажется по моей вине и, конечно же, не мог этому помешать.
Следующим судьбоносным днем в истории рода Евдохиных, несомненно, стоит считать то злополучное весеннее утро, которым мой отец, равно как и его отец прежде, заявил о желании отправиться в короткий рабочий отпуск в Персию. Лев Фёдорович все же не слагал с себя полномочий кормильца и продолжателя знатного рода, оттого для пущей убедительности сопроводил свое громкое заявление парой уверений о том, что чувствует прибыльные сделки на территории загадочной страны, в которых он вознамерился поучаствовать. Маменька моя, Лизавета Филипповна, хоть и согласилась с красноречивыми убеждениями супруга, все же не восприняла их в той мере, на которую надеялся Лев Фёдорович. Она вскорости заявила, что разделяет предпринимательские измышления мужа, однако чувствует свою обязанность сопроводить его в таком значимом путешествии. Все дальнейшие препирательства моего отца были благополучно изничтожены о непоколебимую стойкость матери, для пущей уверенности заявившей отцу о необходимости и моего путешествия на песчаную землю.
Немного погодя после консультаций с выдающимся путешественником Петербурга, Рублевым Петром Афанасьевичем, отцом была снаряжена экспедиция, во главе которой был сам Рублев.
Не буду скрывать, предстоящее путешествие к загадочным для меня землям я ожидал не просто с неподдельным интересом, но с откровенным восторгом, который мне как воспитанному юноше, впрочем, не стоило выставлять на показ, особенно принимая во внимание мрачное настроение моей маменьки, явно в меньшей степени восхищавшейся предстоящей дорогой. С каждым новым днем, мерящим скорейшее отправление, Лизавета Филипповна становилась все мрачнее и надолго пропадала из дома. Это потом, по возвращению из кошмарного путешествия, мне стало известно, что все это время мама обивала пороги соседнего храма, ища прощения своей душе и возможного спасения.
Впрочем, как бы не было мне горестно об этом думать, по итогам скоропалительных, но вместе с тем обстоятельных сборов, наша небольшая экспедиция, состоящая из отца, матери, меня, нескольких лакеев, чьи имена для нашего рассказа не важны, и, конечно же, Петра Афанасьевича, выдвинулась в Астрахань, по достижению которой, Каспием нам предстояло отправиться к берегам искомого нами государства. Путешествие это, хоть и казалось мне обширным и, что самое главное, длительным, обернулось для меня достаточно приятной прогулкой, наконец показавшей мне, и, как ни странно, матушке, Россию за пределами слякотной столицы. Деревни сменялись новыми деревнями, на смену которым обязательно следовали новые, и так до самой Астраханской губернии, для которой очередные путешественники, вознамерившиеся повидать восточный мир и заключить несколько удачных контрактов, были обыденностью и не вызывали излишних оторопелых возгласов, коими сопровождалось наше отбытие из Петербурга.
Истратив еще несколько отцовских тысяч, Петр Афанасьевич очень быстро раздобыл нам судно, внушавшее доверие, и скоро наша экспедиция покинула Астраханские берега, увлекая мое семейство все ближе к своей кончине. Путешествие наше по морю, равно как и сушей, не омрачилось ни единой проблемой. Напротив, я вновь обрел мимолетные мгновения дружеского общения со своим родителем, внезапно решившим дозволить себе небольшие перерывы между нескончаемым изучением старинных манускриптов о Персии. Впрочем, даже тогда, с улыбкой вслушиваясь в разгоряченные речи Льва Фёдоровича, я с горечью осознавал, что во мне он не видел того беззаботного ребенка, коим я был на самом деле. В эти редкие мгновения общения, я был его личным ученическим классом, лекционной группой, которой он в самозабвенном экстазе декламировал мифы о древних Персидских божествах, затерянных городах и потусторонней жизни.
Маменьку же отец словно не замечал. Ограничиваясь короткими и сухими фразами, лишь на короткий миг дозволяя себе зрительный контакт со своей супругой, Лев Фёдорович буквально ее сторонился, всячески избегая неоднократно поднимаемые ею разговоры о вере и всеобъемлющем прощении.
Не буду распаляться о красотах порта, в доках которого пришвартовался наш корабль, и точно не стану утруждать вас внезапным откровением моего отца, в самые кратчайшие сроки заявившем о неотложном деле чуть ли не государственной важности, в котором он и был в первую очередь заинтересован, отправляясь из Петербурга. Мне кажется, из содержания моей длинной прелюдии вам, ваше сиятельство, должно статься это понятным. Уточню лишь, что прежде, чем отправиться сушей в лапы чудовищных кошмаров, Лев Фёдорович настоял на значительном расширении численности нашей компании; так, экспедиция, прежде не превышавшая и десяти человек, увеличилась до неприличных пятидесяти душ, участь которых вскорости стала незавидной.
